Echinacea purpurea

      — И можно давать настой эхинацеи пурпурной, это облегчит боль и кашель…       Сид опять закашливается, прижимая ко рту платок, из глаз брызжут слёзы. Платок несильно помогает — доктор Робинсон видит, как на одеяло, на пол сыпятся бледно-пурпурные лепестки. Удушающий кашель постепенно утихает, только когда Сид выкашливает что-то большое, видимо, с трудом выходившее из лёгких. Это цветок с теми же тонкими и длинными розовато-лиловыми лепестками, с цветочной головкой в форме рыжеватой шишечки. Такие повсюду растут в Миссури — в качестве лекарственного растения их использовали ещё индейцы.       Доктор чувствует себя очень, очень неловко.       — Впрочем, от эхинацеи можно и воздержаться, — наконец говорит он.       «Её и так слишком много», — думает он, с жалостью глядя на бледного измученного Сида.       Доктор знает, что юные девы воспевают романтически-привлекательную «цветочную болезнь» в неумелых стихах и мечтают, чтобы она поразила их. Этот недуг встречается реже, чем обычная чахотка, тоже слывущая за «благородную» болезнь, оттого ещё сильнее подёрнут возвышенным флёром. Знает доктор также, что страдают этой болезнью те, кто крепко и безответно влюблён в одного человека, и в этом нет ничего романтического — медицина бессильна и может лишь ненадолго облегчить страдания таких несчастных. Но он впервые встречает подобную болезнь у совсем юного мальчика.       Он касается руки Сида — исхудавшей, с тонкой кожей, с покрасневшими костяшками, и мальчик смотрит на него в ответ слезящимися зеленоватыми глазами.       — Всё будет хорошо, Сид, — ободряюще обещает доктор.       Сид смотрит долго, кусая сухие губы, и спрашивает сиплым шёпотом, как будто для того, чтобы этого не услышал никто в комнате, кроме доктора:       — Доктор Робинсон, я умру?       Доктор теряется и хмурит брови, а затем делает знак тёте и брату Сида, чтобы они оставили его с больным наедине.       — Как тебе в голову могла прийти подобная мысль?       Сид делает попытку улыбнуться, но лишь снова заходится в нестерпимом кашле. Пурпурные лепестки усыпают теперь и колени доктора, он отряхивается от них машинально, а затем видит боль во взгляде своего юного пациента.       — Кузина Мэри умерла от цветов в лёгких.       — Это не значит, что ты тоже…       — Значит, — слабо и убеждённо возражает Сид. — От этого всегда умирают. Вы же доктор. Вы лучше меня знаете.       — Я знаю случаи, когда это проходит.       — Когда же?       — Когда чувства оказываются небезответны. Или когда любовь всё-таки проходит. Или… впрочем, неважно. Я уверен, ты переболеешь этим чувством. Подумай, у тебя ещё вся жизнь впереди — не стоит сдаваться и опускать руки перед этой болезнью. А может, Сид, этот человек тоже любит тебя, просто ты об этом пока не знаешь.       Доктору Робинсону кажется, что Сид смотрит на него с надеждой.       — Хорошо бы… Спасибо вам, доктор.

***

      Доктор Робинсон, конечно же, был прав. От этой болезни не всегда умирают.       Сида всё ещё временами мучает сухой отрывистый кашель, но в целом его состояние гораздо лучше — тётя Полли не устаёт благодарить Бога, что хотя бы Сида не забрала эта проклятая хворь, и даже с Томом они не воюют, как обычно, отчего Сид начинает думать, что, может быть, много раз был слишком подл и несправедлив к старшему брату. Он обещает себе помириться с Томом, когда окончательно выздоровеет. Мэри наверняка бы этого хотела. Она искренне любила обоих своих двоюродных братьев и расстраивалась из-за их вечной вражды…       Сид часто приносит цветы ей на могилу. На розоватые лепестки эхинацеи, этого чудо-цветка прерий, он и смотреть теперь не может, но на сей раз не находит ничего другого, поэтому приносит букетик именно этих цветов, для пышности надёргав мятлика и ещё каких-то луговых трав, названий которых не знает. Он стоит у скромного надгробия и пытается заговорить с Мэри, как если бы она была живая — не впервые, но сейчас разговор у него не клеится. Наконец он вздыхает и просит:       — Если ты встретишь там его, передашь ему, пожалуйста, что я почти выздоровел? Может быть, его это обрадует…       Сид знает, как это глупо и странно — говорить с мёртвыми. Но кому ещё он может так открыто поведать о своих чувствах, как не Мэри? Будь она жива, возможно, она бы и тогда поняла его и не стала бы осуждать.       — Я очень скучаю по тебе. И… — он втягивает сыроватый кладбищенский воздух ранней осени. — И по нему.       Если пройти меж рядами надгробий чуть дальше, под дряхлой раскидистой ивой можно увидеть и один совсем новый памятник, ещё не потемневший и не поросший мхом, но Сид не любит ходить в эту часть кладбища. Не любит… скорее, не может себя заставить. Он всё ещё не до конца верит в эту смерть.       И всё же сегодня ноги сами приводят его к этой могиле.       Сид перебарывает свой страх, своё нежелание принять, что тот, из-за кого ещё недавно его лёгкие наполнялись медленно убивающими цветами этого обыкновенно полезного лекарственного растения, теперь лежит в сырой земле. Однако стоит Сиду лишь бросить взгляд на могильный камень, выбитые на нём буквы и цифры вдруг расплываются перед глазами, в горле начинает нещадно першить, а когда за этим следует мучительно сильный кашель, Сиду кажется, что он всё-таки умирает… Его как будто что-то раздирает, оцарапывает изнутри, и он не удивлён, когда могилу доктора Робинсона вместо свежих цветов покрывают засохшие и почерневшие колючие шарики-головки с такими же пожухшими и поблекшими лепестками в сгустках его собственной крови…       Доктор Робинсон был прав, хоть и побоялся рассказать Сиду всю правду.       От этой болезни есть шанс излечиться, если тот, из-за кого она возникла, умрёт раньше.