Homosexual

Питер проснулся с улыбкой на губах. Сон не спеша выпустил его из своих объятий, а разум постепенно возвращался к реальности, пока Питер, довольно замычав, потягивался, подставляя лицо пробившимся сквозь шторы лучам солнца. Его улыбка стала ещё шире, когда он, перевернувшись на другой бок, увидел мирно спящего Гарри рядом с собой. Жаль, что лицо его было зарыто в подушке: он всегда так забавно приоткрывал рот во время сна. Немного полюбовавшись широкой спиной любовника, Питер решил встать и отправиться на кухню. Вообще-то изначально он думал разбудить Гарри нежным, немного ленивым поцелуем, но сделать это после приготовленного завтрака ему показалось более интересным. Поэтому, пройдясь босиком на кухню, залитую лучами августовского солнца, Питер тут же включил себе радио на низкую громкость и поставил сковороду на плиту. Пока яичница с беконом жарились на небольшом огне, а кофе варился в кофеварке, Питер, оперевшись о край кухонной тумбочки, вдохнул всей грудью прохладный воздух и бросил взгляд в окно. Возле маленького дома, в котором он жил, рос старый сад. Покойный дядя Питера, Бен Паркер, очень любил этот сад, ухаживал за ним, собирал плоды и отдыхал в нём, сидя в своём излюбленном кресле, иногда покуривая трубку, слушая радио или просто читая. Но дядя Бен умер, когда Питеру было пятнадцать, а хрупкая тётя Мэй просто не успевала следить за садом, беря две смены на работе, чтобы прокормить себя и своего племянника. После Питер старался привести его в такой же ухоженный вид, как при дяде, но у него это плохо выходило. Он купил книгу по садоводству, но даже при её детальном изучении у него не выходило так, как у Бена. Кажется, дух сада умер вместе с хозяином, и теперь он медленно чах, не желая давать сладкие плоды и расцветать прекрасными цветами по весне. Гарри как-то предложил Питеру просто срубить эти старые деревья, но тот отказался, продолжая упорно хоть как-то, но заботиться о саде. К тому же, что бы сказала тётя Мэй, вернись она домой и увидь, что от любимого сада мужа остались лишь чёрные пни? Вряд ли бы она ругала своего племянника, но это бы точно её огорчило. А Питер не любил огорчать свою тётю. Неожиданные объятия вывели Питера из размышлений, как и несильный укус за шею. — Боже, Гарри! — воскликнул Паркер, резко сжимаясь, чтобы не получить ещё одного укуса. — Нельзя же так на людей бросаться! В ответ лишь смех, и снова чужие зубы сжимаются, но только не на шее, а на ухе Питера. — Можно, если этот человек так аппетитно выглядит, — смеясь, отвечает Гарри и снова склоняется к своему любовнику, но на этот раз, чтобы чмокнуть в щёку. — Если ты голодный, — изображая недовольство, пробубнил Питер, — то вон там яи… Чёрт! Питер ловко вырвался из объятий Гарри и бросился к плите, тут же выключив газ, но было уже поздно, даже бекон стал почти чёрным, а что уж говорить о яичнице? Питер понуро уставился на подгоревшее содержимое сковородки. Такое даже собака есть не будет. Хорошо, что хоть кофе он успел вовремя выключить, но это как-то не сильно подбадривало его. Вот тебе и завтрак в постель любимого. — Прости, — он с виноватым видом ковырнул лопаткой край яичницы, — я хотел сделать тебе сюрприз. — Боже, паучок, всё в порядке, с кем не бывает? — Гарри притянул к себе Паркера, заключая в тёплые объятия. Вообще-то Питеру не очень нравилось это прозвище, потому что… Ну, кто вообще называет своего любимого человека паучком, когда тот готов тут же переезжать в другой город, как только это восьминогое чудовище попадает в поле его зрения? Но сейчас он даже это был готов стерпеть, ведь скоро Гарри будет называть его так только в редких письмах и во время ещё более редких звонков по телефону. Гарри уедет учиться в университет, а Питер останется здесь, в их родном городке, один. Но это будет потом, а пока ему просто следует во всю наслаждаться проведённым временем с любимым человеком, которого и так не много. — И всё равно, было очень глупо спалить яичницу, — возразил Питер, положив голову на плечо Гарри. Он чувствовал его запах, слышал, как его сердце бьётся в груди, и мягкий свет утреннего солнца окутывает их — это так хорошо, спокойно… — Даже ребёнок её может сделать. — Эх, ну ты же у меня ещё совсем ребёнок, — пародируя голос «мамочки», проговорил Гарри, погладив Питера по голове, словно маленького мальчика. Питер нахмурился. — Эй! — воскликнул он обиженно, несильно ударив Гарри в плечо. — То, что миссис Сейнт по-прежнему даёт мне шоколадку каждый раз, когда видит, ещё не значит, что я ребёнок. И вообще я тебя старше на месяц! Гарри закатил глаза. — Вообще-то всего на двадцать шесть дней, — возразил он, чмокнув Питера в недовольную мордашку. — И вообще, не расстраивайся, мы ведь можем сходить в Грин кафе, у тебя ещё есть время до работы. Выражение лица Питера тут же сменилось с недовольного на испуганное. — Нет, лучше не надо, — ответил он, отстранившись от Гарри. — Вдруг кто-то увидит из людей твоего отца? Не надо, я съем чего-нибудь по пути, — он натянуто улыбнулся. Было видно, что Гарри хотел возразить. Он никогда не понимал осторожность и опаску Питера. Он не видел ничего дурного в том, чтобы они иногда встречались вне дома Паркеров, ведь люди могли спокойно принять их за двух друзей, а не тайных любовников. Но Питер боялся, что люди узнают, а главное — узнает Норман Озборн, отец Гарри, и тот не хотел заставлять его. — Что ж, мы можем выпить кофе, — Гарри улыбнулся, показывая, что он не собирается настаивать. — Я пойду принесу почту, хорошо? — Да, — Питер кивнул, благодарный, что Озборн-младший не стал упрашивать его, — я пока приготовлю сэндвичи. Гарри, быстро одевшись, вышел из дома, направившись к почтовому ящику, а Питер, нарезая батон, наблюдал за ним из окна с лёгкой улыбкой на губах. И вдруг, смотря на спину своего любимого человека, он подумал, что счастлив, даже если это счастье тайное, запретное. Но долго ли оно продлится? — Слушай, Питер, тебе тут два письма, — войдя в дом, объявил Гарри. — Одно от… О, это точно Мэй. Видно, ей хорошо отдыхается у её подруги, раз письмо такое увесистое, — он коротко посмеялся и бросил взгляд на другой конверт. — А это от Брока. — Эдди? — переспросил Питер из кухни. — Наверно, он возвращается. Ладно, положи там на тумбочке, я потом прочту. Кстати, я тут обнаружил, что у нас ещё осталось немного вина.

***

Звуки своих же шагов отпечатывались в голове приедающимся ритмом, будто огромные настенные часы, отбивающие определённые минуты. Шаг. Два. Три. Шаг. Пять. Шесть. Шаг. Он следовал вперёд медленно и размеренно, громко ступая по коридорам, за столько лет пропитавшимся омерзительным стерильным запахом фенола. Огромные лампы на пожелтевших потолках периодически мигали, вот-вот норовясь выйти из строя, штукатурка местами потрескалась на нижнем уровне, а ещё было прохладнее, чем наверху — как в напоминание, что и почему происходит за непробиваемыми стенами огромного здания. Чьи-то истошные крики перешли на отчаянный вопль от безысходной боли. Тони расплылся в дьявольской усмешке, даже не опуская глаз в пол и спокойно продолжая идти, не взирая на приближающиеся на пару мгновений звуки. Истерические крики въедались в мозг, проскальзывая мимо привычных мыслей — истинная мелодия для его ушей. Кричите, брыкайтесь, вырывайтесь — бессмысленная трата времени, твердил он, закидывая ногу на ногу и усмехаясь так, чтобы у человека мышцы свело от страха. Вы всё равно уже в Аду, припечатывал крышку гроба последним ржавым гвоздём. Голос какого-то человека под разрядами тока остался позади, и Тони, подбросив в воздухе связку ключей, вставил один из них в замок, пару раз повернул и толкнул тяжёлую дверь ладонью, чтобы войти в просторное тёмное помещение без окон. Свет включился после щелчка по небольшому переключателю — вмиг перед глазами возникло множество стеллажей, наполненных коробками, широкими папками и некоторыми старыми вещами. Дверь неприятно заскрипела, когда чуть двинулась обратно по инерции, и он захлопнул её. Забрав ключи, Тони с невозмутимым видом прошёл вглубь хранилища, пробежавшись взглядом по некоторым информационным табличкам со времён главенства его отца. Ему захотелось мерзко усмехнуться, остановившись возле нужного стеллажа и потянувшись к некоторым документам. Как же всем на всё было плевать. Как же ожидаемо никто ничего не поменял за десятки лет. Нужное попалось в руки не сразу, он свёл брови к переносице, перебирая кучи старых бланков с историей пациентов. Бледная выцветшая папка лежала практически на самом дне, и её содержимое оказалось самым аккуратным из всех, словно кто-то не хотел ни коим образом лишиться важных страниц. Тони с грохотом вернул коробку на место, а другой рукой чуть распахнул картонную обложку, чтобы проверить, не померещилось ли его глазам. Выходя обратно под свет коридорных ламп, он вновь закрыл дверь на замок, направившись на один из верхних уровней, где располагался личный кабинет. Отчаянные болезненные крики вновь разнеслись по всему нулевому этажу, ударяясь о стены и эхом распространяясь до самой лестницы. Прикрыв глаза на секунду, Тони не дрогнул бровью, медленно поворачиваясь и с наслаждением упиваясь своим молчаливым слушанием душераздирающего воя. Боль — залог здравомыслия. Сострадание — грязный порок. Любое отклонение от нормы — заранее намеренный приговор. Тони открыл глаза, холодно впиваясь взглядом в пустой коридор и прислушиваясь к неожиданно воцарившейся тишине. Несколько мгновений ничего не происходило, пока в отдалении не раздались неспешные шаги, а в противоположном проходе не мелькнула больничная каталка, на которой неподвижно с повисшей рукой лежал человек. Тони фыркнул, поняв, куда того везут — видать, перестались, теперь придётся приводить в себя. Добравшись до кабинета, он по пути кивнул некоторым санитарам, проверил одного из особо буйных пациентов и без особых раздумий остался наедине с самим собой. Папка полетела на стол, стул отодвинулся, а из-под стола достались пепельница и небольшой портсигар. Среди инквизиционной преисподней Тони глушил каждый лишний помысел, затягиваясь так глубоко, чтобы голова достаточно продымилась и растворила в подсознании посторонние мысли, связанные с жизнью за пределами ворот. Где был свежий воздух, люди носились, словно угорелые, где осталось всё далёкое и чужое, позабытое с юношеских времён. Казалось, стены сжимали ему шею, протыкая насквозь длинными скальпелями, но он уже по-другому не мог — это его личная погребальная. Он раскрыл папку, стряхивая сигару над пепельницей, снова затянулся и с отрешённостью взглянул на первые записи, сделанные размашистым отцовским почерком. Тони прикусил папиросу, доставая первый пожелтевший лист. Всё было в духе Говарда — докапываться до мелочей, чтобы не упустить ни единого момента, если дело касалось его же собственного сына. Особенно его сына. Резкие шаги за дверью оказались слишком знакомыми, и Тони, громко захлопнув папку, положил поверх неё другую — с историей лечения мистера Уилсона. — Где ты ходишь? Почему я должен за тобой повсюду скакать? — с первых же секунд раздался раздражённый голос Стейна, ворвавшегося в кабинет без лишних церемоний. Тони сощурился, заприметив в чужих глазах неподдельные недовольство и раздражительность. И Обадайя по-прежнему оставался человеком, следящим за его управлением, будто он в этом нуждался в тридцать девять лет. — С каких пор я должен тебя ждать? — скривил Тони губы в усмешке. — У меня сотня пациентов, Стейн. В отличие от тебя мне некогда ходить по кабакам. — Не смей мне сейчас дерзить, щенок! — Стейн выглядел впрямь чем-то недовольным, а никакой нравящейся ему реакции в ответ не следовало. — Ты даже понятия не имеешь, какому риску мы подвергаемся на данном этапе, чтобы ни один паршивый журналист не просунул свой поганый нос в наши дела! — Даже не представляю, — безразлично процедил Тони, облокачиваясь о спинку стула и ожидая продолжения разговора. — Опасаться сейчас абсолютно нечего. Клиника моего отца всегда славилась не только своими методами, но и полной неразглашённостью. Не вижу поводов для беспокойства. — В этом ты прав, — спокойнее протянул Стейн, засовывая руки в карманы брюк и останавливаясь напротив стола. — Однако с каждым годом всё большее количество людей задаётся вопросом, почему же пациенты, попавшие сюда, выходят либо без памяти, либо не выходят совсем. Это очень интересует прессу, Тони, — нахмурился он, — и ты должен быть первым, кто всеми возможными усилиями опровергнет любые обвинения. Сколько мне ещё, чёрт возьми, это повторять? — Угомонись, — не отпустил от своего Тони, затягиваясь сигарой. — Ты каждый день нагружаешь этим мой мозг, однако ни разу ничего подобного так и не произошло. — Разумеется, не произошло. Благодаря мне, — зашипел Стейн. — Если бы всё было на одном тебе, от этого здания камня на камне бы не осталось, журналисты уже на второй день красочно расписали о наших методах лечения во всех газетах, а пути финансирования перекрылись по щелчку пальцев. Так что мотай на ус, мой дорогой. Тони ничего на это не ответил, но в глубине его голубых глаз зародилось раздражение. Вечное напоминание о том, благодаря кому он до сих пор ни разу нормально не жил. — Чем ты занят завтра? Есть новые поступления? — перевёл тему разговора Стейн, осматривая кабинет, как будто что-то могло вдруг в нём измениться. — Никаких. Занят всё той же сотней свихнувшихся пациентов, а один из них каждый день пытается запустить мне в глаз металлической ложкой, — хмыкнул Тони, глянув на папку с делом Уилсона. — Тебе детальнее расписать, или картинка в голове без этого сложится? — Разбирайся со своими чокнутыми как-нибудь сам, — мерзко скривился Стейн, разворачиваясь к выходу, чтобы покинуть помещение. — Завтра будь с утра здесь. Говорят, к нам заглянут гости, и ты должен будешь очень любезно их принять. Понимаешь, о чём я? — Определённо. Тони несколько секунд сверлил взглядом закрывшуюся дверь, а после, отложив сигару в сторону, отбросил дело Уилсона к другим и снова взглянул на небольшую выцветшую папку. С этим определённо нужно было что-то делать, пока Стейн окончательно не свёл его с ума своей чёртовой политикой.