my Lucifer is lonely

Сынхо проходится влажным теплым языком по напряженным губам, и бесшабашно улыбается. Он хочет целоваться так сильно, словно весь, до последней клеточки, состоит только из этого шального желания. - Ну же, - канючит он, призывно сгибая ноги, тем самым прижимая всё сильнее и сильнее каменеющего Сынхи к себе. - Ну ты же сам хочешь... не можешь меня не хотеть. - Хочу, - тихо выдыхает Сынхи, но не отвечает на поцелуи. Сынхо сидит на кухонном столе, обхватив Сынхи ногами за пояс, Сынхи держится из последних сил, чтобы не начать срывать с него одежду, как в дешевеньком порно-романе. Сынхо пьян в мелкие щепки, от того горяч и податлив, как чертова кошка. Сынхи ушел от него три недели назад. Упс. - Тогда, прекрати выебываться, - стонет Сынхо, тянет за волосы, нещадно больно, а потом кусает за нижнюю губу, просительно и остро. - Ты же всегда хотел... вот теперь и я хочу, какого дьявола ты корчишь из себя святую невинность. Сынхи усмехается, только совсем невесело: Сынхо никогда не умел мириться с тем, что ему не собираются давать желаемое. Впрочем, перспектива слишком заманчива, не поспоришь. Надо было расстаться, видимо, причинив друг другу максимум боли, чтобы великий папочка Сынхо возжелал дать своему бывшему. - Я уже согласен быть твоей любовницей. - Блять... Сынхо хмыкает и опять лезет целоваться, лижется, буквально задыхаясь. Да, он ведет себя, как блядь, и даже не спорит с этим. И что же теперь делать, мол. - Какого черта, - пробует Сынхи, - мы не должны. Так нельзя, Хо. - Тем не менее, детка, ты стоишь между моих ног, и больше всего хочешь меня раздеть. Прекрати лицемерить, и трахни меня. От этих гадких, в сущности, ужасно пошлых слов, у Сынхи леденеет кожа и вскипает кровь – сочетание ядерное и хреново сочетающееся с жизнью. У Сынхо во рту яд и грязь, но в сочетании с медовым голосом и дурманящим привкусом текилы, они действуют как мощная доза сгущённых афродизиаков прямо в кровь, прямо в мозг. Чёртовы красные простыни на фоне чёрных стен, встрёпанный бешеный Сынхо на фоне этих простыней – всё это как-то не оставляет и тени воспоминаний о том, что в соседних комнатах вот-вот появятся два человека, перед которыми у каждого из них теперь есть весьма конкретные обязательства. Сынхо кусается и сдавленно матерится, и, кажется, он ещё ни-ког-да Сынхи не хотел так. - Какого чёрта ты закрываешь глаза? Ты всегда закрываешь глаза, Сыни, никогда на меня не смотришь? Сынхи сглатывает, но заставляет себя открыть глаза и посмотреть. И то, что он видит – алые складки измятых простыней, размётанные чёрные волосы, бисер пота на висках, совершенно безумный взгляд, неожиданно беззащитная хрупкая грудь, двигающаяся бешено, как у загнанного зверя – безусловно самое невероятное зрелище в его жизни. - Никогда не мог на тебя смотреть в постели. Просто не мог. - А я всегда на тебя смотрел. Звучит излишне лично и откровенно. Потом всё путается в кашу, сминается в одно смазанное пятно, - Сынхи под дулом пистолета не смог бы воспроизвести события следующих сорока минут. Сынхо царапается, хотя его ногти острижены под корень, но он старается. Потому что делать больно – его излюбленное искусство, в котором он давно достиг заоблачных высот. Но боль – это тоже наркотик. Возможно, сильнейший в мире. Всё смазывается в одно затяжное восхитительное мгновение, Сынхо царапается, кусается и грязно ругается, а стонет так нежно и тихонечко, прямо на ухо, что кое-кто, наконец, получивший то, чего так давно хотел, рискует отдать душу, да только явно не Богу. - Почему ты не можешь на меня смотреть?.. – Сынхо дышит с трудом, но осторожно, бережно даже гладит по взмокшей спине самыми кончиками пальцев того, на кого больше не имеет решительно никаких прав. - Ты слишком красивый. - По этой же причине я всегда смотрел. Не отрываясь. - Заткнись. - Да ладно тебе, - Сынхо, чёрт бы его разодрал, тихо смеётся, и за это его хочется убить, уничтожить, стереть с лица вселенной. – Может, хотя бы теперь мы можем поговорить? Когда-то же мы должны поговорить. Сынхи хочет отодвинуться, встать, уйти, утопиться в душе, разодрать себе всю кожу, чтобы вытравить невыносимо сладкий запах чужого тела, вернуться в свою комнату, и никогда не признаться в измене тому, кто никак не заслужил измен. Лучшему мальчику во вселенной. - Жалеешь, что изменил ему с бывшим?.. - Я делаю это впервые, между прочим. Это тебе не привыкать. - Засчитано, - Сынхо вроде и не держит вовсе, но разве от него откажешься? Даже дышать страшно, чтобы ни на миллиметр не отстраниться. – Ну и как он? - Хороший. - А трахается как? - Хорошо. Действительно хорошо. Это кажется настолько диким, что голова кругом – говорить вот так и о таком, но оба продолжают. Наверное, и правда нужно. - Лучше меня? - Лучше, Хо. Действительно, лучше. Сынхо раскидывает руки, впрочем, так и не расцепив скрещенных на чужой напряжённой пояснице ног, и улыбается, как святой. - Я вот всё думаю… Мы с тобой были вместе больше года. Больше года, Хи, а ты ни единого раза не назвал меня никаким ласковым словом. Только по имени. А он за две недели выдумал мне добрую сотню милых прозвищ. Слащавых, конечно, но мне нравится. Кисой меня зовёт, прикинь? Ебануться, как мило, но это заводит, и вынуждает вести себя как-то соответственно. Сынхи возится едва, утыкается горячим лбом в костлявое плечо недозволенного бывшего, и долго выбирает слова. - Быть может, это потому, что со своими разовыми пассиями ты был деткой, вот они тебя так и завали. С ним ты – киса, и кто там ещё. А со мной ты был самим собой. Жестоким и самовлюблённым, но очень настоящим, просто Ян Сынхо. Без всяких маскарадов. Сынхо тихо хмыкает, кажется, серьёзно задумываясь над предложенной теорией. - Я с ним, кажется, действительно счастлив. Целых две недели за всю жизнь счастлив по-настоящему. - Счастливые по чужим постелям не прыгают. - Это моя постель. Противопоставить Сынхи нечего. С Сынхо что спорить, что бороться – просто бесполезно. Но говорить с ним оказывается неожиданно нужно, так же необходимо, как дышать. И говорить ему правду, пусть и злую, и слышать от него то же самое – так дьявольски плохорошо. - Ты делал мне больно столько раз, что и не сосчитать. Хотя, я тебе тоже, чего уж выпендриваться. У нас с тобой всё через жопу как-то. Но да, взаимно, до паталогии. - Любишь его? - А ты? - Ответ, мне кажется, очевиден, Хи. - Любовь не делает никого счастливым, вот что я понимаю. Есть вещи куда более действенные. Вот и ты, сам же сказал, со своим мальчиком счастлив. - Он мне цветы дарит, представляешь? Смотрит так, словно я божество какое. Поэтому любовь даёт счастье. Но только когда любят тебя. - У нас с тобой что-то нихрена не вышло. - Взаимность всё испортила. - Это похоже на крайне паршивую мелодраму, тебе не кажется? - Ну, - Сынхо строит милую мордашку, словно фотографируется для фанаточек, а не говорит о максимально важных вещах. – Это ты меня бросил. Впрочем, ты был прав: нельзя нам быть вместе. Изначально было нельзя. Мы… как бы это объяснить?.. - Разрушаем друг друга, - подсказывает Сынхи, говорит о том, что давно не даёт покоя. – Делаем друг друга хуже. Я делаю из тебя суку, ты делаешь из меня повёрнутую на своём страдании жертву. - Да, что-то в этом роде. - Кажется, - тихо говорит Сынхи после очередной паузы, - кто-то пришёл домой… и если это Такки… - Проваливай, - максимально нежно говорит Сынхо, а потом тянется, изворачивается, и целует прямо в губы, ласково и почти скромно. И улыбается опять, выпихивает из постели, заворачивается в одеяло, мастерски делая вид, что он в полном порядке. – Это было классно, детка-Хи, так что я не прощаюсь. - Ненавижу тебя. - Любишь. Вот в чём самое большое дерьмо. - Ты меня тоже. Сынхо молчит долго-долго, слепо глядя в постепенно светлеющий потолок, и ни о чём не думает. Ничего не чувствует. Потом, с рассветом, приходит чувство вины, удушливое и цепкое, только какое-то неискреннее. Просто надо же чувствовать себя виноватым за то, что изменил максимально хорошему светлому мальчику, вот он и чувствует. Послушный Сынхо, кто бы мог подумать. Сынхи уходит из некогда практически своей комнаты, проскальзывает в ванную, и просто сидит на полу под горячим душем бесконечно долго. В первый раз всегда больно. Больно всё: полюбить, принять решение уйти, начать отношения с нелюбимым, но слишком хорошим человеком, изменить ему. И, наверное, со временем эта боль притупится и станет легче, но вот только сейчас, в эту минуту, жить кажется просто невозможным занятием. Чувствовать хоть что-то, кроме невыносимой тяжести в груди. Думать о том, что только что произошло. Винить в этом хоть кого-то, кроме Сынхо, а если честно – кроме себя самого. Невозможно. И оба думают, что это было ошибкой. И оба знают, что ошибутся снова. - Ты, - тихо говорит хороший мальчик Сынджун, осторожно садясь на край ещё пахнущей чужим потом постели, - не загоняй себя сильно, киса. Я бы и хотел, чтобы всё было иначе, но ты и правда настоящий только с хёном. - Подсматривал. - Да я мог бы войти с софитами и громкой музыкой - вряд ли вы могли заметить хоть что-то, кроме друг друга. – Сынджун улыбается мягко, и Сынхо хочется пнуть его ногой со всей силы – к такому всепрощению и всепониманию он не привык. Разве что, от Сынхи. – И да, это было действительно очень красиво. Даже жаль, что не вышло снять. - Придурок. - Есть такое, - вздыхает Сынджун и потягивается так, словно ничего скверного не происходит. – Я поговорю с Такки, да он и сам всё поймёт. - Мы не будем встречаться… снова. - Снова – не будете. Но вы и не расходились, если честно. Мне стоило понять это сразу, и не вклиниваться между вами двумя. - Ты чего тут святого из себя корчишь? - Да… я просто хороший парень, - Сынджун даже смеётся, хотя глаза у него такие грустные, что хоть плачь из сострадания. – Целовать на прощание не буду, и не предлагай. Иди давай, он там сейчас сварится в ванной, или отрастит жабры и ускользнёт в канализацию. Дерьмовый конец для вашей безумной истории. - Джуни. - Не-а. И не пытайся. Ну, если так хочешь понятную причину – представь, что я не прощаю измен. Так проще? - Нихрена не проще. Ты… - Ну, иногда, если любишь, надо бороться, а иногда – отпустить. Мой вариант второй, а тебе повезло – тебе и напрягаться не надо. Всего лишь подними голую задницу с кровати и просто будь тем, кто ты есть. Сынхо садится в кровати, неожиданно даже для себя стыдливо прикрывает бёдра краем одеяла, и хмурится вопросительно. - Ян Сынхо. Просто будь Ян Сынхо, чего уж проще. - Открывай, - говорит Ян Сынхо, трижды требовательно стукнув в дверь ванной, лишь коротко глянув на притихшего Такхёна, плетущегося в свою комнату. - Не хочу. - Ну мало ли, чего ты не хочешь. Открывай, а то я высажу дверь. Сынхи выключает воду, кое-как наматывает полотенце на бёдра, мокрый, раскрасневшийся и словно бы едва живой, и открывает дверь, выпустив в коридор клуб раскалённого пара. И смотрит волком. А потом замечает сгорбленную спину Такки, и тихо шмыгает носом. - Какая же ты сука. - Какая же ты жертва. Сегодня стоит сказать друг другу все правды, давно сидящие внутри, жгущие нутро. Хотя, главное уже было сказано. - Пошли, - зовёт Сынхо, в последний момент ловит одеяло, в которое замотан, и смотрит мрачно. - С меня хватит блядства. И с тебя тоже, уймись уже. - Я, между прочим, уже минут пятнадцать как зверски одинок и сказочно свободен. И ты тоже, уймись уже. Сынхи долго смотрит в закрытую дверь комнаты Такхёна, так долго, пока не понимает, что зверски замёрз. Шмыгает носом. И смотрит мимо Сынхо. - Я не могу так. Мне нужно время. Сынхо закатывает глаза, потому что он больше не «киса» и не «детка», он тот, кто он есть. Как и Сынхи, которому обязательно надо пострадать. А для страданий нужна причина. Например – восхитительно горячая, сказочно красивая сука, которая никогда не отпустит своё. Любимая сука. Сынхо умеет так нежно и так сладко целоваться, что мир останавливается и заканчивается, просто перестаёт существовать. Он целует прямо тут, в коридоре, возле остывающей ванной, у всех на виду, целует медленно и просительно, почти не требовательно. И ничего в этих поцелуях – ни слов, ни обещаний, ни раскаяний, ни клятв, ни признаний. Только желание наверстать упущенное за куда больше, чем три недели. И от этого вдруг как-то очень легко. И отвечать, и забыть обо всём, и согласиться. Потому что есть такое, что не проходит. Ни за недели, ни на тысячелетия. Такие, как Ян Сынхо не проходят, не заживают и не забываются, как ни старайся. А на бесполезные действия у Сынхи нет сил. - Будешь на меня смотреть? - Если ты закроешь глаза. - Закрою, mon amour, - говорит Ян Сынхо, и закрывает дверь в свою комнату, изнутри. Потому что хорошие мальчики попадают в ад, но ад этот может быть куда слаще и уютнее любого книжного рая, если личный дьявол счастлив. А Ян Сынхо счастлив. OWARI