Первый снег

Peter Gundry — The Shadow's Bride

Ранним утром в последний день осени в Боклере пошел снег. Анна Генриетта с удивлением обнаруживает это, распахнув окно в спальне. Стылый воздух врывается в комнату, ветер смахивает бумаги со стола, играет шторами, волосами, пологом кровати. Ветер несет запахи сырости, прелой листвы и мерзлых трав, выстуживает спальню в считанные секунды, и Анариетта поднимает с кресла теплую шаль, набрасывает на плечи, чтобы не замерзнуть. Смотрит из окна на утренний Боклер — а он будто еще не проснулся. Весь подернутый дымкой, он кажется тусклым и обесцвеченным, как предрассветный сон. Небо затянуто облаками так плотно, что не видно солнца, они сливаются с туманом, и Анариетте кажется, что Боклер тонет в мутной воде. С неба медленно сыплются крупные хлопья снега. Теплая шаль поверх пеньюара едва ли сможет согреть, но княгиня не спешит одеваться теплее или закрывать окно. Она заворожено смотрит на снегопад, на мягкую белизну неба, что так резко контрастирует с оконной рамой из темного дерева, с роскошной спальней — роскошь так несущественна этим стылым осенним утром! Анариетта не чувствует, как выстуживаются ее волосы, как замерзает она сама, вся, до кончиков пальцев. Кто-то окликает ее, она оборачивается и видит в дверях служанку. Молодую, из новеньких, в черном платье и белом переднике. Она держит серебряный поднос с чайником, чашкой и тарелкой с нарезанным яблоком. — А, заходи, — зовет ее княгиня, — поставь на подоконник. — Как вам угодно, ваша милость, — служанка чуть кланяется и проходит по комнате. Ставит поднос, следит, чтобы его не снесло оконной рамой, — вы не замерзли? — Нет, все в порядке, — отвечает Анариетта, — ночью было душно, а теперь наконец-то могу сделать глоток свежего воздуха. — Не простудитесь, ваша милость. Что-нибудь еще? — Иди, я позову, если нужно. И скажи на кухне, чтобы завтрак подали на полчаса позже. Служанка снова кланяется, идет к двери, и уже было переступает порог, как вдруг спрашивает: — А скажите, ваша милость, сегодня, да?.. — Да, — отвечает Анариетта, — сегодня. Скоро начнется, если уже не началось. Она не оборачивается — ей не нужно смотреть служанке в лицо, чтобы знать, что та снова учтиво поклонилась и поспешила покинуть ее покои, а теперь бежит по коридору, шепча себе под нос что-то о жестокости, отсутствии сострадания, ее холодном сердце — то-то стоит на таком сквозняке и не мерзнет! Анариетте плевать, что эта девочка думает. Думать — не преступление. Хлопья снега медленно кружат в воздухе. Опускаются ниже, ниже, падают на землю и превращаются в дорожную грязь. Ветер приносит запахи древесной коры и мерзлой рябины. Анариетта поднимает с пола лист, снесенный порывом ветра, один из черновиков приговора, и из-за которого сегодня оборвутся жизни девяти человек. Скоро начнется, скоро, ей неприятно об этом думать, и она закрыла бы окно, отвлеклась но не хочется отрывать взор от утреннего Боклера, замерзшего, застывшего, утонувшего в холодном тумане. Завораживающее зрелище, так бы и наслаждаться им, но Анариетта все-таки отводит взгляд и смотрит на лист, исписанный ее ровным почерком — будто там что-то новое! Десять имен тех, кто так или иначе был замешан в деле Сианны, кто серьезно, кто незначительно. Суд затянулся до конца осени, было столько прошений о помиловании! Когда она думала над приговором, Пальмерин сказал ей, что раз Сианна умерла, то не стоит отправлять этих людей вслед за ней в небытие. Они ведь просто были обмануты, поддались кто угрозам, кто обаянию! Анариетта тогда ответила, что это все равно соучастие и измена, а по своей воле, из-за обмана или шантажа — не все ли равно? Она пробегает взглядом по списку приговоренных. Фабрицио — винодел с Кастель Равелло, Родерик из Дун Тынне: государственная измена и соучастие в шантаже. Смертная казнь через отсечение головы. Еще семеро: бандит из шайки Цинтрийца, которого взяли при попытке передать Сангреаль, пятеро нищих, которым Сианна передавала письма с именами жертв, мальчишка чистильщик обуви из портового района: государственная измена. Смертная казнь через повешение. Как их звали-то, интересно? Наверное, надо было хоть имена их узнать… В какой-то мере им даже повезло. Их последнее утро выдалось таким красивым. Десятое имя она долго не решается прочесть. Она вспоминает, как составляла этот список. Она злилась, плакала от обиды и предательства, уже почти было сорвалась в глупую истерику, когда Дамьен постучал в дверь ее покоев. Запыхавшийся, взволнованный, даже не переоделся с дороги, торопился скорее доложить… Детлафф, Бестия из Боклера. Найден мертвым в лесах Кароберты в окрестностях дворца Термес. — Не верю, — опешила она тогда, — не верю, это не может быть правдой! — Никаких сомнений, — заверил Дамьен, — мы наткнулись на него недалеко от руин, на берегу Сансретура. Описание, особые приметы — все совпало. На всякий случай я тотчас же послал за Регисом, чтобы удостовериться, он его опознал, заодно констатировал смерть. Не плачьте, ваша милость, все кончено. — Что там произошло? — всхлипнула она. — Как это случилось? — Мы нашли его на дереве, повешенным на кожаном ремне. Признаков насильственной смерти нет. Типичное самоубийство. — пояснил Дамьен. — Не знаю, что его толкнуло на это, предсмертной записки он не оставил, но, похоже, и у чудовищ есть совесть. — Безумие, — прошептала Анариетта, — безумие… Безумие, думает она сейчас, сминая лист в руке. Столько удирать от смерти, столько играть с ней, а потом сдаться и добровольно сунуть шею в петлю. Совесть не давала заснуть? Не хотел, чтобы толпа смотрела, как он умирает? Не хотел насмешек, глумления, криков ненависти? Не верю, думает она, этот загадочный аристократ, с которым я пила вино и беседовала на приеме у Орианы, мрачный красавец с невыносимой болью в глазах, чертов убийца, полюбивший не ту женщину. Я не верила, что ты чудовище, а теперь не верю в твою смерть, не хочу верить, это неправда! Нет, все-таки хочу, хочу, чтобы это было правдой, хочу, чтобы ты умер, исчез, растворился в воздухе, утонул, как Боклер сейчас тонет в холодном тумане… Вдруг Дамьен обманул? Сдался, не захотел больше его искать, вот и придумал эту историю? Анариетта берет чашку, отпивает глоток теплого чая и прислушивается к утренней тишине. Где-то там, на площади возвели эшафот, там обрываются жизни, а снежные хлопья, достигая земли, смешиваются с еще не остывшей кровью. На секунду ей кажется, что она слышит предсмертные крики казненных, мольбы о пощаде, тяжелые шаги палача, удары топора и треск сломанных костей — но нет, это обман, иллюзия. Площадь слишком далеко. Может, казнь еще не началась, гвардейцы задержались, но что это изменит? Анариетта не чувствует, как замерзает на холодном ветру все сильнее. Она уже давно замерзла, даже Сианна говорила, что ее сердце холодно, и теперь ей кажется, что застыло не только сердце. Застыла она вся, заледенела, тут никакая шаль на плечах и теплый чай не помогут. В утренней тишине княгиня слышит завывания ветра, треск деревьев, далекий-далекий шум города… и легкие шаги. Засмотревшись на снегопад, она не заметила, как в комнату через открытое окно проник сгусток темно-красного тумана и обрел форму за ее спиной. — Жестоко, Анна, — слышит она низкий хриплый голос, — никого не щадишь. Она вздрагивает, едва не роняя чашку с чаем, чувствует, как сердце пропускает удар, еще немного — колени предательски подкосятся, и она рухнет на пол. Нет, пытается убедить она себя, нет, это не он, это тоже иллюзия, игра воображения, я просто задумалась. И почти убеждает себя, но тут же чувствует прикосновение ладоней к плечам, осторожное объятие и понимает — нет, не иллюзия. Все-таки он, все-таки не умер, ее обманули, надо обернуться и увидеть, убедиться самой, но тело не слушается, застыло, как лед, как весь Боклер в это хмурое холодное утро. — Ты где был, — шепчет она, — ты где был, черт тебя побери?.. — Ты знаешь, где я был, — грустно усмехается он, — ты же читала рапорт Дамьена. — Гадкий лжец, — злится она. — все вы вруны. Что ты, что Дамьен, что Регис, что остальные. Она не склоняет головы, чтобы не видеть его рук на своих плечах, его когтей, что в момент удлинятся и пронзят ей сердце. Пронзят, она уверена, что там говорила Сианна в последнем письме? Ее сердце холодно, ты вырвешь кусок льда из ее груди… С порывом ветра хлопья снега влетают в окно, опускаются княгине на кожу и медленно тают, превращаясь в капли холодной воды. — Ты пришел за мной, да? — спрашивает она. — Решил все-таки довершить дело? — Я пришел спросить тебя, — его голос становится тихим, едва слышным, — зачем тебе эта жестокость? На площади сегодня казнят девятерых, которые, по сути, невиновны. Они всего лишь поверили не тому человеку. — Может, скажешь, что и тебя следует признать невиновным? Ты ведь должен быть там, вместе с ними. Для тебя даже петлю приготовили, вдруг все-таки явишься? — Анна, одного преступника дважды не вешают. Она ставит чашку с недопитым чаем назад на поднос. Последний раз кидает взгляд на заснеженный туманный Боклер, медлит еще пару секунд. А потом напрягается, собирается с силами и все-таки поворачивается к нему, хочет убедиться, что он не наваждение. Шаль скользит по плечам, падает на пол к ногам, к сметенным ветром черновикам приговора. Анариетта не решается открыть глаза: слишком страшно смотреть на него, ловить его холодный жестокий взгляд. Это как смотреть в лицо смерти, как сдаваться ей, тонуть в ее притягательном ужасе… А открыв глаза, она видит перед собой не смерть, а мужчину с грустным взглядом, высшего вампира, чудовище, бестию — да кто же он есть? В первый раз, на приеме у Орианы он показался ей мрачным, но привлекательным аристократом, молодым и полным сил, а теперь в его глазах смертельная усталость. Он уже не в щегольском черном плаще, а в теплой кожаной куртке, его отросшие волосы собраны в хвост на затылке, на шею намотан длинный серый шарф. Он лишь отдаленно похож на того, на того, кого она готова была отправить на казнь без суда и следствия, но она не сомневается — да, это он. Кто же еще, в самом деле? — Детлафф, — шепчет она, — ты же умер. — Как знать, — пожимает он плечами, — может быть и умер. Да и в тебе сегодня жизни нет. Как тебе на этом ветру не холодно? — Холодно, — отвечает Анариетта, — чертовски холодно. Я промерзла до костей, пока ждала тебя. — Ты меня ждала? — С того самого дня, как Геральт показал мне пятое письмо Сианны. С того момента, как я увидела там свое имя, я каждую ночь ждала, когда ты ко мне придешь. Где же тебя столько времени носило? — Что же, прости, дорогая княгиня, что заставил ждать, — усмехается вампир, — мне нужно было кое-что обдумать. — И что же тебе нужно было обдумать? — повышает она голос. — И как вышло, что ты жив, когда мне доложили, что тебя нашли повешенным на дереве? Детлафф вздыхает и грустно усмехается. Анариетта замечает, что у него стало больше седины на висках. Так устал, постарел, будто и вправду побывал на том свете! Не дожидаясь его ответа, она стягивает с него шарф. Дорогой кашемир скользит по коже, и у Анариетты снова едва не подкашиваются колени, когда она видит на шее вампира широкий еще не до конца заживший след от петли. Кровоподтеки, синяки и вдавленную полосу воспаленной и кое-где содранной кожи. — О, боги! Ты правда… ты… — Что-то медленно она заживает. Поверь мне, было хуже. — говорит Детлафф. — Я не хотел, чтобы ты это видела, тебе страха и жестокости этим утром не хватило? — Ты почему живой? — кричит она. — Ты почему не умер вместе с ними всеми?! — Забавно получилось, правда? — он улыбается, не скрывая клыков, и Анариетте становится еще страшнее. — Я должен убить тебя, вырвав тебе сердце, но у меня не осталось причин тебя убивать. Ты должна отправить меня на эшафот, но я, как видишь, смог повеситься и без твоей помощи. Что же нам делать, дорогая княгиня? Она не может подобрать слов для ответа. Снова оборачивается к окну взглянуть на заснеженный город, вслушивается в тишину. Краем глаза она замечает, как Детлафф на секунду зажмуривается, как от отвращения или громкого звука. — Началось, — вздыхает он. — Ты отсюда слышишь, что происходит на площади? — удивляется она. — Вампирский слух сильнее человеческого, — поясняет Детлафф, — слышно слабо, но вполне отчетливо. Анна, мальчишку-то за что?! — За соучастие. Он приносил тебе записки с именами жертв. Не волнуйся, ему оказали снисхождение. Заменили повешение обезглавливанием и позволили умереть первым. — Это в Боклере называется снисхождением?! — Обезглавливание быстрее, менее болезненно и к тому же благороднее. Виселица же — удел простолюдинов. Так что считай, мальчишке оказали великую честь. Детлафф не отвечает, лишь забирает у нее шарф, чтобы снова намотать на шею. Анариетта смотрит, как след от удавки скрывается под серым кашемиром и старается не думать о казнях на площади. Она осталась во дворце, чтобы не видеть чужую смерть — это слишком страшное и тяжелое зрелище, но от воображения так просто не отмахнешься. Перед глазами возникает картина, как мальчишку чистильщика обуви заставляют опустить голову на плаху, еще не промокшую от крови, как держат, чтобы не вырывался, как заносят над его тонкой шеей топор — а мальчишка плачет, кричит, умоляет пощадить его! Как в толпе кто-то ахает, кто-то всхлипывает, причитает, что он же ребенок, совсем пожить не успел. Будто не эти же люди ругались на грязь, которую чистильщик разливал перед мастерскими, не называли его пройдохой и обманщиком. И вот топор, наконец, опускается, погружаясь в плоть и ломая кости, голова летит в корзину, а из обрубка шеи брызжет алая кровь. Хлопья снега медленно опускаются, перемешиваются с кровью, растворяются в ней, а тело валится на землю, как мешок. Кто-то в толпе вскрикивает, лишается чувств — страшное ведь зрелище, врагу не пожелаешь. — К тому же быстрая смерть лучше, чем долгое ожидание. — продолжает Анариетта. — Я ждала тебя несколько месяцев. Знаешь, как плохо мне было? — Вряд ли хуже, чем в петле, дорогая Анна, — отвечает Детлафф. — Больно было, да? Детлафф обнимает ее, смыкает руки за ее спиной, и она чувствует, что он весь напряжен, будто сильно волнуется. — Думал, это никогда не закончится. — говорит он. Его голос становится хриплым и вымученным. — Не мог ни сознание потерять, ни туманом обернуться. Не знаю, сколько прошло дней, пока Дамьен и Регис не сняли меня с дерева, не положили на землю и не разрезали ремень на шее. Они что-то говорили, спорили, пытались понять, жив ли я еще, хотя у Дамьена не было в моей смерти никаких сомнений. Я плохо помню все это. Помню голоса, грубые прикосновения рук в железных перчатках, только и всего. А потом они ушли, а меня оставили лежать под деревом на сырой траве. — Ужасно… А почему они тебя там бросили? — Меня оставили в покое. Регис на прощание сказал: «Отдыхай, мой друг». Я проснулся сегодня незадолго до рассвета, оттого, что пошел снег. — Удивительно, — отвечает княгиня, — даже не верится. Она снова заглядывает в его лицо. Детлафф выглядит странно бледным, будто застывшим. Легкий ветер играет с выбившейся из хвоста прядью поседевших волос. Анна осторожно откидывает ее, касается его виска, щеки, кладет руку ему на плечо. Это немыслимо вот так стоять на холодном сквозняке рядом с тем, кого мечтала убить и кого боялась больше смерти, кого ненавидела всем сердцем, но был ли он во всем виноват? Если у Сианны и вправду в душе была лишь злость, то, виноват ли Детлафф, виноваты ли все те, чья жизнь сейчас обрывается от ударов топора и затянутой вокруг шеи веревки? Детлафф прислушивается к тишине и на секунду закрывает глаза. — Еще один, — говорит он, — головы так и летят. Кто второй? — Родерик из Дун Тынне. Который дал кров Сианне и ее банде. — Иными словами такой же влюбленный идиот, как и я? Мне его даже немного жаль, представляешь? — Нет, — отвечает княгиня, — не лги, раз не умеешь. Если ты собрался убить меня… — А если нет? Анариетта вдруг чувствует странный жар в груди, будто заледеневшее сердце начинает медленно оттаивать. На глаза наворачиваются слезы — почему, откуда? — и она опускает голову вампиру на плечо, касается лицом мягкого серого шарфа. Какая же из меня княгиня, думает она, истеричная девочка в короне, только и всего! Ладно, сегодня можно. Сегодня день казни преступников, сегодня пошел снег, сегодня Бестия из Боклера стоит рядом и обнимает меня — я могу дать слабину, пока никто не видит? Детлафф прижимает ее себе сильнее, начинает гладить по спине и по волосам, и ей вдруг становится тепло, спокойно — и плевать на жестокость, смерть, туман, первый боклерский снег и холодный ветер. — Детлафф, — спрашивает она, — ты помнишь прием у Орианы? — Конечно, — усмехается он, — такое не забудешь. — Напомни, а когда Геральт и Регис ушли за вином, а Ориану позвал на пару слов кто-то из слуг, и мы остались одни, мы… мы целовались с тобой? Рука вампира на секунду замирает на ее спине. — Нет, — отвечает он. — А ты хотел? — она переходит на шепот. — Анна, какое это имеет значение? — Я задала вопрос, отвечай! — Да, хотел, — сознается Детлафф, — но я счел это неслыханной дерзостью по отношению к тебе и не решился. — А сейчас хочешь? — Не скажу, — вздыхает он, — сама думай. — Детлафф, не дерзи мне! — А то что? Плаха, эшафот, костер, изгнание? Все-таки повесишь меня второй раз? — И не надейся… Отвечай! — А ты бы хотела? Она приподнимает голову, желая встретиться с ним взглядом, высказать ему все, возмутиться, но вместо слов выходит лишь сдавленный стон: вампир сам подается навстречу и целует ее. Анариетта замирает, не в силах пошевелиться, всего на секунду — а она растягивается почти на вечность. В этой вечности смешивается все: стылый воздух, страх, снегопад, ветер, разгорающийся огонь в груди. Анариетта тянется к Детлаффу, хватает его за плечи. У него холодное дыхание, и губы тоже холодные и твердые, будто он весь заледенел и только теперь оттаивает. Постепенно холод уступает место жару и нетерпению, Анариетта едва удерживается на ногах, когда вампир зарывается ладонью ей в волосы, прижимает ее к себе, не отпускает, целует сильнее и глубже, едва не царапая ей губы клыками. И это так приятно, безумно и ошеломительно, что Анариетта забывает обо всем: о страхах, о ненависти, о смерти, которая должна была прийти к ней, но вместо нее пришла страсть. Да, я хотела, признается она себе, еще на приеме у Орианы я хотела поцеловать тебя, вампир ты несчастный. Да, я потом возненавидела тебя, злилась, желала тебе мучительной смерти — а когда она пришла к тебе, я рыдала весь вечер. Я ждала тебя каждую ночь, ждала, что ты придешь, но не убьешь меня, нет, тебе больше нет смысла меня убивать. Ждала, что ты придешь, обнимешь меня, скажешь мне что-нибудь перед тем, как дать мне почувствовать вкус твоих губ — и почему ты такой холодный, как же долго ты пробыл мертвым, чтобы настолько заледенеть?.. Детлафф с трудом отрывается от нее, переводит дыхание — Анариетта чувствует, что он едва сдерживается, чтобы не впиться ей в шею, не подхватить на руки и не отнести на кровать. Все-таки самоконтроль побеждает, и вампир расслабляется, пытается выпустить ее из объятий, сделать шаг назад, но она его не отпускает. Детлафф усмехается и ничего не говорит, только снова устремляет взгляд в окно и прислушивается к тишине города. — Слышишь, что там происходит? — спрашивает княгиня. — Следующего ведут, — отвечает он, — кто третий на очереди? — Мастер Фабрицио. Винодел с Кастель Равелло. Он продал бочку Сангреаля людям из банды Сианны. — Смертная казнь за бочку вина? — удивляется Детлафф. — Ну и нравы же у вас в Туссенте. — Вино в Туссенте — это святое. Когда-нибудь ты это поймешь. — Неужто вино для тебя святее, чем человеческая жизнь? Чисто вампирские замашки, дорогая Анна, и кто из нас еще после этого Бестия из Боклера? — На эшафот бы тебя за такие слова, — вздыхает Анариетта, — но ты только что отсрочил свою казнь на неопределенный срок, так что, пожалуй, мы повременим с этим. — Вот как, — смеется вампир, — разве ожидание не хуже смерти? — Замолчи, — злится она, — довольно меня передразнивать. Снова поднимается ветер, в комнату влетает ворох снежных хлопьев и Анариетта вздрагивает от холода. Надо бы уже закрыть окно, а то и вправду простудиться недолго, сколько можно стоять на сквозняке и замерзать? Детлафф поднимает с пола шаль и набрасывает ей на плечи, но от шали мало проку, она тоже выстудилась на холодном ветру. Анариетте по душе другой способ согреваться, гораздо более приятный, но пока не стоит позволять вампиру слишком много о себе думать. — Знаешь, это удивительно. — замечает Детлафф. — Целовать тебя под аккомпанемент отрубаемых голов. Есть в этом какая-то безумная холодность, жестокость и равнодушие. — Сегодня сам день к этому располагает, — отвечает Анариетта, — хорошо, что у меня нет столь острого слуха. Кстати, Фабрицио был последним, светлая ему память. Остальных будут вешать. Как ты считаешь, треск сломанных шей — хороший аккомпанемент? — Жестокая ты женщина, Анна. — Люди не должны думать, что я прощаю государственную измену. Тебе кажется, что продажа вина или передача писем — это мелочи, но если я помилую одного, придется помиловать и остальных. — Тогда как вышло, что я до сих пор жив? — Детлафф, одного преступника дважды не вешают. Анариетта отворачивается и кидает взгляд на подоконник. На подоконнике до сих пор стоит чашка с остатками остывшего чая, тарелка с нарезанным яблоком, к которому она так и не притронулась. Служанка, которая принесла поднос с чаем, скоро зайдет и пригласит ее к завтраку, уже должна была пригласить, но Анариетта вспоминает, что сама попросила ее задержаться. — Знаешь, я сегодня велела подать завтрак на полчаса позже, — говорит она, — скоро мне спускаться в столовую… Минут через десять. Так что ты думаешь, треск сломанных шей — это хороший аккомпанемент? — Ужасный, — отвечает он, — но для того, чтобы целовать тебя — в самый раз. — Ты так считаешь? — спрашивает Анариетта. И не дожидаясь его ответа, хватает его за шарф и притягивает к себе. Снова чувствует вкус его холодных губ, его сбившееся дыхание, прикосновение ладоней к спине… Там за окном обрываются жизни, там царят смерть и холод, но страшны ли они тем, кто давно должны были умереть, да почему-то до сих пор живы? Анариетта прижимается к вампиру сильнее и чувствует, как становится тепло. От сердца до кончиков пальцев. Над утренним Боклером медленно кружат хлопья снега.