Возвращаясь к цветам

      Забота Саймона словно тёплое солнце сентября. Ласковое, оно нежно скользит по щеке, согревая. Золотит волосы и подсвечивает ресницы, что, дрогнув в смущении, прячут взгляд, стоит Маркусу заметить его. Оно светом обнимает нежно и делится теплом, когда Саймон смотрит глазами своими невозможными и слова поддержки говорит негромко. Голос его мягкий и спокойный, сотканный из солнечного света, прозрачного и чистого, с запахом позднего липового мёда и бесконечно прекрасных цветков флокса. Синих-синих, словно тириум, что разлит по его венам. Эта хрупкость аккуратных лепестков — она задевает что-то глубоко внутри — в душе, и Саймону хочется солнце своё из груди вырвать, лишь бы тот, ради кого оно светит, жил.       Любовь Саймона словно кленовые листья октября. Огненными всполохами скользят они по кольцу диода, жаром лижут обшивку корпуса у тириумного насоса, обжигают твердую изнанку биокомпонентов. Саймон в такие моменты дышит глубоко и медленно, полной грудью, стараясь не допустить перегрева систем, но мощностей не хватает. С Маркусом рядом он горит, и чувства, что клокочут в нем, взмывают лесным пожаром до небес, статикой срываются с кончиков пальцев, сияют стекающим скином. Ему порой кажется, что он слышит этот страшный звук: треск первой искры. Она легка и невесома, она бесконечно опасна в своей простоте и так же бесконечно драгоценна. Саймону хочется поймать её и, баюкая в ладонях, спрятать от чужих глаз. Словно самую важную вещь во вселенной хранить. Но она ускользает в сухую пожелтевшую траву и на мгновение пропадает, оставляя за собой быстро исчезающий след, и тут же появляется вновь, занимаясь огнём, что пожирает всё вокруг. Следом, мимолетным прикосновением крыла бабочки к щеке, приходит ветер, пламя разнося всё дальше и дальше, всё выше — на деревья, до самых медно-октябрьских крон. Он закручивает пожар в огненный смерч системных ошибок, и нет Саймону спасения.       Затяжными дождями оплакивает Саймон своё обожжённое любовью сердце, погребая его под толщей воды. Та всё прибывает и прибывает, стеной льёт, поднимая со дна муть непонимания и вины. Сбивает карминно-красные резные листья клёна, и уносит их вдаль. Они темнеют и, тяжелея, опускаются на дно, разводя боль кругами, что с днём каждым лишь множится, силу набирая. Цветки флокса медленно теряют синеву свою насыщенную, выцветают в одном месте, в другом тут же уходя в сапфирово-синий, сворачиваются лепестками в трубочку безжизненно. Мёртвые, они опадают на дно к тем листьям, наполняя сладковатым ароматом гнили напоённый водой воздух. Запах этот мерещится Саймону всюду, преследует, куда бы тот не пошёл, шлейфом за ним тянется, обволакивает сизым саваном скорби его одинокую фигуру. Он клубится туманом, стоит лишь один на один с собой остаться. Он въедается в одежду, в скин, проникает в корпус, биокомпоненты отравляя, с тириумом смешиваясь. Он встает комом в трубке трахеи, забивает фильтры, и Саймону кажется, что он задыхается. Веки наливаются тяжестью, и сознание словно уплывает — должно быть, именно так себя чувствуют люди?..       Аромат словно белыми могильными цветами похоронного бюро падает в кучу перегноя и там и застывает, скованный первыми заморозками пропасти, что возникает вдруг между ними. Саймон растерянно смотрит на сизые от покрывшей их пыли лепестки, надежно укрытые стеклом льда, наблюдает за Маркусом в их редкие встречи, жадно ловит каждый жест, смотрит и всё не может насмотреться. Смотрит и на счастливую Норт, на её расслабленные плечи, на её медные волосы, что мягкими прядями обрамляют лицо. Она смеётся, голову запрокидывая, смеётся звонко, открыто, касается рукой запястья Маркуса в привычном тёплом жесте. Её смех рассыпается пылью алмазной, холодом оседая под рёбрами. Саймон избавляется от своего диода в тот же день.       Глаза Саймона словно небо в ноябре. Небо, затянутое облаками, будто ватным одеялом укрытое, что свой цвет потеряло, истончилось, кажется, до прозрачности, стало невнятно-серым. Облака сыпят снежную муку, мелкую, колкую, что, брошенная порывом ветра в лицо, царапает щеки, что хрустко ломается под подошвами ботинок. Она холодит руки и ледяным крошевом заметает механическое сердце, бьющееся из последних сил. Облака в небе его глаз между тем недвижимы и тяжелы, нависают предвестником беды скорой и, сливаясь друг с другом, кажутся обреченно-бесконечными.       Он пуст, он сожжен и выпит. Дотла. Досуха. Тишина звенит вокруг него, напряжённо, испуганно, но Саймон остаётся глух. Он медленно подходит к стене и садится прямо на бетонный, выщербленный старостью и запустением, пол заброшки, откидываясь спиной, тревожит распухшую краску, что словно вскрытый нарыв осыпается вниз. Удобнее перехватывает пистолет, сжимая в ладони рукоять, скользит пальцем по равнодушной гладкости курка. Пустые сожаления белой изморозью застывают на губах Саймона, холодят спину ледяной коркой, но внезапно трескаются и падают мелким крошевом прямо в тириумный насос. Тот сбоит, дрожит и трепещет, пытаясь, изо всех сил пытаясь стабилизироваться. Холод внутри всё разрастается, снежная крупа, выстудив его разум, сменяется большими хлопьями снега. Саймон стреляет на вдохе. И делает он этот такой ненужный, совершенно бесполезный вдох, так по-человечески неосознанно, что угасающее сознание вдруг фиксирует еле слышный знакомый запах.       Глаза Саймона словно небо в ноябре. Распахнутое настежь и замершее, оно наполняет его до краёв снегом пушистым, укрывая белоснежной тишиной, в глубинах которой его не найдут.       А на стене потрясающе необыкновенным синим распускаются тириумные цветки флокса, и ветер разносит по округе фантомный сладкий аромат.