Вот так я сделался собакой

Ну, это совершенно невыносимо! Весь как есть искусан злобой. Злюсь не так, как могли бы вы: как собака лицо луны гололобой - взял бы и все обвыл. В. Маяковский       Скалюсь в ненависти на ростовое зеркало. Из горла хочет вырваться крик. Нет, не крик - вой. Не может. Горло сдавлено яростью. Только рычание получается. Глухое. Звер-р-риное.       Ненавижу.       Р-р-разорвать. Загрызть хочется того, из отражения. Не выдерживаю. Кидаюсь. У-у-убью-у.       Зеркало в дребези. Дождь из осколков. Впиваются в меня. Вою. От гнева. Но больше от боли.       Метнулся в сторону. Осколки повсюду. Кусают, жалят. Осколки жалят снаружи - злоба изнутр-р-ри.       Впереди стол. Врезаюсь. Еще больнее. Еще яростней. На пол пергамент, на пол чернильница. Еще больше осколков. Пятна туши на полу.       К чер-р-рту. Все к черту!       Переворачиваю кресло. Бегу к шкафу. Толкаю. Шатается, но стоит. Зато посыпались книги. Прямо на меня. Больно. Опять вою.       Но отрезвляет не боль. А выпавший из книги снимок. Летит прямо в разлитые чернила. Нет! Нет-нет-нет! Только не он!       Кидаюсь за ним. И на фото смыкаются не собачьи клыки, а мои человеческие пальцы. Начинал прыжок я огромным черным волкодавом, а закачиваю уже человеком. И так и застываю, со снимком в руке.       Наваливается такая усталость, что все, что я могу сделать, это грузно опуститься на пол, лишь каким-то чудом избежав осколков и чернил.       Снимок по прежнему у меня в руке, и я бездумно его разглядываю. Он старый, со множеством складок, края измяты, краска сильно оцвела. И форма не правильная. Потому что от него оторвана ровно половина. Я сам оторвал ту часть, которую мне не хотелось видеть. Но и на оставшееся изображение я не могу набраться смелости взглянуть. Только и остается, что разглядывать трещинки и пожелтения на снимке, поднеся его слишком близко к глазам, чтобы изображение оказалось размыто.       Убираю фото в карман. Встатавать все еще нет никакого желания.       "Ну и чего ты хотел добиться, обучаясь анимагии, Северус?" - спрашиваю сам себя. Кому и что я доказывал? Хотел убедиться, что чего-то стою? Что ничем не хуже Мародеров?       Ну так вот тебе твоя правда, не захлебнись в ней! Убедился? Сегодня ты точно доказал, что абсолютно ничем от них не отличаешься.       Злость постепенно снова набирает обороты. Но теперь мне не хочется все громить, теперь хочется ударить себя или впиться ногтями себе в лицо, хотя оно и так уже в царапинах от осколков - в зеркало-то я врезался в первую очередь собачьей мордой, но порезы остались и в человечьей форме. А может и снова врезаться во что-нибудь? Неважно что, главное, чтобы боль не утихала.       Но все тело будто парализовало. Руки тяжелы настолько, что их не сдвинуть даже чуть-чуть.       Так и сижу я остаток ночи на полу, весь в порезах от стекла, в брызгах чернил, в безобразно помятой и испачканной одежде и с ушибами, которые к концу ночи начинают доставлять заметные неудобства.       Больше про анимагию я не вспоминаю.       Не вспоминаю до тех пор, пока анимагия не становится единственным, что спасает мне жизнь.       Северуса Снейпа - труса, предателя, убийцу - ищут все, кому не лень, ему лучше лишний раз не проходить мимо волшебных улиц. А бездомную шавку, пусть и огромную, без ошейника и со свалявшейся шерстью, не ищет никто, кроме сотрудников собачьего приюта. Теперь в осенних лужах и в витринах маггловских магазинов я вижу только свое отражение. Хоть в собачьей форме, хоть в человечьей. Тогда, после первого превращения мне долго мерещился в зеркале призрак Сириуса Блэка. Он смеялся надо мной в каждой отражающей поверхности.       А теперь я не могу понять, как я вообще тогда нашел что-то общее. Видно, гнев слишком застил мне глаза.Только совершенно незнакомый с нами человек мог принять двух псов за одного и того же.       Оба огромные, черные. Даже порода одна и та же. Но волкодав Блэка всегда смотрел прямо, даже после Азкабана голова его не была опущена, хоть и держал он её исключительно за счет упрямства и наличия цели.       Бродяга - да, до чего ты дошел, Северус, уже обращаешься к нему нормально - никогда не вздрагивал, если к нему приближались, он лаял радостно и вилял хвостом. Свой немаленький размер он использовал только для того, чтобы в приветствии класть особо дорогим людям на плечи передние лапы и облизывать щеки. А в глазах все время читалось самое главное, то что дало Блэку такую анимагическую форму - преданность. Бродяга был одним из тех псов, которые умрут защищая друга. Преданность - единственное, что заставляло его жить в последние годы. Я видел это в глазах собаки, и видел то же самое в глазах человека.       Мой Пес - я не хочу давать ему имя, оно ему ни к чему - в первую очередь видит угрозу в протянутой руке, даже в детской, тянущейся погладить. Морда его всегда оскалена, но он не лает - сберегает силы для прыжка. Голова у него тяжела и постоянно устало опущена, хвост висит тряпкой. У него загнанный взгляд - он похож на одну из тех сторожевых собак, которых хозева оставляют привязанными в старом доме, когда переезжают в новый - если таким собакам удается выжить, они уже никогда не будут доверять человеку. Единственное, что толкает вперед таких собак - злоба.       Такая сильная, что я не могу вынести её в человеческом теле, мне уже не поможет простой погром комнаты. Я боюсь. Того, что могу сделать, боюсь, что однажды не сдеружсь, и покалечу кого-нибудь или себя самого. Когда руки сами тянутся к чему-то острому, я бегу. И на бегу превращаюсь в Пса. А потом вою на луну, как самая настоящая собака, и не могу остановиться.       А потом еще долго вспоминаю Бродягу и отчаянно завидую тому, что он уже умер, и что умер он именно так, как хотел.