***
В семь утра завтрак – таково правило, поэтому пришлось встать в ряд по двое и двинуться такой вот многоножкой в столовую. Слизь всё ещё болотисто булькала у корня разбухшего языка, то стекая ниже, то попадая в рот. Её приходилось тягуче сглатывать напополам с кислой слюной и кровавым привкусом забившей нос вони, поэтому Дрепт даже обрадовался, когда когтистая рука Беатрисы, одной из подчиненных мисс Артур, болючими клещами впилась ему в плечо, выдёргивая из не прекратившей движения многоножки. Только одна тёмная макушка, блестящая под холодным светом ламп панцирем скарабея, обернулась ему вслед. По привычке Дрепт задержал на ней взгляд, повёл головой в сторону, по-птичьи изогнул шею, за что был одёрнут ещё раз, до ссадин под льняной рубашкой. - Я уже поняла, что ты ни черта не ответишь, тупой крысёныш, поэтому просто смотри сюда и слушай, - в нос ему резко ткнулся комок немного сырых серых тряпок, отчего тот легонько хрустнул в самой переносице. Звук ушел эхом в глубь головы и стал отражаться рикошетом от одной костяной стенки к другой. – Если ты протрёшь дыру хотя бы в ещё одной простыне, я тебя на ней вздёрну, вывешу в холле и дело с концом. Со стороны могло показаться, что рыбьи глаза Дрепта заблестели от страха и слёз, а не от яростного, почти отчаянного одобрения, и кивал он болванчиком, давая клятву больше никогда ничего не рвать, а вовсе не соглашаясь: «Вздёрни и вывеси, безмозглая корова, сделай для меня хоть что-то хорошее». Беатриса, к огромному сожалению, была недалёкой прачкой без единого раскрытого таланта и узким рядом ограниченных способностей: постирать, отбелить, высушить, погладить, накрахмалить, заштопать, почти незаметно унести мало кому нужную мелочь домой. Там не было «прочитать мысли», поэтому, брезгливо поморщив одутловатое лицо, похожее на продолжение огромной розовой выпуклости больной щитовидной железы, заменявшей ей шею, она отпустила его, разочаровав в себе ещё больше. Медленно ковыляя по опустевшему коридору в столовую, Дрепт обещал себе изорвать новую простыню, наволочку, и пододеяльник. Чтобы узнала мисс Артур, заглянула в детскую особенно тёмной ночью и милосердно вдавила подушку ему в лицо минут на двадцать – чтоб уж наверняка, но ему, скорее всего, хватит пяти. Чтобы его, явно буйного, перевели в соседнее крыло – нет! – в подвал, где он стал бы уже делом Сэндбриджа, а потом, спустя пару эпилептических припадков под тяжестью венка из электродов в цветастых проводках, пару часов в обществе острия орбитокласта, пробившего кости обеих глазниц, пару иссеченных лобных долей, из дела – просто телом. Пусть хотя бы возьмут свои любимые рогозовые прутья и вомнут ему эпителий в подкожный жир, жир в мышцы, а там, где тонко – мышцы в кость и протянут это смятыми лоскутами вдоль хребта.Дальше он справится сам – грязь, вода, ржавчина, фекалии, моча. Сепсис – это долго и мучительно, но всё что угодно могло показаться благом в сравнении с тем, что ждало его в столовой, и уж тем более ночью, во сне. Пока Дрепт думал так, каждый раз не решаясь на серьёзный проступок, то ли от природной трусости, то ли от воспоминаний о макушке, похожей на бликующий панцирь королевского скарабея, мисс Артур и медсёстры всё же знали своё дело: там, где других лишили бы еды и сна, его кормили насильно и заливали в глотку снотворное по вечерам.***
Бетонная клетка обеденного зала кажется живым существом, и к Дрепту у этого существа особое отношение. Глухой грязно-свинцовый свет глотает его спазмом висков, давит обломанным ногтем на роговицу пульсирующего глаза; стук алюминиевых ложек об железные миски жуёт его скрипом крепко стиснутых зубов, вбивает концом вязальной спицы неровный марш в тонкую ткань натянутой перепонки, как в мембрану жестяного барабана – красного, только с парада. Но в целом, голова у Дрепта – скорее шаманский бубен, под истеричные вскрики которого хоровод озверевших язычников сдирает с себя кожу о камни, поит землю собственной кровью, оголяет кости, ложится в круг и заклинает Царя Леса ступить в него, сделать смерть жизнью, их самих – травой под ногами. Или его череп был раскаленным пластом металла, величественным ало-рыжим звеном созвездия на постаменте наковальни? Может пора уже принять удары молота со смирением? Дать ему сотворить из своей податливой мягкости безупречную, полную смысла форму, как Создатель когда-то обратил первобытный хаос порядком всех существующих вещей. Тогда бы Дрепт стал маленькой шестерёнкой большого часового механизма, и пусть бы бока его и пазы были самим совершенством из прямых блестящих сталью линий, ржавчина врождённой неполноценности подточила бы его изнутри. Самая маленькая шестерёнка даёт трещину в тысячную долю миллиметра – время всей вселенной замирает, не успев даже удивиться. - Чего встал? – резануло по уху. – Шевелись уже, полудурок. Всё-таки, свет был светом, стук – стуком, а его голова – полой пористой костяшкой, которую он сам забил каким-то невнятным дерьмом. Лорил ждала на обычном месте, за самым дальним от цепи низких ламп столом, полуприкрытым неуверенной тенью стены, где у них был небольшой шанс на то, что никто не заметит, как он подкладывает ей половину своей порции, а она отдаёт ему свой хлеб – единственное, что Дрепт мог удержать в себе почти без рвотных позывов. Хлеб был слишком плотный и безвкусный, иногда с комками неразмешанной муки внутри, всегда с жесткой горелой коркой, от которой потом дёсны в царапинах, но он заставлял работать сведённые челюсти, разминал неповоротливую мякоть холодного языка, разводил воспаленные стенки глотки, перекатывая ещё не ставшие кадыком хрящи под сероватой гусиной кожей, расправлял складки сморщенного от кислоты, как чернослив, желудка, и из-за этого вынужденного движения крови по внутренностям разливалось слабое тепло, стекая в конечности. Пока Дрепт сжимал пальцы, в попытке удержать его и то призрачное спокойствие, на котором тепло было замешано, Колыбель стояла на каменном фундаменте безисключительных правил. Одно из них звучало так: кто ест хлеб, должен есть и овсянку. Его овсянка уже давно остыла. Её, как всегда, сварили слишком жидкой, вязкой и с горьким вкусом случайно попавшего в рот во время сна клопиного тельца. Проваливаясь к Дрепту в пищевод, она вмешивалась в громадный ком болотистой подгнивающей слизи, и той становилось в два раза больше. Сам Дрепт становился слизью, абсцессным органом, наполненным экссудатом, как праздничная индейка – апельсинами. Потом приходилось запираться в туалете, толкаться в рот пальцами, травмируя нёбо, и выблёвывать её обратно. - Она опять ругала тебя, да? – Лорил казалась расстроенной больше его самого. – Она ничего тебе не сделала? Дрепт чуть улыбнулся и отрицательно покачал головой: «Нет. Пока не сделала». - Я уже забрала часть твоей каши, так что ешь быстрее, - она нервно оглядывалась по сторонам, перекладывая ломоть хлеба из своей миски в его. Где-то рядом расхаживала мисс Артур, сытый, но заскучавший по азарту погони и напору струи из разорванной артерии на зудящий от жажды надгортанник волк среди овечьего стада. Грозно рокочущее шарканье её низких квадратных каблуков то опасно приближалось, то затихало где-то в другом конце зала. От движения головой по удивительным волосам Лорил, способным жизнеутверждающе блестеть даже в тусклой столовой, туда-сюда стайкой серебристых мальков сквозь дно полуночного озера проскальзывала россыпь бликов – ну точно облитый солнечной глазурью, отшлифованный стеклянным песком панцирь большого ониксового скарабея. Вряд ли бы она оценила его сравнение, но для Дрепта, пожалуй, не существовало ничего красивее жуков, ярких и сверкающих, как самоцветы, только живых, а оттого ещё лучше. В то время, как Лорил была скарабеем, все остальные сироты казались ему мокрицами – скучные серые ракообразные. Бледный луч столкнулся с атласом чёрной глади, сделался ярко-стальной пластиной натёртого войлоком в золе доспеха, воздушным движением чешуйчатого крыла бабочки-белянки. От увиденного Дрепт довольно прищурился и улыбнулся чуть шире. - Я серьёзно, - одёрнула его Лорил, заметив, что он не слушает. То, как она наклонилась вперёд и понизила голос было похоже на момент страшного откровения, - ешь, а то опять заставят доедать с ними. - Да этому психу среди них самое место, - ответили ей из-за соседнего стола. Еле слышно зашуршали друг о друга хитиновые сегменты, четыре пары невыразительных тёмных бусин выглянули из-под тени головных щитков. Пятая же пара была вовсе не парой, а восемью глазами только что покинувшего материнскую кладку домового паука, крошечного и почти что прозрачного, с хелицерами мягкими, как лебяжий пух. И всё-таки арахнид – это всегда арахнид, а твёрдость его ротовых приростков – всего лишь вопрос времени. - Лучше заткнись, Дерек, - ответила ему Лорил, резко развернувшись на высокий звук тоненького голоса. Она случайно задела рукой свою ложку, та стукнулась о миску, и в нагнетённом спёртом воздухе столовой этот стук стал шипением покидающего ножны меча, визгом мясницкого топорика, проехавшегося самым краем по точильному камню, явным предупреждением – Лорил была сильнее и выше на полторы головы. Но Дерек всё перебирал тоненькими педипальпами, оголяя по-крысиному острые резцы в желтом налёте. - А что, скажешь «нет»? – спросил он. – Настоящий псих. Всё время молчит, хотя все в курсе, что он не немой – всего месяц назад разговаривал нормально. Зато ты даже не знаешь, о чём он думает, - Дерек дёрнул верхней губой в усмешке, и над длинными зубами показалась красная десна, - вот сейчас он на тебя лыбится, а через секунду схватит ложку и вынет ею твой глаз. Может этот псих теперь только человечину жрёт, откуда тебе знать? Четыре пары тёмных бусин одобрили его слова, согласно замерев на Дрепте в выражении подозрительной настороженности. Сироты были для Колыбели вспаханным удобренным чернозёмом, и она ежедневно засевала в них семена множества страхов. Они взрастали легко, как зачарованные языческими знаками и заговорами. Пёстрый ковёр белой мари, ежовника, крапивы. Но среди тяжёлых колосьев и крошечных соцветий тех страхов был один особенный – тысячелетнее дерево с неохватным массивом титанического ствола, с непроглядным шатром кроны, способной накрыть весь Город живым неспокойным куполом, с многомильным сплетением арматурных корней – страх сойти с ума и остаться во чреве Колыбели навсегда. Безумие – это неизлечимая болезнь, а значит ею можно заразиться. Например, от Дрепта. Нет ничего удивительного в том, что его резко изменившееся поведение вызвало и продолжало вызывать множество как вопросов, так и подозрений. Внезапная потеря голоса, ночные кошмары, редкие, но случающиеся приступы энуреза, булимия – всё это тут же было вскрыто под пристальным наблюдением медсестёр, приправлено доброй щепоткой злых эпитетов и на блюдечке сомнительной наследственности (сам дьявол не знает, кто родил этого ублюдка) преподнесено врачебному консилиуму. Впрочем, он совсем не был опасен для окружающих, поэтому пока что осмотреть его доктор Сэндбридж только обещался. Сейчас у него имелось куда более интересное дело – шестилетний мальчик со всеми признаками старческой деменции. Нонсенс! Новое открытие в медицине! «Лоботомия», - довольный, как лис разоривший целый курятник жирных каплунов, говорил он доктору Ранкеру, запивая аппетитно хрустящие крекеры крепким кофе за ланчем. – «Тут определённо назначена лоботомия, и я очень надеюсь, мой друг, что вы позволите мне вам ассистировать». Ранкер задорно щурился, отчего его немолодое лицо становилось скорее старческим, уже предвкушая то самое, абсолютно точно невероятно занятное, что ещё со студенческой скамьи предвещала манера Сэндбриджа переходит с ним на официальный тон вот таким вот заискивающим голосом. Он складывал себе сэндвич из ветчины с томатами и посмеивался: «О чём речь, дружище? Выиграй у меня сегодня вечером в бридж, и молоток твой». В общем, до Дрепта дела не было. По крайней мере до тех пор, пока «нонсенс» и «новое открытие в медицине» оставалось в живых. Поэтому другие сироты под грузом инстинктивной необходимости облечь свой страх в понятную уму и глазу форму, которой можно дать название, приметы, а потом высмеять это, чтобы не было так невнятно боязно тыкать пальцем наугад, поставили ему диагноз сами: «Да просто какому-то психу посчастливилось зажать его где-нибудь в углу, пока никто не видел, и немного попользовать. Вот он и «заразился безумием»». Лечению не подлежит. Форма заболевания – хроническая, в стадии обострения, характер заболевания – стыдный, грязный, омерзительный и заразный. Рекомендации: держаться от сумасшедшего подальше. Всё это было безрадостно, однако, там, где остальные пластались дрожащей тенью по стене, вливаясь в желобок между кафельной кладкой, лишь бы проходящий тем же коридором пациент не заметил их мокричного тельца, Лорил давала Топпер, выпущенной под присмотром во двор на прогулку, расчесывать свои волосы. Она брала урну с прахом в руки, рассматривала узор на потёртом медном боку: «У ребёнка ваши глаза, мама Топпер». Лорил занимала место в первом ряду на концертах Эллиот, следила за ней, не отрывая взгляда, как завороженная, словно хотела, чтобы танцовщица увидела саму себя в отражении огромных зрачков: «Я бы позвала вас на бис или принесла цветов. Жалко, что нельзя». Когда у Лорил встали старые карманные часы, словно по ошибке попавшие в Колыбель из той жизни, где хотя бы один родитель не пропал без вести и не лёг в землю, она специально не ужинала, чтобы остаться на вторую смену с сумасшедшими и, ускользнув от мисс Артур, подсела за стол прямо к содрогающемуся в припадке тремора Зольцеру: «Я слышала, что вы часовщик. У меня есть для вас работа». Когда же за Дрептом прочно закрепилось прозвище «псих», Лорил перестала быть одной из его подруг и стала лучшим другом, который не лез под кожу в поисках грязных секретов или стыдных деталей, не заставлял его хоть каким-нибудь способом рассказать, что случилось, ничего просто так не утверждал и ни во что кроме него не верил, только рисковал трижды в день под стук, скрип, шорох, утробное рычание низких квадратных каблуков – забрать хотя бы половину порции, отдать свой безвкусный хлеб. Всё это было не от того, что Лорил – сама доброта и понимание, просто она совсем не ракообразное, не чернозём на горшечном поле. Лорил – маленький плоский камушек, беззаботно вылавливающий лоскуты василькового неба сквозь заросли чужих страхов. Лорил – тоже псих. Дерек казался готовым к тому, что ему сейчас врежут, как, наверное, готова, хрустнув, размазаться по стене влажным пятном каждая тегенария, решившая выползти к своим сетям на охоту не в ночной темноте, а под принадлежащим только человеку искусственным светом накалённой вольфрамовой спирали, но прежде, чем кто-то из них успел двинуться с места, грубый от хронического тонзиллита голос мисс Артур задребезжал о посуду, проносясь между рядов, и громко объявил, что завтрак окончен. - Дрепт остаётся, - добавила она, обрушив тяжелый взгляд на их затенённый стол – тот почти прогнулся. Нехотя пристроившись в конце сороконожки ониксовым сегментом сколопендрового панциря, Лорил брела к выходу, постоянно оборачиваясь к нему, и хоть глаза её, зелёные, как две изумрудно-золотые бронзовки, влажно блестели, подёрнутые печалью, улыбалась она ободряюще, воинственно сжимая кулаки. Проводив её виноватым взглядом, Дрепт отвернулся в сторону, согнулся, опустив голову почти до самой столешницы, в миску с размазанной по стенкам серой овсянкой, похожей на протухшие бараньи мозги, и вцепился обгрызенными ногтями в собственное запястье. Роговицы резануло, защипало, сначала высушило, как пустынный каньон, потом залило солёной водой, как широкий лиман в прибой. Он сидел, царапая свою кожу, и повторял сбивающейся мантрой: Лорил – ошибочное число во всех расчётах, неучтенный отступ от плана, не та линия в чертеже несущей конструкции, обрушившая тонны железобетона на голову архитектора. Дрепт – шестерня с трещиной, но Лорил – со свистом вылетевшая пружина, по нелепой случайности упущенный камень на плоскости перерытой пашни. Даже если у неё есть свои собственные страхи, свой букет из тысячелистника, лебеды и репейника, это ещё не значит,что она не видит в нём букета роз, что не любуется им в одиночестве, мягко перебирая колючие листья, вдыхая горький настоявшийся запах, как если бы тот был ароматом белого весеннего леванта. Это совсем не значит, что Лорил послушает его, скажи Дрепт держаться от него как можно дальше, бежать как можно быстрее. Признайся он в том, что… Этот паук Дерек, почти без хелицеров, но зато с приличными крысиными зубами, был кое в чём прав. Нет, Дрепт никогда не стал бы забирать у Лорил одну из её бронзовок – они были завораживающе красивыми только в глазницах, между густых кромок тёмных хитиновых ресниц, - как никогда бы не стал каннибалом. Просто, на самом деле, он вовсе не был психом и не умел вот так упиваться бредом своих кошмаров, любоваться уродством своих страхов, наслаждаться величиной усилия, необходимого чтобы чуть шевельнуть лиловой массой утопленнического языка, забившего ему рот, как требухой забивают труп, чтобы целовать его восковый лоб было по трагичному красиво, а не нелепо. Дрепт не мог в эйфории закатить глаза и, содрогаясь, поджать пальцы ног, различив непроизвольное движение живого слизняка перегнившей жижи вдоль стенок собственной трахеи. От него хотелось избавиться так умопомрачительно сильно, что темнело в глазах. А туда, где становилось темно чем-то членистоногим пробирался уже знакомый голос: «Ты знаешь, как это сделать».***
Бесконечно долгий кодекс писанных и только оговоренных правил поддерживал жизнь Шейлбриджа так же, как это мог сделать, например, lachesis mutus для бедняги заживо съедаемого чахоткой, а значит, всё тут держалось на одном плацебо, и если в том пресловутом списке было правило, предписывающее пациентам тоже ползти вдоль коридора ровным телом высокоорганизованной многоножки, придерживаясь исключительно левой стороны, то в каждом из ряда наблюдаемых Дрептом случаев они предпочитали пользоваться выстраданным сомнительным правом не понимать слов, не подчиняться приказам и внушать себе только то, что говорили голоса в голове. Это могло быть что угодно. «Тебе весело. Тебе безумно весело. Так смейся, а потом кричи, а потом корчься на полу. Откуси себе язык – так ещё веселее». «Мир за стеной – слишком опасное место, нечего и думать. Оно забрало у тебя мужа, тем более отнимет и сына, такого крошечного, полуторамесячного, родившегося до срока, а оттого слишком слабого. Нет, он не должен быть здесь, в беспощадном ужасе открытого пространства, даже посреди тесноты маленькой комнаты распахнутого хищной пастью, всевидящим жестоким оком над синюшным телом твоего малыша. Его нужно спрятать, закрыть, огородить, запечатать. Возьми вон ту пятилитровую банку из-под консервированных патиссонов. Консервированных тобой. Дальше ты знаешь, что делать». «Ты что даже не заметил? Они отравили твою кожу пока ты спал, бесполезный болван, и теперь ты умрёшь! Вот у тебя насморк оттого и начался. Скорее снимай её, отдирай лоскутами, начиная с ног. Возьми нож, дубина, так удобнее, с пальцами не мелочись, отрезай все фаланги. И что бы ты без меня делал?». «Посмотри внимательно, какая прелесть: мать-одиночка, трое ребятишек-погодок, деревянные стены их крошечной халупы. Скромно, бедно, но с достоинством. Ты и сам так жил - старший брат для ещё двоих рахитичных мальчиков, опора овдовевшей матери, трухлявые балки, прогибаясь, уходят под самую землю, а поэтому кому, как не тебе знать, что этот дом должен гореть, а семья – спать, накрепко заколоченная внутри? Просто попробуй, и увидишь, это именно то, чего ты так долго желал». «Оторви ему голову. Нет, именно оторви, сил-то у тебя хватит. Схвати крошечный мягкий череп, утопи в нём пальцы до провалов и дыр на прозрачных висках, а теперь медленно-медленно, так тихо, как только можешь, крути влево. Пока он ещё жив. Не произноси и звука, он будет кричать сам. Будет визжать, хрипеть, булькнет перебитой трахеей, так вкусно хрустнет расколовшимися хрящами, хлопнет порванной кожей, розовой, как лепесток цветущего персика, треснет нежным-нежным мясом, распавшимся на бархатистые волокна. Он всё сделает сам, а ты просто крути до тех пор, пока лицо с закровившими глазами и носом, с перекошенным ртом в пенной слюне снова не развернётся к тебе. Сейчас можешь поцеловать его в красные губы – в каждую по отдельности, – слизать ало-малиновые подтёки, провести языком по дёснам, задержавшись в провалах только режущихся коренных зубов, а потом, когда провернёшь его винтиком достаточно много раз, чтобы выломать голову с шейными позвонками из туловища, как из резьбы, когда принесёшь её домой и красиво уложишь на алтарь из ветоши, стопки старых пожелтевших газет и перевёрнутого ночного горшка своей покойной мамаши, помастурбируй уже наконец-то. Ну разве ты этого не заслужил?». Там, в беспорядочном сплетении их таких разных и никогда не повторяющихся, как рисунок из стекляшек в зрачке калейдоскопа, мозгов могло быть всё, что угодно, но только не «Будь умницей, слушайся доктора Петтихью и обязательно делай, что скажут». Это обязана была быть многоножка, но обеденный зал заполнил жужжащий, мычащий, хихикающий, бормочущий и конвульсивно подёргивающийся рой чёрно-серых полосатых ос, шершней, мясных мух, саранчи и цикад. Идеально круглая жемчужина капсулы lachesis mutus оказалась пустышкой, даже не змеиным ядом бушмейстера, горная мойра Лахесис запуталась в узлах нитей, плюнула на всё, достала короткий кинжал, и, неожиданно харкнув кровью, живой организм столовой принялся мимикрировать. Стены тонко вздрогнули, поёжились, словно желали сбросить опостылевшую чешую грязно-голубой мозаичной плитки, искривились под неразличимым углом, потеряли в резкости линий и, наконец, запузырились кожными волдырями, надувающимися и опадающими в такт тяжелому туберкулёзному дыханию. От этого потолок, который они прежде держали то ли могучими атлантами, то ли гибкими кариатидами, но скорее противно гримасничающими гаргульями, прогнулся, как войлочное одеяло, на которое надавили рукой. Пока каменные плиты пола сдавали под напором мокро блестящих шляпок бледных поганок, восторженно красных, как земляника, мухоморов и сине-зелёных строфарий, наоборот унылых, как лицо висельника, лампы нависли совсем низко, мигнули, облили больных ртутью, и психи стали карандашными каракулями другого психа на полях какой-то паршивой заунывной книжонки про абсолютно непонятный, но красиво звучащий «дее-лиии-рий». Кто-то из них был после утренних процедур – холодных ванн, в которые их окунали ещё полуспящими от сильнодействующих снотворных, или электрошока, куда их вели всегда без предупреждения, словно это должно было стать большим сюрпризом. Они ещё тряслись в припадках, откашливали воду и хватались за сведённые судорогой конечности под клацанье собственных зубов. Другие же утро начинали с таблеток на голодный желудок, уколов внутримышечно, капельниц внутривенно. Эти протяжно стонали и бессмысленно шаркали ватными ногами туда, куда их толчком в спину направляли санитары, по инерции раскачиваясь неисправными маятниками с не поддающейся расчёту траекторией хода. Железно-алюминиевый стук трусливо прятался где-то за жёлтым квадратом кухонного окна, робея от буйства человеческо-звериных звуков хаотичной жизни, зажевавших когда-то принадлежавшее ему пространство рваным ходом иглы по винилу. Стук ушел, свет преломился, но Дрепту стало только хуже. Его накрыло громадиной штормовой волны, придушило до цветастых пятен за веками, трепанировало расползающийся по швам череп, подвесило на крюк тушей свиньи, чтобы через множество новых дырок по желобку кровостока в ванночку стекла жижа взорванных мозгов, а костяную коробку можно было забить гвоздями. Закономерно – вот как это было. Несмотря ни на что, он всё ещё принадлежал той Колыбели, которая, спрятав бугры расходящихся швов под сантиметровым слоем свинцовой пудры, принимала таблетки строго по расписанию, запивая их ровно таким количеством воды, которое вычитала в аннотации. Эта же Колыбель, в раскалённом чреве которой он сейчас был замурован, безумная, уродливая, умирающая от чахотки и настоящая, отвергала его, как инородное тело, не прижившийся орган, как конечность в гангрене. Глубоко вдохнув, Дрепт поднял голову и неконтролируемо содрогнулся – сразу три вещи застали его врасплох посреди беснующегося обеденного зала: мясо, запах которого въелся в слизистую его носовых пазух, но уже не свежее, ярко-алое, блестящее от сукровицы, если надавить пальцем на такое, оно засочится гноем через серые волокна; особенно ощутимое скольжение слизистого комка по нёбному язычку; лишенный мысли от убойной дозы транквилизаторов взгляд вуайериста Нувио, того самого, что совсем недавно закончил портрет Лорил, позировать для которого она согласилась не то что без страха – почти без раздумий. Может, Нувио тоже понимал всю красоту жучиного организма, но Дрепту он всё равно не нравился. Нувио выглядел, как один из тех, кто морит бабочек в банке с эфиром, насильно расправляет опавшие крылья по дорогой бумаге, накалывает на иглу. И только потом любуется. Дрепту казалось, что своими маслянисто-жирными красками, растрёпанными кистями, зернистым холстом и пределами резной рамы он наколол Лорил на ситец гробовой обивки. Нувио замер напротив его стола – по носу резануло едким запахом ацетоновой мочи и кислым смрадом старых свинцовых белил. Во взгляде расфокусированных глаз, прозрачных и круглых, как стеклянные донышки спиртовых бутыльков, всё ещё не было мысли, но ртуть бросила на его костлявое длинное лицо светотень так, что казалось, смотрел он в линзу своего любимого телескопа – улыбнулся, размыкая длинную полоску бескровных губ, растянул вязкую слюну по подбородку мутными подтёками. Следя за тем, как под руку его уводит огромный санитар, всей фигурой, голосом и взглядом похожий скорее на головореза, Дрепт убеждал сам себя, что всё это от того, что тот голоден, а не потому, что после завтрака, когда он сам запрётся в туалете и станет выблёвывать весь свой пищеварительный тракт наружу, Нувио будет рядом –в замочной скважине, в щели двери, в дыре вентиляции, на дне унитаза. Будет наблюдать. Он не смог уговорить себя дожевать хлеб – так и замер с комком мякоти прямо во рту и ложкой каши в руке. Сначала его брезгливо передёрнуло, так же рефлекторно, как дёрнуть рукой от удара молотка по суставу, но, когда сутулая спина Нувио исчезла за вспененной стеной ртутного водопада, пришлось протолкнуть хлебный комок дальше, отправить за ним комок подсохшей овсянки и крепко задуматься. Что-то не сходилось. Мясо, слизь, взгляд. Мясо гнило, слизь хлюпала, взгляд был… Но не взгляд Нувио. Нет, это был не он – кто-то другой. Кто-то смотрящий на него до сих пор не кристально-прозрачным дном молодого источника, чистого от мыслей и намерений, а двумя застоявшимися колодцами, забитыми тиной, утопшей падалью, жабами и пиявками. Мясо. Слизь. Взгляд. Невнятная буря суетно мельтешащих цветных и выцветших образов топила всё, что он пытался рассмотреть, в волнах клочковатой полутьмы, и только единственный стол, облепленный по лакированному дереву пятнами лунного потустороннего света, словно обтянутый пёстрой шкурой невиданного зверя с далёкого континента, встав на якорь посреди шторма, покачивался широким плотом, то приближаясь на пару шагов, то отдаляясь.Как и все прочие, этот стол был предназначен минимум для шестерых, но занимал его лишь один. Огромная медведка, заточенная в мраморный портал арки двумя исполинскими колоннами санитарских фигур, склонилась всем массивным бурым туловищем над своим завтраком и вдумчиво перебирала десятипалыми лапами затупленные столовые приборы, придирчиво вертела тарелку, никак не могла определиться, стоит ли ей положить тканевую салфетку на колени, заправить за ворот пижамы или всё же оставить красивым белоснежным треугольником корабельного паруса на блестящей, как вода, столешнице до надобности? Не Нувио и не Гюнтер. Всё, что могло заинтересовать последнего уже находилось прямо перед ним – раскинулось подробным планом будущих боевых действий: вот холмы и ущелья, вот реки и озёра, вот войска авангарда, тысячи бравых ребят с тысячами бесстрашных сердец за клейменной гербом кирасой, а вот передовые силы врага, всё то же самое: та же конница, та же пехота, так же натянуты луки, так же щетинятся копья, только герб другой и русло бурной реки между ними. Генерал М. Гюнтер собирался исполнить свой воинский долг – безраздельно жрать это всё с потрохами, по крайне мере, до тех пор, пока ему на глаза не попадётся что-то более занятное. Тут Дрепту следовало отвернуться, через силу забить себя остатками еды и скорее бежать в туалет, но он, как на зло, не мог шевельнуться, сидел, кроша жесткую краюшку нервными пальцами, скрёб ногтем по ребристой ручке ложки и смотрел, как жуткая медведка водит толстыми короткими усами сквозь пар, лениво тянущийся к провисшему потолку от комка клейкого риса, довольно шевелит щупальцами, ощупывая жесткий кусок вареного мяса, и, наконец, разрезает большеглазую морду острой щелью хищного рта, щербатого, как рваная жесть грубо вскрытой консервной банки. Дрепт понял, что глубоко ошибся, когда медведка резко замерла, не закрывая разверстой трещины, подняла массивную голову от тарелки, на которой всего мгновение назад сосредотачивалось всё её существо, и уставилась прямо на него двумя чернеными ронделями генеральского доспеха. - А что, - проскрипел Гюнтер достаточно громко, чтобы он услышал, обращаясь то ли к санитарам, то ли к нему, то ли к самой Колыбели (сомнений в том, что она действительно порой отвечала у Дрепта не было), - правило «шлюшьи дети отдельно, психи отдельно» уже отменили? Ничем не объяснимый стыд внезапным сильным, до звона под костью, подзатыльником ткнул его в миску с никак не кончающимися бараньими мозгами, вынудил сгорбиться до щелчка между седьмым и шестым шейными позвонками, туго стянутся узлом освежеванных нервов и всеми обострившимися чувствами обратиться к своему панически забившемуся нутру, вспенившему изумление в страх. На окружающий мир ни слуха, ни зрения не хватило, обеденный зал безнадёжно смазался в сплошное пятно, затянулся толстым покрывалом болотной мари. Стало гадко от самого себя, как если бы его застали с рукой под одеялом – уши обожгло пламенем, от горла куда-то в низ живота ухнула глыба льда, и он до крови прикусил губу изнутри, наказывая сам себя – за то, что смотрел, за то, что отвернулся, за то, что не понимал собственных мыслей. Гюнтер говорил ещё, хоть ему не отвечали. - Или это мой десерт? Я бы подумал, что пудинг, но больше похоже на подтаявший студень… Дело было вовсе не в свистящем через диастемы «шлюшьи дети», порой их называли и не так. Их называли по-разному, делали с ними разное, и никогда Дрепт не чувствовал от этого ни стыда, ни вины, только ярость, но не за себя, а за Лорил, за милую Лорил с новолунием в ночных волосах, с легкой поволокой в весенних глазах, с по-сумасшедшему добрым сердцем. Он-то может и был выблядком, досадной издержкой профессии или даже образа жизни. У него могла быть сотня братьев и сотня сестёр – там, на улицах Города, на дне залива, на дне колодца; там, в грязи канавы, в земле перед борделем; там и тут, в Колыбели. Сучий сын Дерек, крысино-паучий выродок мог быть его младшим братом, а Гюнтер – отцом, как и Нувио, как и Сэндбридж, как и Ранкер, как любой мужчина, хоть раз бывший со шлюхой. Дрепт – выблядок, но не Лорил, дочь швеи и моряка. Её мать сначала сошла с ума, а потом – с уступа скалы, когда её законный муж, сойдя по трапу с всколыхнувшего тоненькие косточки дрептовых братьев корабля на мостовую причала, принёс с собой жемчуг, ракушки и сифилис. Причудливые пёстрые ракушки он подарил Лорил, жемчуг, напившись, рассыпал по полу, а сифилис разделили с женой. В отличие от неё, он всё же дождался того дня, когда, окончательно сгнив, у него отпал нос. Это случилось из-за неловкого движения рукой по затопленным отёком похмелья кратерам язв на лице, и почерневший кусочек хряща, упавший ему под ноги, тут же сжевал их пёс по кличке Амикус. Лорил рассказывала, что в тот момент глаза её отца замерли на Амикусе и больше не меняли ни выражения, ни ширины зрачка. Её отец умер. В этот же день он вычистил их комнату в работном доме от бутылок и мусора, собрал жемчуг с пола, чтобы раздать по одной каждому, кому задолжал (бусин так и не хватило). Потом он достал жестяную коробочку откуда-то из-под дыры уличного туалета, карманные часы отца его отца достались пятилетней Лорил, которая больше хотела назад свои ракушки, но что утрачено, того уже не воротишь (такую истину он нашел на дне стакана, такую же выблевал). Отец одел её в чистое, оделся сам и, трепетно держа за крошечную дистрофичную ручку, довёл до самых ворот Шейлбриджа. Был час до обеда, и, следуя инструкции к таблеткам, сирот выпустили во двор – выдохнуть осевшую на бронхи пудру. Дрепт тогда опять рылся в траве, выискивая жуков, но, услышав скрип отворившихся ворот, поднял голову и увидел, запомнил того, кто был с ней в тот момент – тень человека с замотанным грязными тряпками лицом. Мертвец, но не шлюха, хотя знался он с ними при жизни крепко, отдавал им золото, а не жемчуг ни черта никому не нужный в портовом Городе. Для Дрепта это значило лишь одно – Лорил могла быть его сестрой. Мысли более радостной, более сладкой не существовало, а значит не так уж и плохо родиться от шлюхи. Совсем не плохо, даже очень хорошо. Лорил думала об этом иначе. «Больное семя», - говорила она и смотрела такими глазами, словно Смерть стояла за её спиной и сжимала белоснежной кистью плечо, словно готова была умереть или убить, лишь бы изменить хоть что-то. –«Я рождена от больного семени, Дрепт. Проживу с ним в себе и умру, когда оно пустит росток. Я это знаю потому, что проклята. Я знаю, Дрепт, но хочу не знать, как ты. Ты – чистый лист, можешь написать себя сам, проклясть себя сам и не бояться того, что прорастёт из тебя в итоге». «От твоего проклятья есть избавление, Лорил», - отвечал он не готовый ни умирать, ни убивать, но менять – да. – «Это верность». Верность. Вот где было больное семя его смертельного стыда, его бесконечной вины. Прокусив слизистую до конца, до отслоившегося солёного кусочка, стиснутого между зубами, Дрепт снова посмотрел на Гюнтера, но тот уже, казалось, забыл о нём. Сбоку от широкой трапеции стола, попав в або офо, замер силуэт Хэнскомба, и медведка, всё так же улыбаясь расколом поперёк головы, слегка подалась телом к нему: - О, доктор! Вас-то мне и надо. - Конечно, Малкольм, в чём дело? – как будто бы заинтересовано спросил Хэнскомб, присаживаясь на самый край лавки. Лицо его было настолько умиротворённое, что сам Гюнтер и даже Дрепт, без сопротивления попав под его влияние, немного успокоились. - Мне сегодня приснился сон, - начал он так, словно сидел перед начальником городской стражи и великодушно делился информацией о самом разыскиваемом преступнике – делая одолжение, - в мою комнату пробрался огромный черный скорпион. Не такой огромный, как бывает у этих ваших слабоумных, то есть с корову там или с дом, а огромный для скорпиона: где-то как моя ладонь. Я терпел его присутствие легко, хоть и прекрасно знал, что он смертельно опасен. Терпел его под своим столом, под тумбой, даже под кроватью, - Гюнтер ухмыльнулся, потирая тупое лезвие ножа подушечкой большого пальца. – Думаю, даже если бы тварь забралась мне прямо на голову, я бы, опять-таки, ничего не сделал. Но тут, - он достаточно медленно, чтобы не вызвать ответной реакции от бдительных санитаров, взмахнул ножом и указал его кончиком на внимательно, но расслабленно слушающего его Хэнскомба, - в комнату зашли вы, а с вами милая Соррел, пусть ей спится сладко. Доктор приподнял бровь, и даже от этого движения лицо его не потеряло в безмятежности, а словно бы просветлело ещё больше. Дрепт почему-то всегда считал, что это хорошее умение, одно из таких, которые следовало бы перенять. - Я тут же подумал, что скорпион может напасть на кого-то из вас и от этой мысли испытал такой ужас, что, не раздумывая ни секунды, вскочил, отодвинул кровать от стены, словно она – пушинка, и раздавил мерзкую тварь голой ногой. Скорпион жутко зашипел, сковал своим жестким телом мою ступню, как капканом и издох. Гюнтер замолк в трагическом молчании, уставившись огромными глазами прямо на белоснежный халат, и Хэнскомб, хорошо распознав его намёк, спросил: - А что же ваша нога? Медведка довольно растянула уголки губ в улыбке получившего желаемое ребёнка. Монструозного ребёнка. - Сначала я очень испугался, даже почувствовал, как немеет моя конечность, я подумал, что умру. Я уже видел свою почерневшую ступню, оголенные от мяса костяшки пальцев и прочее, и прочее, но оказалось, что безмозглая тварь схватила меня клешнями. Всего лишь клешнями! – повторил он громче, эмоциональнее и веселее. – И это при том, что у неё есть ядовитый хвост! Дрепт внимательно слушал, прилежно изображая процесс активным движением челюсти, когда с утробным рычанием из туманного урагана нелепых фигур выглядывала волчья голова мисс Артур. То, что говорил Гюнтер казалось ему интереснее даже провисшего полотняного потолка, обросшего вмятинами, превратившегося в лицо и распахнувшего три зелёных, как бронзовки, глаза. Сироты были мокрицами, серди них один скарабей и один домашний паук, который ничем не лучше ракообразного. Врачи при любых обстоятельствах оставались врачами, как и некоторое медсёстры (те, что не коровы и не жабы). Мисс Артутр, если взглянуть на неё между пятью и шестью часами вечера против заходящего солнца, иногда поддавалась метаморфозам – то по-собачьи виляла хвостом перед чужими, то, как гиена, скалила пасть на своих. Психи же были… разными. Вот утренний Нувио, успокоенный до самой гробовой доски, - это обожжённое тельце бражника с мёртвой головой в неровно рассеянной сфере уличного фонаря, но уже к обеду он станет неспокойным москитом, навязчивой конструкцией из костей в коже, одержимой навязчивыми идеями о красных красках, гнутых линзах и кровяных тельцах. Укачивая на руках спелёнанную собственной пижамой урну с прахом, Топпер была карандашной пчёлкой-трудягой на кривосегментной ромашке из детской книжки в картинках, но стоило отобрать у неё «ребёнка», как она становилась чёрно-серой бумажной осой, токсичной, как гадюка, а потом серпентологи-энтомологи накрывали её стеклом и пускали то ли дым, то ли газ – двадцать минут спустя гусеницу выносили на носилках, как на подносе. Низкая и тощая Рэнфилд делала всё, чтобы доктор Пэттихью принял её за блоху, въедчивую, прыгучую, но безвредную для человека. Она добивалась этого находчиво, каждый раз изобретая что-то новое, но так и не сумев никого обмануть, исходилась жгучей кислотой, истерично суча муравьиными огненными лапками. Гюнтер – это медведка, но только когда сыт и доволен. Стоило чему-то в подробном плане боевых действий на его исчерченной картой тарелке пойти не так, и он обращался ненасытной саранчой, сметая и равнины с холмами, и реки с озёрами, и конницу с пехотой, а после, пресытившись, стыдливо полз голым слизняком в раковину комнаты, пока ни у кого не нашлось для него щепотки соли. Скорпионом был Поштолл, накрепко запертый в каменном чреве подвала, но ни клетка, ни яд бушмейстера, ни электрошок, ни холод с жарой не могли сделать из него, иссиня-черного андроктонуса, хотя бы сольпугу. Иногда по вечерам, обмотавшись коконом одеяла, Дрепт лежал в темноте без сна и думал, что Поштолл тоже мог быть его отцом. Или убийцей его шлюхи-матери. Или и тем, и другим. Иногда Дрепт думал, что хотел бы этого. - А знаете, что было дальше, доктор? – продолжал Гюнтер, пытливо заглядывая в умиротворенные глаза Хэнскомба. Не дожидаясь ответа, он понизил голос на пару тонов, заговорщицки наклоняя голову. – Я вырвал вашу печень голыми руками и пока вы, агонизируя, катались по полу, по скорпиону, по ногам несчастной Соррел, съел её, хотя она упорно выскальзывала у меня из рук. И что вы на это думаете, док? Хэнскомб, не содрогнувшись ни единым мускулом, выждал пять секунд, будто что-то обдумывая, а потом странно улыбнулся одними краешками губ, поднимая взгляд на санитаров. - Я рад, что хотя бы в ваших снах, Малкольм, всё складывается так, как вы того хотите, а не так, как решил Поштолл, когда лишал жизни симпатичную вам мисс Соррел, - он встал из-за стола, нависая над уже не медведкой, но ещё не саранчой Гюнтером третьей колонной, заточая его в круг ротонды. - Не вижу пока смысла применять к вашим снам какую-либо терапию. А теперь прошу меня простить, нужно отнести завтрак в подвал. Признаться честно, - Хэнскомб опасно перегнулся через стол совсем близко к Гюнтеру, улыбнулся и подмигнул, - этот Поштолл уже сидит у меня в печенках. Что было дальше Дрепт не видел. Стоило доктору двинуться прочь, око бури, сместившись с оси, последовало за ним, а потом растаяло где-то у чёрной дыры выхода из столовой. Плот поднял якорь, сбросил с себя пятнистую шкуру, и его унесло туда, где глаза Дрепта слепли, уши не слышали, а пальцы не осязали. Сначала он растерялся, всего на малую долю секунды забыл, что искал – хотелось посмотреть на порыв метаморфозы, делающей огромного злого Гюнтера бессильным инвалидом, древней окаменелостью, свернувшейся в саму себя, но, когда за первой миллисекундой пришла вторая, Дрепт остолбенел. Окаменел сам. Маленькая змейка страшной мысли скользнула между его совсем редких извилин, невесомый мозг отозвался на её движение взрывом пробитого вакуума, петли кишок затянуло в сотню морских узлов, желудок вывернуло наизнанку поношенным носком, а по перикарду пошли мурашки. Мясо. Слизь. Взгляд. Не бражник, не оса, не саранча, не цикада. Но откуда взялась мясная муха? Ещё вчера рой обходился без неё, беспорядочно мельтешил, скользил полотном мурмурации, апатично парил песчинками взбаламученного дна в теле океана, а уже сегодня она, пройдясь по коридорам Колыбели оторвавшимся тромбом, сидела в углу, где кожистая стена образовывала загрубевшую складку пролежня. Сидела вне урагана, вне безумной мимикрии, вне жизни, вне взгляда трёх зелёных зрачков, жевала кривым беззубым ртом слизь перетёртой суповой требухи и смотрела на него, не мигая. За неё это делала перепончатая ладонь ртутной лампы, то вливая горбатый силуэт в тени, то вырезая его из пространства ржавым ножом. Выходило криво и страшно – уродливая тварь в шкуре умершей где-то неделю назад старухи. Серо-желтая и мокрая от гноя кожа постоянно сползала с остова, комкалась в дряхлые складки, провисала, опасно растягивалась по почти лысому темени, готовая вот-вот лопнуть. В момент, когда под щелчок новой вспышки челюсть, хрустнув, упала так, как надо, и съехавшая ротовая дыра встала на место, Дрепт увидел её язык – точно такой же, как у него самого. Увидел слизь, забившую ей глотку. Увидел своё синеватое лицо на роговичных фасетках запавших глубоко в череп огромных глаз, черных, как слетевшее со стены стекло, как ситец на обратной стороне гробовой крышки. Лицо скривилось в непереносимой муке и с огромным усилием разомкнуло губы: «нет» - собирался сказать он, но ладонь лампы сжалась в кулак, отпуская темноту с поводка. Голос пришел следом: «Не торопись». Быть вздёрнутым на простыне – это асфиксия, задохнуться от того, что слизистый комок, разбухнув, почти порвал тебе трахею – тоже; инфекция в крови – это смерть, почти такая же, как от трупного яда, которым зашелся язык, который въелся в слизистую, потёк по венам, выступил с потом через поры, побежал по щекам со слезами; венец электродов – это канонада свинцовых звуков под височной коркой, острие орбитокласта – свет сломал тень роговицы, но сам разбился о хрусталик. В околосердечной сумке у Дрепта шевельнулись опарыши, задёргались, поползли. Проросли, как семена. Он так ничего и не сказал, ни тогда, ни сейчас, когда темнота опала на муху в последний раз: «Сегодня. Познакомь меня со своей подругой, мальчик». Дрепт молчал. Просто потому, что безумно хотел жить.Кто мог винить его за это?***
Всё это было невероятно: как ровно звучал его голос, перекатывая по альвеолам негромкое «Лорил» лимонным леденцом, как приятно это звучало, отскакивая от зубов нарочитым рычанием, а не сиплым хрипом после четырёх недель тишины. Невероятно, как счастливо могут улыбаться на одно его слово, как восторженно может пробегать рябью несуществующее солнце по хамелеоновым спинкам бронзовок, пока, хлопая в ладоши, его просят о втором. Он не смог отказать. Стишок о человеке в пустыне – её любимый. Дрепт смотрел на невыразимое полотно волос, выговаривал фразу за фразой и ни разу не дрогнул – невероятно. Спросил меня голос В пустыне дикой! - Много ли в море растёт земляники? Он не помнил, как покинул обеденный зал, как, шатаясь от стены к стене, ходил по спальням и игровым, искал её взявшей след ищейкой. Не запомнил, как возле туалета его больно перехватила крепкая рука Лауэлл, и изуродованное багровое лицо с оторванным левым веком и оголёнными рядами зубов в дырявой щеке наклонилось к нему так низко, что он различил неестественно горячее после скорпионьего яда дыхание у себя на лбу: - Застукаю тебя с пальцами во рту, тупой крысёнышь, заставлю сожрать всё, что выблевал, - с разорванных губ стекала слюна, словно ищейкой была сама Лауэлл, но Дрепт даже не поднял руки, чтобы стереть горячую вязкую жижу со скулы. – Столько же, сколько Селедок солёных Растёт на березах И ёлках зеленых. Невероятно, как легко Лорил согласилась никому не рассказывать об этом. Ещё легче чернильными мазками взметнулись её короткие пряди, стремясь лечь на белый пергамент висков, когда она кивала ему, всё улыбаясь и бронзовками, и бескровными губами, туманно-синими, как два крыла полуаргуса: «Конечно, давай лучше сыграем в прятки». Почти так же легко она шагала по чердачной лестнице вверх, к нему, но Дрепт различил, распознал её и, не чувствуя собственного тела, шагнул назад, под свод теней, в самый угол, где из острых линий и молчания уже сложился конус оси, пазы ведущих шестерней, диски ведомых колёс, где было его место. Невероятно, как просто, словно сваренная, тонкая кожа, даже не растягиваясь, отставала от мяса, свежего, ярко-алого, надави – потечёт лимфа. Ещё живого, судорожно содрогающегося, сжимающегося готовой стрельнуть пружиной, но безмолвного. - Невероятно, - шептал Дрепт, забиваясь под завалами хлама и расцарапывая себе шею ногтями, - просто не может быть. Не может быть такого, чтобы отвратительная багряная муха влезла в панцирь изумительно ониксового скарабея. И тот был ей как раз. - Неправда, - повторял он сотню раз на одном беззвучном выдохе, вырывая себе волосы, - этого не было. - Спасибо, мальчик, - прожужжало над ухом голосом, которого Дрепт никогда не слышал прежде, - ты верный друг. Сам себе. А это главное, уж поверь мне. Если не размениваться на детали, которые Дрепт всё равно не запомнил, это определённо был сон, но он так и не проснулся. Это было как смерть, но один из них всё-таки остался жив.