Расплата

...на то, что осталось от руки, он не смотрел. Губы кривились, вздрагивая от невольно срывающихся с них полу-стонов, полу-вздохов — единственная уступка, которую он мог себе позволить сейчас и здесь, — пока целитель-синда накладывал ему повязку с какой-то древесной, наверняка, мазью: движениями скупыми едва ли не до брезгливости. Но его взгляд из-под полуприкрытых век — не от света, в здешних пещерах никогда не могло быть по-настоящему светло, особенно после... после, — падал всё так же, неизменно: чуть мимо, вбок, в сердцевину каменного цветка на угловой колонне. Ладонь брата у него на плече — нетронутая, другая ладонь — ощущалась словно издалека. «Зачем он это делает?» — думалось с легкой, такой же далекой досадой. Разве этим можно чему-то помочь? Брат точно так же не смотрел на себя — но смотрел на него (справедливо полагая, что ему — хуже). Это было... ненужно. Излишне. Гордость... А, впрочем, нет. Не совсем. ...он и без того знал, что увидит. Никакой ожог, причиненный металлом, пламенем или кислотой, не мог бы уничтожить кожу и плоть с такой голодной, жадной быстротой. Это была песня — не чары, наброшенные поверх, и даже не паутина благословения (проклятия) Могучей: нет, и то, и другое, слитое воедино. Слившееся — в одно со светом наследия; близким и недостижимым теперь. И по сравнению с этим всё прочее было — ничто: облезающая до самой кости, в серо-черные хлопья-струпья обращенная плоть — на внутренней стороне ладони; бугристое горелое мясо, в которое вплавились, блестящим по багрово-землистому, перстни — на тыльной. От перстней, впрочем, всё-таки избавились — с влажным призвуком, когда несовершенный инструмент прижимался к оплывшему металлу, выталкивая тот наружу, а дальше следовал резкий металлический взвизг — распилить, прежде чем извлекать кусками: чтобы всё-таки не ободрать до костей. И даже сейчас он не удержался от того, чтобы посоветовать — как вернее повернуть пилку, чтобы вышло легче и проще; и пусть даже ответом служило молчание — словно он заговорил на родном языке, который дориатским целителям понимать не полагалось. Мазь не заглушала запах, повязка не мешала чувствовать бессилие поврежденных суставов в пальцах. После мази им дали зелье — брат, фыркнув, попробовал первым, раздувая ноздри, храбрясь (как будто оставался хоть какой-то смысл травить их): почти безвкусное, притупляющее, должно быть, все прочие ощущения вместе с болью. Целители ушли — не озаботившись (еще одним тонким жестом презрения) унести с собой использованные ножи. Их тусклый блеск — выкованы негодно, и вряд ли применялись до сегодняшней ночи, — запятнанный склизко-темным, притягивал взгляд. Кровь, живая, красная, будь она здесь, давала бы надежду, но, должно быть, этот огонь превратил ее в пепел прямо в жилах. Он не почувствовал, как провалился в сон — в тяжелый бессмысленный дрейф среди черных теней и красных вспышек боли — не по собственной воле, но и не вопреки. * ...Во сне он видит женщину — невысокую (нет, высокую — по меркам ее народа, не его собственного), изящно сложенную. Синие — сапфировые, сказали бы его соплеменники, но оттенок иной, в них нет блеска, одна густая, всепоглощающая глубина — глаза бестрепетно смотрят на него из-под черных ресниц. В белом лице — спокойствие: такое, какое бывает лишь на лицах тех, чей дух отошел и уловлен сетями Намо. Это месть? не спрашивает он. Его не возмущает это. Не злит. Он пытался убить ее — и знает, почему, и не жалеет об этом (именно об этом, в отличие от иных вещей). Но он хотел бы знать. Вот оно, истинное проклятие (он усмехнулся бы, если бы мог) его народа: вечная тяга знать. Она мертва. Она не ответит. Само собой. Твой сын — смертная плоть, не говорит он ей. (Стреле — вновь — не достигнуть цели; даже стреле, которая — слово и мысль). Она, впрочем, кивает. И улыбается. Так мог бы улыбаться череп. Край его рта, будто сам собой, дергается в ответ. Он не сомневался; в этом нельзя было усомниться. Маленькая дориатская королевна (годами лишь немного младше его отца) сделала нечто — и слово сделалось плотью (слово уничтожило плоть). Одного благословения не хватило бы — или он так говорит себе, потому что привычка спорить с судьбой, навязанной Могучими, сильней даже очевидности. Не хватило бы, чтобы разлучить и разъединить — иные связи крепки, точно кровь, и Камни точно так же могли бы называться не их наследством, но их сёстрами. Но сёстры, в отличие от братьев, могут перейти в другой дом, навек оставив отцовский. Если некто один мог связать песню света и камня со своей кровью, сияющей огнем во тьме, то почему не другой? Другая. Особенно если в ее крови пел тот же свет. Он стискивает зубы, видя отражение этого в улыбке — безмятежной, сияющей улыбке — мертвой дориатской королевны. Ускользнувшей — и уведшей тайну за собой, неведомую ни для кого прочего. Ибо кто — теперь — поверит ему?.. Во сне Лутиэн берет его за руку — за правую руку, за то, что осталось от руки — и белыми, слегка светящимися изнутри пальцами снимает слой за слоем сожженных мышц, пока не добирается до высохших суставов — но даже тогда он не кричит, хотя по подбородку из прокушенной губы течет струйка крови. С отстраненной бережностью — так действуют по надобности, по зову долга, не сердца, — она проводит по каждой фаланге, по пястным костям и, наконец, по тем мелким косточкам, что соединяются с лучевой костью, формируя сустав. Суставы распадаются, расходятся под ее касанием — со влажным и тихим звуком, с тонкой нитью, желтоватой и густой, повисающей в промежутке на несколько мгновений. Без пилы и ножа, которые потребовались бы целителю — исчезают сначала остовы пальцев, а следом и вся остальная ладонь. Плоть и кости высыхают, будто под многолетним жестоким ветром. Он помнит, как... нет, этого — он не помнит. Это приходило во снах — в других снах, которые отравляли каждую его ночь во время работы с живым металлом; так, что он едва не перестал спать. Но просыпаясь, он делал тогда то, что должен был — лепил формы, отливал и плел чары, пока пучки проволоки не начинали сокращаться, словно живые мышцы, а волосяной тонкости серебряные нити не передавали живым чувствующим волокнам хотя бы слегка — холод, и тепло, и силу нажатия. Он мог бы сделать и больше. Хотя бы попытаться. Так он говорил себе. Но вот брат... Брат, во взгляде которого было прозрачное, безразличное к тяготам, оскорблениям и боли равно, пламя. «Достаточно», — сказал тогда брат. Ровный голос придавливал тяжестью, по сравнению с которой полный доспех был — ничто. — «Больше, чем достаточно, чтобы сражаться и жить». Движением другой руки отмел в сторону, как палой листвой, все нерожденные возражения. И сам он тогда тоже отложил в сторону всё то, что могло быть ещё, пригасив и так пылавшее ровно и сдержанно пламя. Достаточно для сражений — как мечом, так и словом; пусть будет так. Мастерство было... неважным. По сравнению с исполнением обета — ничуть. («Достаточно», да — и слишком мало, чтобы держать резец или соединять между собою детали тонкого механизма. Прекрасное, как мог бы кто-то сказать, но несовершенное.) И всё же — это было. Сделанное тобой. Твоими руками. Обеими руками. Тебе самому никто не окажет такой услуги. Ты навсегда... (Навсегда — не мастер. Такова твоя плата. Прямое следствие выбора. За попытку сразиться против судьбы. И за ошибку в этом сражении.) Есть больше, чем одна недостижимая вещь. Больше, чем один оттенок черноты, где не сияет свет цели. ...И вот тогда-то он наконец кричит — так, что брат вынужден зажать ему рот.