На Запад

В воде — колеблемой ветром морской воде, предвечерней, — его лицо и фигура отражались только смутным пятном. За это он был благодарен. В светлых волосах седина никогда не была заметна как следует — за это он был благодарен тоже. Но скоро ли придет миг, когда он перестанет поспевать за друзьями — сначала на охоте, затем на бегу, а следом и в мыслях?.. Воспитанник эльфов никогда не считал себя аданом. Знал, что его отцом был предводитель эдайн, герой, — но не считал. (Его отцом по воспитанию — единственным, кого он помнил, — был вождь племени Черной Сосны. Вождь Аннаэль, влюбленный в его мать, Риан — и не переставший оплакивать ее до самого конца). Он устал ждать. Не желал сдаваться на милость. А значит, всё было просто. Тень корабля, который он строил сам, становилась всё больше, шире — вместе с тем, как опускалось солнце. (Причал — настоящий, теперешний, с каменным маяком — давно находился уже не здесь: в городской черте. За стенами из камня. Но осталось еще довольно — и взгляд скользил, воскрешая в памяти то, как осушали эту заболоченную низменность, чтобы могли пристать к берегу еще те, первые корабли с помощью с Балара. Прибывшие — в обмен на присягу Идрили двоюродному племяннику.) Строил… долго. Шептались — Туор, избранник, уходит говорит с Ульмо. Те, кто жил когда-то в Нарготронде, улыбались со значением. Говорить с Ульмо — хорошо, правильно; моряки Кирдана, привозя груз для торговли, тоже кивали головой, поглаживая подбородки — их владыка, бывало, сам уходил в тайную пещеру. Вопрошать. Туор не переубеждал. Пусть так. Потом и скажут, что Ульмо забрал его. Унес на пенном крыле. Лучше, чем угаснуть от этой… старости: немощным, трясущимся. В духоте. Во мраке. Он провел тыльной стороной ладони по лбу. Расправил плечи. Подождал, прежде чем обернуться. Удар сердца, другой. Вдох полной грудью — здесь хороший воздух. Дышать бы им и дышать (Он слышал шаги, конечно. Чувствовал — затылком, спиной. Но только это ничего не меняло). — Ты никуда не уплывешь один. Она стояла перед ним — прямая, гордая. Золотая. Лучи клонящегося к закату светила расплавом текли по ее плечам, волосам, венцу на этих волосах — венцу Гондолина, который она носила вопреки всему («Пока жив хоть один из вас — у вас есть королева!..» — звучащее эхом в ущелье, на пути бегства). Он залюбовался ей. Как всегда. Как еще в тот, самый первый день. — Почему же? — Ты — смертный. — Из ее уст это не прозвучало оскорблением — как он опасался. — А ты — правительница Гаваней. «И наш сын — не правитель», — этого он не добавил. Сын сейчас тоже был в море. Так лучше. Меньше слез. Что — слезы? Соли и так довольно. — Гаваням не привыкать, чтобы ими правила женщина. — Она повела плечом. Синева платья колыхнулась — рябью на водной глади. Женщина. Девочка. Воспитанница их дома. Дрожащий, пугливый зверек, выглядывавший — из-за стеблей камыша, из-за ног хмурой, высокой стражницы. Эльвинг с камнем на шее. Выкинуть бы этот камень в море — и позабыть… Но девочка не отдала бы — и не отдаст. Он сам на ее месте — не отдал бы. — Она справится, если ты так говоришь. Но, — он повел подбородком в сторону солнца, — твоя жизнь не знает заката. Тебе не нужно бежать. («Когда тебя привели к нам с отцом, ты показался мне похожим на рассвет. Тот, первый», — сказала она ему однажды вечером, еще до их свадьбы. Он запомнил. Он хотел, чтобы и она помнила его — таким. Дальше. Всегда. Она; золотой зенит его жизни.) — А я и не собираюсь бежать. — Ее глаза, серые в голубизну, блеснули. Она сделала еще шаг навстречу. Вода почти коснулась ее ног, помедлила, отступила. Он молчал; ждал. В речах она, королевская дочь, привычная к спорам в совете Домов, всегда была ловчее. — Мой отец посылал корабли на Запад. — Она встала рядом с ним, плечом к плечу. Теперь они оба глядели на море. — Ты мне говоришь об этом? — У него еще достало сил удивиться. — Мне? — Ты — смертный, — еще раз повторила она. Не глядя на него; это он чуть скосил глаза. На этот раз в ее тоне слышалась досада — отзвук, весом с бабочкино крыло. Зная Идриль — досада скорей на то, что приходится повторять, а не на смысл сказанного. — Ты знаешь только эту землю и этот берег. Но если с тобой будет кто-то, кто знает тот? Ты мог бы тогда плыть не без цели. — Разве тем морякам, кто был послан, помогла цель? И ведь погиб не один корабль; все семь. Или больше? (Он не признался бы, что память его подводит.) — С тобой, при том, милость Ульмо. Он кивнул — что тут говорить? Милость. Она и есть. Волна над головой — оглушительная, ревущая. Меркнущий в благоговении свет. Рыбы и водоросли: не обеспокоенные ничуть. Они — внутри волны, стены вод; и он — внутри. Вот как ему это помнилось. Не беседой — волной. — Мой отец, — продолжала Идриль, и на этот раз сквозь ее голос, как сквозь скол в камне, слышалась боль: недавняя по меркам эльфов, но всегда скрытая, — сам слышал голос Ульмо. Но он не последовал зову. Даже когда звал ты. — Он не мог во второй раз бросить дом, — проговорил он тихо. — Не мог, — она прикрыла глаза; она знала это и так — еще до того, как погиб город. — Однако я спрашивала себя: что было бы, не полагай он меня, свое единственное дитя, столь драгоценной. Он сдвинул брови. Повернулся к ней — быстрым, недоверчивым движением. — Простых моряков было, выходит, недостаточно для посольства? Так ты говоришь? Она кивнула. Будто это разумелось само собой. — Если Владыка Вод не дал им пути — так было нужно. Но он дал выжить Воронвэ. Воронвэ привёл тебя к нам. Ко мне. — Это она выделила голосом. — Ты — из народа изгнанников. — Он попробовал проговорить это точно так же, как она говорила про его смертность. Кажется — вышло. — Я — изгнанница, — согласилась она. — Но я — старшая в роду из тех, кто остался. В королевском роду. — Это имеет значение? — Ты знаешь, как учат у нас о власти, верно? — Она оставалась неподвижна; ее глаза глядели на запад, как будто и правда видели там что-то еще: не только блики солнца. — Король Мира властвует в Арде, но свет, источник праведной власти, был дарован Единым его супруге, Возжигательнице. И этим светом свят его трон. — Идриль говорила, как по написанному; так и было, скорей всего. Но почти то же ему рассказывали эльфы Черной Сосны: еще до того, как он узнал каких-то других. Рассказывали: отчего чтили жители лесов Мелиан, владычицу Пояса. Отчего Элу Тингол звал себя королем Белерианда — до того, как явились пришельцы с запада. — Потому, даже если женщина не правит, она может передать право. И его я передам тебе. Показалось — на безумный миг: вот, сейчас она поднимет руки, снимет венец — и наденет ему на голову. Он чуть не отшагнул назад, в сторону; но удержался. Она качнула головой — рассыпая отраженные, прощальные блики вокруг себя: золотистыми искрами. — Есть не только власть над народом и городом, над землей. Есть власть просить и требовать — то, что должно быть твоим по праву. Теперь они смотрели в глаза друг другу. — Вспомни вот о чем. Пришедших-Следом не изгоняли, — проговорила она. Ясно и просто — без жалости или зависти. — Просто бросили на произвол судьбы ещё до рождения. Так пускай от двух народов и говорят двое. Так или иначе, попытка стоит того. Солнце почти зашло; осталось — светлой полосой над западной кромкой неба, и та дотлевала сейчас: медленно, нехотя. «Время», — подумал он, по привычке заботясь о мореходах. Отвечая этой мысли, левее, там, где берег становился выше, вспыхнул огонь маяка — красной звездой, опустившейся прикорнуть на землю. Впервые этот маяк зажег он. Они с Идриль. Интересно, помнит ли это она? Вспоминает ли сейчас? Возможно. Или даже наверняка. Ее взгляд тоже повернулся к городу и гавани. — Пойдем домой. — Пальцы Идриль стиснули его руку так же уверенно и надежно, как было всегда. Он ответил на пожатие. Его пальцы еще сильны. Пока еще. — Сколько ты еще намерена меня останавливать? — Недолго, — она качнула головой. — До праздника. До Врат Лета. Нехорошо, если мы исчезнем прежде поминовения павших. Если ты исчезнешь. Это вызовет… растерянность. Тем, кто живёт здесь, ни к чему быть растерянными. — Ты хочешь их вдохновить. Наоборот. — Да. Мы дадим надежду народу. Мы отправимся на рассвете: так, чтобы это видели все. — Ее губы тронула улыбка: юная и далекая, как заря. — Будет праздник. Нас увенчают цветами. Ты наденешь шлем и плащ, я возьму венец Города и подвеску с гербом. Все будут знать, что мы отправляемся, как посланцы. Искать мира нашей земле. — А если надежда не сбудется? — Валар меряют время не так, как мы. Может пройти и год, и десять, и больше. Сколько прошло от гибели Древ до восхода Луны и Солнца? — она спрашивала так, как будто он должен знать ответ — тоже должен помнит ту невообразимую древность, которую застала она. Туор улыбнулся этой мысли. — Даже если так, ты не скажешь точно. — Не скажу, — признала она. — Но если бы я принимала лишь то, что точно, я не стояла бы здесь, с тобой. Край его губ приподнялся еще чуть выше. Верно; всё так. — Только — до возвращения сына. Прошу тебя. — Хорошо, — она кивнула. Кивок казался исполнен смысла, значения; так она кивала на городских советах. Кивок королевы. Властной решать.- Иначе Ардамирэ последует за нами. Мать всегда звала его только своим, материнским именем. Все остальные — отцовским. Идриль не обращала внимания. Туор знал то, чего она не сказала: она сама, юная, младше даже их сына, выбрала пойти за отцом. И ее мать пошла с ними: не сумела отпустить дочь. Мать погибла; Идриль потом винила себя. Пыталась наказать, сделать больно. Шрамы на ее ногах расползались морозным узором. Красивые шрамы; царственные, как и все в ней. (Когда он говорил так, она улыбалась и качала головой: что взять с воспитанника лесных — но не просила убрать руки, перестать касаться — с нежностью и благоговением). Эарендиль не должен был повторить её судьбу — и повторить зря. — У него будет своя дорога. — Пусть будет так. «Пусть именно такой эта дорога и будет». Выходит, он всё-таки понял верно. Он раскрыл ей объятия. Она шагнула навстречу — с прерывистым вздохом; тот, должно быть, означал облегчение. Она всегда была чуть-чуть выше. Неудобно, сказал бы кто-то. Смотря кому, ответил бы он. Он поднял к лицу ее руку. Поцеловал ладонь. Она улыбнулась.