Наполовину искалечен

- Можешь привезти пакет? - Какой пакет? Пакет чего? - Я уже жалею, что звоню. - О чем речь, подожди, давай сначала. - Ты спал, что ли, или тебе лоботомию сделали за время, что мы не общались? Денис не огрызается. Слышно, как скребет щетину. Потом щелкает зажигалка. - У меня другие колеса сейчас, ничего из того, что тебе подошло бы. - Заканчивай. Ты знаешь, где достать. - Я не в Москве. - Я тоже. Пауза затягивается. Мирон знает, что Денис обдумывает возможности: так же вяло и неохотно, как он сам. Мирон знает, что он сделает свои выводы. Похуй. Пускай. Ради бога. - У тебя есть свои люди. - Не хочу обращаться. - Боишься подорвать авторитет? В смысле в очередной раз? - Пиши адрес. - Или боишься, что они воспользуются шансом и тебя в дурку спишут? В свете последних событий, я имею в виду. - Колокольная 2, доберись за час. - Эль Капитос закрыт до семи вроде бы. - Для меня открыли. - Собирать на тревожку или на спад? - Я не сплю. И не переключаюсь. Вообще. Настоящего разговора – как это обычно бывает с Денисом – не происходит. Он не спрашивает, почему из километрового списка контактов Мирон выдернул его имя. Он не отказывается, чтобы Мирон поискал причину, по которой он должен согласиться. Ни о чем существенном он не спрашивает. Не удивляется. И об ответной услуге он не попросит. Два года спустя, он все так же умиротворяюще пуст и бескровен. Они друг другу все так же никто, теперь уже – железобетонно, без неоправданных надежд и вязких моральных обязательств. Когда телефон вибрирует, Мирон отвечает: - Ты опоздал. Но идет к двери. Она заперта изнутри. Снаружи тяжелое небо, мелкий холодный дождь, у Дениса промок капюшон толстовки, бледная кожа влажно поблескивает, у него стали подороже шмотки, у него торчат голые лодыжки между коротким носком и укороченной штаниной. Он кашляет. Приходит странное и ненужное желание его коснуться. Он оглядывает тусовку. - Скромный ужин, сотня музыкантов, шестьсот гостей и триста блюд. С ним никто не здоровается. Он ни с кем не здоровается. Они не знают, какой реакции Мирон от них хочет и ждут на низком старте. Денис надеется, что больше никогда с ними не встретится. Денис в эту секунду нравится ему больше, хотя должно быть наоборот, и Мирон проходил это сотню раз. - О, а тебя я знаю, погоди, ты мне комменты в инстаче засрал под каждой фоткой после ИХ. Мирон не помнит, как зовут парня, который от Дениса отворачивается. Руслан? Кирилл? Какая разница. Так давно знакомы с ним? С Морокко? С Милана? Он как-то застал Дениса в семнадцатом? А с какого краю? А неужели не наплевать? - Давай отойдем. - Не знаю, слышал ли ты, но у меня с недавних пор проблемы с тем, чтоб отходить за щеколду. Я уже бабки посчитал недавно. - И что ты предлагаешь? - Где ты живешь сейчас? - Тебя это касается в последнюю очередь, собственно говоря. - А можно чаю? Спасибо большое. Это вроде бы мелочи, но как иногда мелочи – кстати. Бармен его не слышит: с чего бы? И кто он такой, для начала? - Я просил о конкретной вещи. Денис кивает. - Ты не хочешь, чтоб тебя увезли. Тебе здесь хорошо. - Это не твое дело. - Поэтому ты вызвал неотложку. Базара нет. - Можешь считать, что я вызвал доставку на вечеринку. - Я не барыга. - Конечно. Сколько я тебе должен? - На самом деле, больше тридцати штук суммарно, если будем считаться, но я пас. Он готов оставить рюкзак, чтобы не расчехлять стафф при толпе, и Мирон, если на чистоту, знал, что он не станет светить таблетки, знал, что туда он просто не пойдет, но очень хотелось, чтобы пошел, хотелось, чтобы день кончился плохо, чтоб завтра его не хотелось вспомнить, чтоб разосрались в хлам, а лучше – подрались, и от смеси разочарования с признательностью – качает. - Такси ждет, я надеюсь? - Не надейся. К тебе мы едем за твои. Мирон просит бармена: - Чай налей нам. И сворачиваемся, собственно говоря. На улице он говорит: - Дай закурить. - Я бросил. - Я слышал, как ты прикуриваешь, когда звонил. Есть вообще ситуации, в которых ты не врешь? Денис отвечает, неприятно прямо глядя ему в глаза: - Все меньше. Водитель русский. Необъяснимо, но Мирон видит иконки на панели и подбирается, ожидая претензий. Он решил с утра, что больше не читает негативные отклики на перфоманс. Он решил на старте, что отказывается бояться, чего угодно, от чужой агрессии до повестки в суд. Все худшее уже случилось, в конце концов. От тех, кто не понял, до тех, кто не заметил. Денис смотрит в окно, и тени от капель бегут по его лицу. Хочется протянуть руку и дотронуться до его сухих губ. У него поменялся запах, немного, но Мирон замечает разницу. Как-то раз, летом – в шестнадцатом? Наверное, в шестнадцатом. Был приток ностальгии, всю ночь шатались по барам, носились по Питеру всем табором, обнимал Ваню за плечи и настойчиво запихивал в него рассказы про майские теплые дни, про серую мягкую пыль, и как ходил босяком от школы до дома, тайком, и весь город как будто на самом деле принадлежал ему, перетекал в него. Разулся на улице, все так же держась за Ванькино плечо. Связал кроссы шнурками и носил на шее. Хотел закинуть на провода, на Фонтанке, уже клубился рассвет, знобило с похмелья. Промазал. Кроссы упали, отскочил в сторону, Ванька – в другую. Тогда много смеялись. Щедро мирился с очередной какой-то блондинистой телкой, которая почему-то считала Ваню своим. Денису звонил уже из подъезда: «Открывай». Зашел в квартиру босой. Денис был заспанный, серые глаза – нежная прибитая пыль под ногами. - Похоже, в стекло встал. Он набрал воду в таз, а потом опустился на колени, медленно и благоговейно, за окном просыпались птицы, квартира наполнилась ярким, сочным утренним светом, и Денис мыл ему ноги, безмолвно, согнувшись в три погибели, и Мирон не шелохнулся, когда Денис поцеловал подъем его стопы. Потом Мирон почувствовал едва уловимое прикосновение и понял, что это дрогнули его ресницы. Поцелуи были легкими, мимолетными и теплыми, и чужое прерывистое дыхание таяло в полусне, и почти притупилась боль в порезанной стопе. Тогда весь мир готов был целовать ему ноги. Дальше что? - Ты один здесь? - Похоже, что я вообще – так, чисто теоретически – остаюсь один, когда мне не хочется? И даже когда хочется? Денис не отвечает, решил не связываться. Ладно. - Мне не нужна мамочка. Если ты об этом. - А. Ну Женя то есть уже уволена, наверное. - Женя мой менеджер и прекрасный специалист. - Давай вот так, подожди. Она знает, где ты? - Тебя это не касается. - И если она позвонит? - Не отвечай. У тебя все основания. Мы враги с твоей точки зрения, правильно? Я верно тебя понял? С удалением из друзей демонстративным, с вот этим всем детским садом. Мирон ждет, снимет ли он куртку в квартире. Снимай. Денис стоит в прихожей, подпирая стену. Ждет приглашения? Его проблемы. Скидывает рюкзак с плеча. Потом наступает на задники по очереди, бросает кроссы и несет рюкзак на кухню. Победа. - Кветиапин. Ламотриджин. Это вместе вроде бы. Литий. Это либо-либо. Фен я просто на всякий случай кинул… Мирон поднимает со стола пачку мелаксена. - Очень смешно. Гениально. - Это на случай, если ты преувеличил масштабы катастрофы. Сверху он кладет зип с двумя таблетками. Мирон берет его двумя пальцами. Денис поясняет: - А это – на случай, если я преуменьшил. - Я правильно понимаю… - Это лирика. Лучше забери. Мирон кладет зип в карман раньше, чем оба успеют передумать. Интересно, а если будет обыск, тогда что? За нее полагается что-нибудь? А если по рецепту, хорошо? Две таблетки – это никак не на продажу, риски минимальные. Но риски есть. Хорошо, допустим. И что с того? Недавно глючил телефон, был уверен, что слушают. Интересно, что страшней – если возьмутся всерьез или если всем будет насрать? Мартин Лютер Кинг в пометках, бесконечные дни, линии четче, время эфемерней во время бессонницы. Мартина Лютера Кинга застрелили, даже судили того, кто это сделал: якобы. К тому моменту у Кинга была нобелевка. Были миллионы людей, готовых выйти на забастовку. Никого это не остановило. Не суть. Суть в том, чтобы дойти до сути. Суть в том, что больше невозможно существовать вполсилы и говорить вполголоса. Суть в том, что ничего получше он не скажет все равно. Две таблетки лирики. Упаковка лития. - Спасибо. - Слушай, это глупо, может быть, но у тебя все хорошо? - Очень глупо, действительно. - Я имею в виду с последними событиями и вот этим всем. - В смысле выехала ли за мной уже машина «ХЛЕБ»? - Считаешь, оно стоит того? - Что оно? Свобода, справедливость? Личное человеческое достоинство? Нет, конечно, с чего бы. У него лицо сейчас – один в один как у Илюхи. Как будто бы ему неловко и смешно, неловко за Мирона, он отводит взгляд. - А я думал, это редкая точка, где мы хотя бы отчасти сходимся. - Я помолчу. - У тебя даже когда-то были убеждения. Предположительно. - Были, да. Я еще, короче, листовки клеил и топил за полное свержение Дмитрия Медведева. Потом школу закончил и как-то подпрошло это у меня. - Понятно, отлично. Знаешь, я за последний месяц в Москве… за последние два месяца… кучу таких разговоров слышал, от очень спокойных, очень умных людей, деловых, взрослых, и вот сидим мы все, деловые, взрослые, умные, водку пьем. А в это время нас спокойно и по-взрослому ебут. А мы киваем и рассказываем друг другу, что так и надо, продолжайте. - Ну Васю Басту ебут поменьше, чем Егора Жукова. - По крайней мере – со всеми вот этими намеками, со всеми претензиями высокомерными к Газу и к Басте, хорошо, - все забывают почему-то, что он, в отличие от твоего любимого КПСС, если уж на то пошло, не пел, что он Владимир Путин и прочее в таком же духе. - Нет, конечно. - Ну и все. - Он пел перед Владимиром Путиным. И о пользе пенсионной реформы еще чуток присвистнул. - Он прислушался к критике и признал ошибку. Это не лишнее качество, для по-настоящему взрослых людей, между прочим. Денис щелкает чайником. - Я не предлагал тебе остаться. Он молча смотрит на Мирона. Жаль признавать, что по этому выражению его лица Мирон скучал. Странно: у Мирона нос не меньше, наверное, больше, но Денис так похож на мультяшную птицу, на ворону с тяжелым клювом, когда наклоняет голову. Мирон отмахивается, мол, не обращай внимания. Денис снимает толстовку и вешает сушиться на спинку стула. - Как насчет Жигана? - Как насчет КПСС? - Первый федеральный, Вечерний Ургант? - Я дал одно интервью, ВСЕ большие каналы государственные так или иначе. Если уж на то пошло – ладно, хорошо – - Министерство культуры как, хороший гонорар платит за роль? - В кино. Да. Не сомневался даже, уже все в ход пошло. - Как насчет перевести деньги матери Жукова? Или адвокату его там? Как вообще могут не дать внести залог – не дали деньги перевести, лично Путин, ни в одном банке российском, что ли? В ушах звенит. - Мирон? - Я не подумал, что придется. - Сядь. Сядь, сядь. Ты давно на ногах? Какие сутки пошли? - Я неделю не спал… - Пиздец. - …и просто не подумал. Я не ждал, что не примут поручительство. Что все будет так… глухо, тупо и необъяснимо. И что лично мне не дадут внести деньги. И потом казалось, что поздно, это все, это цементная стена, и слушанье прошло. И я не предложил. - Не важно. Забыли. - Хорошо, а ты бы сделал по-другому? Ты сделал хоть что-нибудь, если на то пошло? Кто-то же должен был тогда сделать лучше, чем я, ладно, раз я не сделал, как надо, раз вы все точно знаете, как решить проблему и как поступать с этим полным маразмом, когда ничего не работает… - …и всем плевать, что ты Оксимирон… - Вот это вообще не важно – совершенно не важно - А кажется он только что сидел перед Мироном на корточках и растирал ему холодные ладони. - И что альбом не пишется? - Ты слышал хоть слово из того, что я сказал? Или это уже все, уже клиника, такой беспробудный цинизм, что ты воспринимать не можешь то, что слышишь? Он ищет чай, хлопает шкафчиками. Мирон не помнит, где искать. Не помнит, покупал ли сюда продукты. Не помнит, кто хозяин квартиры и кто ее для него снял. Денис шарит по карманам куртки с толстовкой и вынимает пакетик сахара из Макдональдса, чтобы высыпать Мирону в чашку. - Скажем так. Я это уже слышал, много раз, до девятнадцатого года. Может, слишком много раз. - И чья вина, что ничего не изменилось, хорошо? - Если ты скажешь, что моя, это будет какой-то новый виток наших отношений, я хочу сказать. - А кто, кроме нас, ты считаешь, должен – не так. Кто, кроме нас, вообще может с этим что-то сделать, ладно? - Ты правда веришь, что можешь? Я не нападаю сейчас, это не подъебки какие-то. Но я не слышал, чтоб кого-то отпустили. - И значит время сдаться? Едва-едва начав? - Нет. Почему. Есть что-то издевательски-архитипичное в том, что этот разговор идет на кухне. Они сидят за столом, пьют чай, напрягают связки. А лет тридцать назад, и лет шестьдесят, и так далее – дом старый, - здесь точно так же сидели люди, и шли споры, сдавали нервы, и ничего не менялось, день за днем, год за годом. А разве не менялось? А разве изменилось? - Просто как бы. Если нет разницы – зачем платить больше? Ну или я чего-то не понимаю и ты все-таки из этого что-то извлечь надеешься… - Даже не удивлен. - Я – знаешь – я давно себе обещал не вести политические споры, все равно это ни к чему не приводит. Это как религия. Бессмысленно выяснять что-то на этот счет, либо вы сразу согласны, либо не переубедите друг друга, только пересретесь лишний раз. У нас, конечно, мало шансов с тобой больше пересраться, чем уже есть, но тем не менее. - Слушай, чисто ради интереса, научного. Когда у тебя еще были там – ну, взгляды. Принципы. Вот эта вся смешная чепуха из детства. - Так, ну. - Страшно было листовки расклеивать? Ну что там… выгонят из школы, или будут проблемы у матери, или попадешь в какие-нибудь списки – - Да нет – в смысле? – нет, ты что. Это был 2008. В Снежинске. Чудо, если кто-нибудь заметил вообще. - Я думаю. Денис на автомате вытирает ладонью влажные губы. Два года – уже почти ровно – не встречались, не заговаривали друг с другом, не занимались сексом, не засыпали в одной постели. И все равно он мгновенно ловит перемену в чужом голосе. И его серые глаза по-прежнему – нежная прибитая пыль на майском асфальте. - Я б с большим удовольствием познакомился – и говорил бы сейчас – с мальчиком из Снежинска, 2008. - Тебя бы по статье закрыли. Когда он улыбается, Мирон вспоминает, что у него на щеках бывают ямочки. По-прежнему. Очень давно не видел их, это как шкатулка с сюрпризом, как совсем другое лицо, под тем, которое Денис предпочитает держать. В свое время эта улыбка царапала, сбивала, внушала чувство недовольства собой. Она напоминала, что – кроме прочего, кроме фасада, кроме того, что Денис хотел предложить, отчаянно, - там еще где-то был человек, которого кто-то мог бы любить, которого стоило бы поберечь, пусть немного, который как-то еще существовал, когда не был в орбите Мирона, и еще чего-то заслуживал, кроме как целовать ему ноги. - С Антоном обошлось. Это у вас, кстати, тоже как-то так закончилось? Мне всегда любопытно было. Перерос его якобы? Какая может быть любовь или лояльность, когда закончил школу? Я правильно понимаю? - А есть в тусовке рэперов какая-то такая тяга, к несовершеннолетним бурятам, татарам, прочим этносам, да? - Нет, если серьезно, подожди, я хочу, чтоб ты ответил. - А я нет. - Это длилось сколько – три года? Четыре? - Шесть. - …гораздо дольше, чем у нас с тобой. Шесть, еще лучше. И в какой момент оказалось, что это вот вообще, совершенно ничего не стоит, по сравнению с тем, что можно извлечь – так ты выражаешься? - Ну какой смысл? - Кроме шуток. Кроме шуток. Я хочу понять. - Ты не знаешь про это почти ничего, а я не буду рассказывать. - Почему? - Я с тобой уже один раз поговорил на эту тему. - Не на эту тему – во-первых, не на эту тему, во-первых, не на эту тему – - Тридцать шесть или сколько там лямов по всей России об этом слушало? - Территория баттла. Территория баттла. А как ты себе это представляешь? Законы военного времени, если так доходчивей. - Знаешь, я об этом думал много. И ты же точно знал, что я в ответ ничего сливать не буду. Хотя у меня есть загашник. И на законы военного времени не сошлюсь. И тебя это все равно никак не притормозило. Мирон не отвечает, и он протягивает руку. Едва-едва касается его скулы. Заросшей щеки. Мирон не отстранятся. У Дениса пальцы пахнут табаком и дешевым кофе. Он придвигается ближе, сидит теперь на самом краешке стула, в его лице – униженная неловкость, которую несут с собой искренние эмоции, и он смотрит на Мирона так внимательно и так жадно, как будто бы все это время не мог до него добраться. И в то же время – как будто бы не прошло и дня с рассвета в 2016. И на мгновение Мирон видит себя его глазами. Складку от носа к уголку рта. Тонкие длинные морщины под глазом. Запекшийся искусанный рот. Лицо, которое Мирон каждый день видит в зеркале. Которое так много, так подавляюще часто видят другие. Которое он почти не узнает и тщетно старается вернуть себе. В этих глазах, в эту секунду – оно так безусловно, неоспоримо красиво. Больше, чем красиво. Оно бесценно, вплоть до каждой клетки кожи и каждого волоска. Хочется поцеловать Дениса, просто чтобы глубже погрузиться в это чувство. Просто чтобы он целовал Мирона – так, как будто вся его жизнь шла к этому моменту и никогда ничего не было важней. Денис умеет это. Мирон проверял. Ни тогда, ни сейчас это ровным счетом ничего не стоило. Денис наклоняется к нему сам, и когда они целуются, у Мирона дрожат руки, сердце стучит, он наконец-то согрелся, приток энергии дикий, больше, чем он в силах принять, изношенный и выжитый, чашка катится со стола, он сжимает отросшие волосы у Дениса на затылке, и как же это никчемно, как же это бессмысленно, и как же убийственно ему не хватало этой предельной, фальшивой любви. Он отталкивается от чужой теплой груди и отходит в сторону, когда чувствует, что его вот-вот сорвет. Возбуждения почти нет, это что-то другое, что-то гораздо более опасное, глубинное порождение сомнений и потерь, безликое и безмолвное, и вечно голодное, и оно уже не уйдет, но Мирон может по меньшей мере на него не смотреть. - А если я признаю – хорошо, допустим, - если я признаю, что не прав? Конкретно в этом, конкретно в этом, не касаясь всего прочего, предположим. Денис касается прокушенной, кровоточащей губы. С легкой растерянностью, но без претензий он приходит к тому, что продолжения не будет. Находит тряпку и вытирает со стола. - Я тоже могу быть не прав, хорошо. Очевидно, могу быть. Если только в этом дело, это можно было, между прочим, выяснить два года назад. Если я правильно помню, ты даже собирался. До определенного момента. - Пей таблетки. Если будет совсем край – позвони мне? - Это был самый тяжелый год в моей жизни. Если уж мы откровениями делимся. - Я подожду до пятницы. Если лучше не будет, свяжусь с кем-нибудь из твоих. Не обижайся. - Это не твое дело. - Что правда, то правда. - После всего, что твой бро – если уж на то пошло – сказал обо мне. Не только на баттле, не только на баттле, за все годы. Ты мог бы, в общем, проявить чуть больше стойкости. Какого-то ответа, в конце концов, надо было ждать, я не знаю, на что ты рассчитывал. - Знаешь, когда я был школьником из Снежинска. Я уверен был, что мы никогда не встретимся. И уже был влюблен в тебя – больше, может быть, чем в кого угодно, из тех, кого я по-настоящему знал. Даже больше, чем в Антона, наверное: после того, как мы с ним поняли, что мы собой представляем оба и как это далеко от того, чего мы хотели. Когда ты сказал… когда Саша сказал, дуй сюда, здесь Мирон, он хочет поговорить с тобой, лично, лицом к лицу. Я до сих пор думаю, что это, наверное, был самый счастливый день в моей жизни. Не важно, как и что развивалось потом. Не было ни одной причины верить ему на слово, и все-таки Мирон спросил – потому, что молча перебороть порыв было сложнее: - И что было по-твоему? Потом? - Знаешь, они все равно будут любить тебя. Так или иначе, с альбомом, без альбома, с фрэшбладом, с перфомансом, с Жиганом тоже будут. Будут в любом случае, без сверх-вложений и усилий, да? Отсюда я повторю вопрос все-таки, ты не злись только. Оно стоит того? Если в итоге – ну – натурально может стоить всего? - Да. Конечно, да. Когда за ним закрывается дверь, Мирон по-прежнему стоит на кухне, в запахе пролитого чая, разбитый и обессиленный, с больной головой и ускользающим чувством подвоха. Невозможно было ответить правильно – на неправильный вопрос.