Богдан Кудря

В одной из отдалённых улиц Москвы, в сером доме с белыми колоннами, антресолью и покривившимся балконом, жила некогда барыня, вдова, окруженная многочисленною дворней. Было барыне чуть больше сорока лет, выезжать в свет она не любила, компаньонок своих и прислугу держала в строгости. Из числа всей её челяди самым замечательным лицом был Богдашка Кудря — молодой парень, тонкий, высокий и кудрявый, работавший во дворе плотником. Красив он был необычайно: воронова крыла вьющиеся волосы, за которые и получил он своё прозвание, обрамляли бледное лицо с острыми скулами и почти греческим носом; длинные его пальцы, перебирающие столярные инструменты, могли бы приворожить любую; и все его движения, строгал ли он что, выпиливал или прибивал, были плавными и точными. Родители Богдашки с братьями его и сестрой остались в дальней деревне, а сам он как человек способный был забран барыней в Москву, обучен ремеслу и поселён во дворе. Было это три года назад, когда Богдану едва исполнилось пятнадцать. За эти три года жизни в Москве возмужал он и из угловатого мальчишки превратился в юношу, перед которым так и мели юбками все дворовые девки. Ни одна прачка и повариха не могла пройти мимо Богдашки Кудри так, чтоб глазки ему не состроить. Впрочем, самый завидный жених девушками из прислуги не больно-то интересовался. Если повезёт, улыбнуться мог или кивнуть, но больше всё же своей работой занимался, поднимая голову только для того, чтоб провести рукой по мокрому лбу и воды глотнуть. Поговаривали, что сох Богдан по единственной барыневой дочери, оставшейся двадцати лет вдовой и приезжавшей иногда к матери из Петербурга. Уж когда появлялась во дворе молодая Анна Сергеевна, тогда только оставлял Богдашка Кудря свою работу и так и эдак старался прислужить. Но делал ли он это от большой любви или только чтоб понравиться хозяевам и получить лишний рубль денег, было решительно не известно. Впрочем, сколько бы он ни выслуживался, ночи с красавицей Аннушкой были ему заказаны — в отличие от ночей с барыниными горничными, коих он старательно избегал. Быть может, так бы жизнь и шла своим чередом, женила б барыня Богдашку Кудрю на какой-нибудь дворовой девице, да и забыли б все про его ухлёстывания за хозяйской дочкой, если б не один случай. Как-то тёплым августовским вечером обходила барыня в сопровождении двух компаньонок свои небольшие владения. Любовалась на особенно нежный в лучах заходящего солнца сад, остановилась — что было для неё редкостью — поболтать с поновляющим забор дворовым Федькой, улыбнулась пробегавшей и поклонившейся ей швее. Постепенно спускалась вечерняя прохлада, и барыня уже засобиралась в дом, когда одна из компаньонок остановилась и заметила: — Слышите, красиво как? И действительно: из-за дома раздавалась прелестная мелодия. Барыня кивнула и направилась скорее туда. На сваленной за домом куче дров сидел Богдашка Кудря и играл на рожке. Увидев женщин, он встал, отряхиваясь, сунул дудочку за кушак и, поклонившись, собирался было уйти, как барыня попросила ласково: — Что же ты, сыграй нам ещё! — Как прикажете, — и, оперевшись на дровницу, Богдашка заиграл вновь какую-то очень трогательную мелодию. В это время барыня тихо отослала компаньонок, а сама встала, подбоченясь, рядом с Кудрёй. Когда тот закончил играть, она нежно обняла его за плечи и шепнула: — Пойдём со мной в дом. Богдашка не стал противиться, и скоро они оказались в большой барской спальне, пройдя через чёрный ход. Что произошло той ночью между Богданом и барыней, никто доподлинно не знал, однако ж с тех пор стала она ласковей, чем обычно. Простила нерадивую кухарку, недосолившую ей обед; позволила, наконец, дворнику Герасиму жениться на прачке Татьяне, о чём он давно просил; и даже переменила своё недавнее решение сослать в деревню пьяницу-башмачника Капитона, дав ему ещё времени на исправление. Богдашка же Кудря в свою очередь через пару дней появился в новой красной рубахе. То, что рубашка была получена от барыни, он не скрывал, но за какие такие заслуги, говорить отказывался и вообще все разговоры на эту тему пресекал. Более того, не в пример барыне, Богдан стал заметно молчаливее и суровей, почти перестал играть на рожке и уже даже не улыбался дворовым девушкам. Таким манером жизнь шла до середины осени, а в октябре наступили именины барыни. По этому случаю в Москву прибыла дочь её и два сына. В день приезда на дворе стояла радостная суета: все старались как можно лучше и быстрее выполнить свои обязанности и ожидали подарков. Богдан был ещё красивее обычного: с новым вышитым кушаком, в подаренных барыней башмаках, со старательно причёсанными кудрями он ходил удалым молодцем. И, как показали дальнейшие события, наряжался он не зря. Вечером, после ужина, когда барыня в гостинной беседовала с сыновьями, коих видела редко, молодая вдовая Анна Сергеевна вышла подышать свежим воздухом. На лавке у крыльца сидел, будто дожидаясь её, Богдашка. Присев рядом, она как бы невзначай сказала: — А матушка моя говорила, будто ты больно хорошо на рожке играешь… — Желаете убедиться? — Уж пожалуй! Богдан преклонил голову, достал инструмент и заиграл, глядя прямо на барыневу дочь. Полившиеся звуки будто рассказывали о любви, но не о той салонной выверенной и приевшейся любви, к которой привыкла Анна Сергеевна, а о наивно-чистых чувствах, которые встретить можно только далеко от столицы. О тех чувствах, от которых хочется петь и обнять весь мир, и которые, может быть, так и не станут чем-то большим, сохранившись лишь воспоминанием о юности. Когда он закончил, Анна Сергеевна будто случайно коснулась его руки и задорно заметила: — Ещё говорила мне матушка, что хорош ты в опочивальне… Даже лучше, чем в рожок, будешь! Богдан покраснел и, отвернувшись, спросил: — И в этом убедиться желаете? — А хоть бы и так. В следующий момент игриво вскочила девушка с лавки, взбежала по ступеням крыльца, придерживая, одной рукой лёгкие юбки, и одним взглядом поманила Богдашку за собой, а тот, перестав уж стесняться, догнал её и придержал перед ней дубовую дверь. И затем дальними коридорами, не зажигая свечи, повела Анна Сергеевна красивого Богдашку Кудрю до своей комнаты. Довела да толкнула на постель свою, и пошли у них поцелуи да ласки. Утром проснулся Богдашка рядом с барыневой дочкой. Гладила она его кудри и шептала: — Имя-то у тебя какое, самое подходящее… Богом ты мне дан… Ещё сколько-то времени лежал Богдашка, прижавшись к вдовой Аннушке, а после оделся и спустился вниз во двор по колонне галереи, прямо под окном располагавшейся. И ещё четыре дня ходили разлюбезные молодые любовники, миловались. Ещё две ночи провёл Богдашка с Анной Сергеевной, и толковать об этом на дворе не начали только лишь потому, что в праздничной суйте и без того было, о чём побалакать, да и некогда и отчасти опасно. Чай, за лишние сплетни про барскую семью можно было и от барыни получить так, что не разогнёшься, и на самого Богдашку напороться. А потом уехала Анна Сергеевна с братьями в Петербург, оставив Богдана Кудрю дальше делом своим плотничьим заниматься да матушку свою ублажать. Первое время ходил он радостный да мечтательным, а через месяц снова загрустил. И прошла его грусть только к Рождеству, когда известно стало, что вновь к барыне дети собираются. Тогда развеселился Богдашка, достал сапоги на меху; работа, и так у него спорившаяся, пошла ещё лучше и быстрее, так что все только дивились. Так наступил вечер двадцать четвёртого декабря. Подкатили к дому большие сани, из которых вышла сама Анна Сергеевна в лисьей шубе, улыбающаяся и раскрасневшаяся на морозе. Как только подошла к крыльцу, тут же появился Богдашка Кудря, в тулупчике, но без шапки. Скинул варежку прямо на блестящий на морозе снег и протянул своей Аннушке руку. Помощь она приняла, но на самого Богдашку даже не взглянула, будто они и знакомы не были; войдя в дом, тут же дверь захлопнула прямо у него перед носом. На следующий день, когда вышла Анна Сергеевна прогуляться перед обедом, Богдашка дождался момента, как осталась она одна в припорошенном саду, подошёл и первым заговорил. — Ну здравствуй, Аннушка! — и хотел было поцеловать её в румяную щёку, но оттолкнула его девушка. — Какая я тебе Аннушка?! Аннушка — жена твоя прачка, а я дворянка Анна Сергеевна. — Да что же ты, не узнаёшь меня? Богдашка я, Богом тебе данный! — Богом данный? Да ты что выдумал, человек! Чтоб я не видела тебя больше! — и, надменно сверкнув глазами, быстрым шагом, поскрипывая снегом, направилась Анна Сергеевна к дому. Впрочем, даже это Богдашку не остановило. Вечером, как закончился ужин, пошёл он по знакомым коридорам дожидаться к Анниной комнате. После света и шума гостиной, уличного снегопада и всеобщей беготни здесь было удивительно спокойно, тепло и сухо. Тишину нарушал только едва доносившийся гул голосов беседующих внизу. Через полчаса, когда Богдашка начал задрёмывать в своём уголке, по коридору наконец-то раздались тихие шаги и шелест платья. Не заметив Кудрю, Анна хотела было открыть дверь, но тот преградил ей путь. — Анна… Аня… Аннушка… — зашептал Богдан, ловя её за руки, — ты же помнишь, тогда, в октябре, ночи… Анна Сергеевна тяжело дышала с полминуты, а затем проронила: — Меня в Петербурге ждёт жених. Теперь настала очередь Богдашки оторопело молчать. Но он с собой быстро справился и, схватив Анну за плечи, тихо и страстно заговорил: — Жених не муж, жених там, а я тут, не может он быть лучше меня… Увези меня с собой, устрой в столице, я всему научусь… А здесь мать твоя мне покою не даст… Не люблю я её, а тебя люблю… Мне без тебя жизни нет... Анна Сергеевна задышала ещё глубже и сделала шаг назад, толкая спиной дверь. — Оставь меня, не трожь больше! — и, вырвавшись из рук Богдашки, слабо ударила его по лицу, а затем и вовсе оттолкнула, прячась в комнате. Богдан замер перед закрытой дверью, постоял молча несколько минут и, наконец, пошёл к себе. Той ночью Богдан не спал — лежал, не раздеваясь, на койке своей, всматриваясь в лунный свет за окном. А когда далеко на горизонте заалел зимний рассвет, встал, тихо прикрыл за собой дверь и отправился в сарай у конюшни, где хранил свои инструменты. Отпер замок, нашёл крепкую верёвку; ничуть не мешкая, плавно, будто делая свою обычную работу, завязал на ней петлю, перекинул через потолочную балку. Встал на рабочий стол свой, закрепил верёвку, закинул петлю на шею, постоял так с минуту молча и спрыгнул со стола.