Не в силах

Бесстыжая, распутная девка. Первые мысли давались о ней обжигающими следами. Коря себя, проклиная себя, ненавидя себя, он смотрел. Но желал убить ее. Смотрел, но не мог пошевелиться. И хотелось прикончить ее. Переступая босыми ногами по мраморному полу, двигаясь под равномерный ритм музыки, звонко стуча многочисленными браслетами на бледной коже, она, не сопротивляясь, растворялась в глазах наблюдавшей публики. Резвящиеся пряди волнистых волос блестели золотом, а глаза — спелый гранат, будто специально завлекали, чтобы желать распробовать запретный плод. Не видя невозможных оков страха перед ним, она существовала для всех. Она — птица, недосягаемая людьми. Если бы это было сном, он бы всеми силами старался проснуться. Если бы происходящее являлось иллюзией, то его невозмутимость бы не дала трещину. Он — хрусталь, треснувший в мгновение ока. Даже сидя на троне перед народом, смотря на нее сверху вниз, ему казалось, что она стояла наравне с ним. — Скажи мне имя, дарованное тебе матерью. — Долгих лет жизни и процветания, о, Солнце Империи, — ее голос отражался сталью, и юное тело напряглось от столь испытующего взгляда правителя. — Имя, что подарила мне мать — Диана, Ваше Величество. Толпа несколько застыла, поражаясь услышанному. Имя, что приравнивают с невероятным превосходством, было даровано обыкновенной танцовщице из дальней страны. Диана. «Божественная». — Ее место прямиком на виселице, — прошептала одна графиня на ухо другой, понимая всю критичность ситуации. Даже имя императора не имело столь глубокого смысла. И они покорно ждали его дальнейших действий, его гнева. Но император молчал. — Знаешь ли ты значение своего имени? — лишь склонив голову, невозмутимо спросил он. Она могла солгать, но не посмела. Могла упасть на колени о прощении, но молчала. —  Никто не виновен в том, каким он уродился, — не дрогнув, четко проговорила танцовщица. — Какое бы имя ни было, я дорожу им, ведь оно было даровано мне матерью. Оно — последнее, что от нее осталось. Ее взгляд устремился вверх, на место, где восседал император. И он поймал его, осуждая себя, что не в силах уничтожить блеск в ее глазах. Она не смела так с ним разговаривать — за подобные вольности отрезают конечности. Она не смела так откровенно смотреть на него, не испытывая страха перед ним. Она делала, что вздумается. Своевольная, бесстыжая девка. Правитель резко отвернул голову, приказывая гостям подойти к праздничному столу, и внимание к прекрасной незнакомке мгновенно исчезло. Ее уходящий силуэт до следующей встречи будет преследовать сновидения Солнца Обелии. Рука, что Клод сжимал так крепко, теперь подрагивала. Он должен был приказать бросить нахалку в темницу, а на первых лучах солнца — отправить к палачу за своей дальнейшей судьбой. Но почему не смог? — К окончанию банкета я хочу видеть ее во дворце, — поднося к лицу бокал красного вина, холодно проговорил он. Феликс невольно ухватился на золотистых волнистых прядях, исчезавших в толпе гостей, и не сдержал вздоха недоумения. — Ваше Величество? — Делай, что велено.

***

Его жизнь казалась игрой в шахматы, ее — сплошным испытанием. Правитель позаботился о том, чтобы они виделись достаточно часто, чтобы удовлетворить его жажду, но с каждым разом расставаться становилось все труднее. Он твердил себе, что ему было плевать на нее. Но выделил для нее отдельную комнату. Обещал себе, что не станет задерживаться. Но приказал прислуге заваривать на их чаепития лишь ее любимый чай. «Будто во рту распускаются цветы…» Тогда ветер сплясал в ее волосах, а на губах — впервые появилась улыбка. Искренняя, радостная, она излучала свет, что так крепко заселился в его душе, не желая исчезать. Он никогда не видел кого-то настолько прекрасного… И горело оно все синим пламенем. Клод больше не имел желания противиться. Он устал просыпаться в холодном поту каждую ночь, когда ее не было рядом. Их встречи переросли в необходимость, и Клод уже осознавал, что это не бессмысленная игра его чувств. Сейчас он желал поймать ее, коснуться ее хрупких плеч и сжать, не отпускать, не давать исчезнуть. Она была пламенем. Горячим, притягивающим. И он горел. Горел так смиренно и пылко, что его внутренности грозились превратиться в пепел. Вглядывался в гранатовые горящие глаза, а в них — галактика, Вселенная; позволял себе зарыться пальцами в золотистые локоны. Если он — Солнце Обелии, то она была его Луной. — Клод, — выдыхает она нежно, когда ее грудь лихорадочно вздымается. Потому что он — единственное, чем она дышала. Он был ее кислородом. Он сделал ее своей наложницей, но Диана вспоминала слова матери, что сильные не падают к ногам. Она старалась выжить в невозможной клетке, раньше не признавая здесь своего дома. Это место никогда не станет ей домом, думала по сей день она. Клетка захлопнулась без шанса на спасение. Она лишилась свободы, которой дорожила, но приобрела нечто большее. Она принадлежала ему. И правитель, желая вырвать собственное сердце целиком из груди, учащенным дыханием касаясь ее виска, губами — покрасневшей солоноватой кожи, наконец-то смирился. Время не перевернуть вспять. Не потому, что невозможно, а потому, что он не хотел прощаться. Клод желал убить ее. Он хотел целовать ее. Ухватиться. Только бы ухватиться. Нет, исчезни. Пожалуйста, позволь… Умри, умри, умри. — Диана… Прошу, не покидай меня… Бог был им судьей, они сгорели вместе.