Мише, вообще-то, сорок

Мише, вообще-то, сорок. Это тот возраст, когда у твоих одноклассников дети как минимум среднюю школу заканчивают, уже с меньшим энтузиазмом прыгая по игровой площадке. А он все остановиться не может — так и наяривает круги по сцене, то играя на невидимой гитаре в паре с Дубом, то широким жестом приглашая Холста к микрофону вместе с фанами прокричать пару строчек из «Героя» или «Улицы».  Носится из стороны в сторону, трясет длинными русыми лохмами в такт музыке, на безумно долгое мгновение забываясь в ставших родными словах. Старается не думать, просто не думать о том, как так получилось.  Вроде и нормально жил себе, припеваючи, можно сказать. Восемь лет в давно уже своей группе отпрыгал, и всякое за этот срок было. И записи альбомов, ставшие уже привычными, и пару синглов, и постоянные гастроли по стране, и пара Арийских фестов, на которых с кем только ни выступал, с тем же Кипеловым пару раз пел, и все бы ничего.  А вот сейчас втрескался по самое не хочу, как пятнадцатилетний пацан в соседскую девчонку, которая старше на целых три года.  И в его сторону никогда не посмотрит.  Правда, для девочки-подростка у его объекта любви слишком подкаченное тело и сильные руки. А еще голос, которым нельзя не восхищаться, и волосы, спадающие яркими буйными прядями на мощные плечи.  Ему, вообще-то, шестьдесят или около того, хотя на вид и не дашь больше пятидесяти. Да и кому важны числа, когда Миша и так знает, что не светит ему ничего.  Он к нему на «Вы» и «Валерий Александрович», смущенно улыбаясь ответному «В этот раз хорошо получилось, Миш» под сочувствующие взгляды понимающих одногруппников.  Так что когда Виталик немного нервно объявляет, что следующие пять концертов они отыгрывают вместе с гостями из предыдущих составов, все взгляды устремляются на замершего Житнякова.  — Да все будет нормально. Говорит он друзьям, отмахиваясь от мысли, что это ложь, одним движением руки.  — Я справлюсь. Твердит он, отметая уже который взгляд после очередной сорванной ноты.  — Он не узнает. Почти шепчет, оседая на пол за дверью собственной гримерки, не обращая внимания на обеспокоенные почти родительские просьбы Дуба выйти.  — Ничего не получится. Понимает он, едва слышит приближающиеся тяжелые шаги. — Миш?  Его голос звучит встревоженно, так что солист еле различает среди других сказанных слов свое имя. — Миш, может, ты выйдешь?  Он отрицательно качает головой, забывая о том, что мужчина не может его видеть, и в который раз прикусывает губу, пока на языке не оседает привычно металлический привкус. Погано, как же погано. Он шумно выдыхает, будто выплевывая весь воздух из легких.  Он не первый день в студии, так что знает где, кто и что, поэтому коллекционный виски Дуба, спрятанный в горшке с искусственным фикусом, находится довольно быстро. Горло нещадно жжет после выпитого, будто бы он ржавых гвоздей проглотил, а на глазах появляются непрошенные слезы.  Ему, вообще-то, сорок. Надо бы успокоиться, выйти и поговорить, как взрослый, а не елозить задницей по холодному полу, кляня, на чем свет стоит, судьбу и жизнь в целом, пачкая черные джинсы серой обувной пылью.  — Ты в порядке? Холстинин грозится дверь выбить, если ты не выйдешь.  Миша не в порядке. Просто от слова совсем. Ему бы теплый чай, одеяло и глупую комедию по телевизору, да пару вечеров отлежаться, пытаясь не зарываться в собственных мыслях, а не вот это вот все. Мужчина еще пару раз зовет его по имени и вежливо стучит костяшками пальцев по косяку, прежде чем Миша слышит тихую ругань Дуба, видимо, действительно настроенного серьезно.  Так что щелчок открывающегося замка не становится неожиданным.  У Миши в руках начатая бутылка, немного растрепанные волосы и красные глаза, что в приглушенном свете, льющемся из проема гримерки, выглядит особенно умильно. Кип приобнимает его за плечи одной рукой и стреляет глазами в сторону разбушевавшихся Володи и Виталика, мол, нормально все будет, я поговорю с ним, и снова щелкает замком.  До небольшого потрепанного временем диванчика с продавленными сиденьями пара шагов, в которые Миша старается смотреть куда угодно, только не на него. Получается откровенно плохо, будто переигранная сцена из паршивенькой пьесы. Кип тянется к бутылке, чуть касаясь пальцами кожи, перехватывая ее, и прикладывается к стеклянному горлышку, все ещё хранящему тепло чужих губ. Да, это не его апельсиновый сок. А Миша даже посмотреть в его сторону не может не то, что пару фраз сказать. Вроде такой «Да всё в порядке, Валерий Александрович. Плохой день, с каждым бывает. Дайте мне пять минут, и буду готов. Что там на очереди? «Осколок», кажется…». Ведь в дрожь бросает уже при мыслях, что они бедрами почти касаются, что воздух вокруг горячий, как пустынный песок, хоть термостат правдиво лжёт о каких-то двадцати пяти градусах, а внутри всё давно трещит и плавится. У него в лёгких горстка пепла от несбывшихся мечт, не дающая нормально жить, а в голове каша из мечущихся в истерике мыслей. Тяжёлый выдох, как будто подготовка к уходу под воду на долгие годы, и неловкий поворот головы, с лёгких взмахом светлых волос. Такой опрометчивый поступок, из-за которого воздуха отчаянно не хватает, но оторваться от него невозможно. Кип мягко касается нежной чувствительной кожи у кадыка, аккуратной цепочкой поцелуев поднимаясь к губам, чтобы мягко скользнуть в чужой рот, продолжая исследовать. И Миша, может, был бы и рад не стонать, но он на взводе от всех этих эмоций. Слишком неожиданно. Слишком приятно. От невесомых касаний, до ощущения сильной руки, перебирающей волосы. Миша шумно дышит, наблюдая за тем, как лопается ниточка слюны между ними, когда Кип притягивает его в свои объятья. Он утыкается носом в ключичную впадинку, вдыхая аромат мужского парфюма, под тихий шёпот «Ну и стоило из-за этого так переживать?». Мише, вообще-то, сорок. И сейчас он готов сказать, что это тот самый возраст, когда всё, наконец, на своих местах.