...из самого синего льда

Кристоф смотрит на темные волосы императора вместо того, чтобы прислушиваться к разговору. Это глупо? Безусловно. Но он просто не может отвести взгляда от прядей цвета воронова крыла, цвета самой черной и ужасающей ночи, что только опускалась на эти края, и полосы тяжелого, темного золота*, которым эти пряди смяты. Кристоф думает, что императору необычайно идет корона. Что она дополняет властные, грубые черты, завершает образ высокомерия неподъемным достоинством драгоценных камней и золотых прожилок, багрового бархата и византийского креста — символа того, что император есть продолжение Господа на грешной земле. Чистое и справедливое, полное божественного смирения. В лицо ему бросаются краска и жар, когда невольно перед внутренним взором всплывают вчерашние воспоминания: тяжелое дыхание, хрипы боли и наслаждения, скрюченные пальцы и отметины на бедрах, густая медвежья шерсть под щекой… Тогда в императоре не было ни намека ни на одну церковную благодетель — и Кристоф искренне этим наслаждался. А сейчас император сидит и выглядит так незнакомо и отчужденно, и в его лице нет ни капли той древней, животной дикости, жадности, что не так давно раздирали Кристофа на части. Будто два совершенно разных человека, души, сущности, и обе — завораживают. Обе вызывают дрожь благоговения и раболепия, обе достойны восхваления и поклонения. Кристоф понимает, что слишком слепо доверяет, улавливает это самым краем разума, но ничего не может и не хочет поделать. Император для него — все. Он пойдет за ним всюду, он выполнит все, что попросят. Послушный и верный, прячущийся за спиной и надежно ее защищающий. Как тень или отражение: мыслей и чувств. Предугадывает желания и улавливает просьбы по движению пальцев, украшенных крупными перстнями. Сейчас император внимательно слушает своих курфюрстов**, безотчетно поглаживая подлокотник трона, и Кристоф уже знает, что сегодня кто-то умрет. Перестанет угрожать, жить, и сама память о нем сотрется из людских разумов. Кристоф позаботится об этом. Если император — Бог, то он — его карающая длань, обращающая в прах все, что мешает процветанию короны и империи. Кристоф ведет плечами, тихонько бряцая кольчугой, и пламя очага вспыхивает сильнее от порыва сквозняка, добавляя черноты и глубины теням за императорским троном. Скрывая его от посторонних глаз. — В целом, нет сведений, что маркграф что-то затевает. Наращивает мощь — да, но границы его владений регулярно подвергаются нападениям со стороны славян, так что я не вижу в этом проблемы. Пара лишних десятков наемников будут очень кстати для защиты наших границ, — закончив свою речь, молодой курфюрст кланяется, почтительно ожидая реакции императора. Мальчишка, сын своего внезапно почившего отца, он безотчетно предан и восхищен императором, и Кристоф не видит в нем угрозы, а потому позволяет себе смотреть на согнутую спину свысока. В голове прочно сидит мысль, что императору куда приятнее смотреть на его, Кристофа, беззащитный затылок, когда он опускается на колени перед троном, и губы трогает самодовольная улыбка. Правитель продолжает постукивать пальцами по резному темному дереву подлокотника, задумчиво смотря на пламя в очаге. — Я не спрашивал твоего мнения насчет того, стоит опасаться или не стоит, — властный голос ледяными осколками бежит вверх по коже, к шее и пульсирующим кровью жилам. Мальчишка — Оттон — сглатывает, и легкая улыбка сползает с его губ. Он был уверен, что заслужил похвалу и расположение за хорошую службу короне, и потому для него реакция императора неожиданна, непонятна и обидна. Кристоф лениво думает, достаточно ли молодой курфюрст умный, достаточно ли в нем разума и мужества, чтобы проглотить обиду и колкие слова. Рука сама собой ползет к эфесу меча, но он медленно выдыхает, заставляя себя успокоиться, и вновь смотрит на своего господина. Важно уловить настроение, важно почувствовать, заметить по незначительным штрихам и жестам, что от него требуется в данный момент времени. Чего император ожидает. Опасно всматриваться во властное, жесткое лицо, в рубленую линию челюсти и тяжелые надбровные дуги — Кристоф тут же начинает тонуть и ощущать томящийся во всем теле жар, но отбросить лишние мысли легко: достаточно вспомнить, кем он является. Карающей дланью и верным псом. И уловить всем своим естеством, кем является император — олицетворением силы и гарантом единства и защищенности империи. Хоть правитель и раздражен, но Кристоф не чувствует в нем жажды крови, что требует немедленного удовлетворения, и потому расслабляется еще немного. К тому же, курфюрст оказался смышленее, чем можно было предположить. Сжимает челюсти, но не принимается оправдываться. — Да, ваше величество. Прошу простить за дерзость, — единственное, что вырывается из его рта, и Кристоф чувствует удовлетворение, разглядывая светлую макушку склонившегося еще ниже мальчишки. Правильно. Гни свои колени — и быть может карающая длань не коснется тебя, и ты останешься жить во благо империи. И только империя решит, когда тебе стоит умереть во имя ее блага. — Разговор был о том, что маркграф собирает войско под сенью своего замка. Мне это не нравится. Тем не менее, венгры, или русичи, или кто там — это и правда серьезно, — император позволяет себе кривую ухмылку, и еще два курфюрста — уже в летах, поэтому куда более осмотрительные, чем их молодой собрат, тоже едва заметно улыбаются. Кристофу кажется, что их суровые лица не способны на большее, но может старые волки просто умнее и надеются, что едва заметное движение, при потребности, получится выдать за гримасу боли от старых ран, если у императора снова сменится настроение. — Подождем еще немного, как считаете? — Мы безотчетно преданы вам, ваше величество, и уповаем на вашу мудрость. Только намекните — и маркграф будет обречен в тот же самый миг. Я лично поведу свою армию к его владениями, — склоняет голову мудрый Олаф, и Кристофу хочется раскроить ему череп. Тонкая, тонкая игра — и он вовсе не соперник графу в словесной полемике. Олаф недолюбливает его, бесится, что какой-то, почти беспородный на его фоне, мальчишка так приблизился к трону. Старого интригана возмущает этот факт, и на месте императора Кристоф не доверял бы скорее Олафу, чем маркграфу, который практически безвылозно сидит в своем замке, отбивая нападения мелких разрозненных групп голых оборванцев, но, естественно, он держит эти мысли при себе. Император сам спросит, и сам решит, кому когда погибать, и не Кристофу ему указывать. Но как же хочется накормить императорских псов старыми вонючими кишками… Наверно, мысли находят отражение в его лице или позе, потому что внезапно Кристоф ловит на себе быстрый, насмешливый серый росчерк. Следом же легкий румянец прорывается на скулы — император заметил ревность и обиду. Кристоф гадает, что же ему за это будет, поскрипывая кожей наруча. — Рад слышать, но это вовсе не ваша забота. У меня есть, кому карать, — голос правителя опасно понижается, и Кристоф делает небольшой шажок вперед, выходя из тени и наслаждаясь тем, как гневно дергаются крылья носа старого Олафа. Он знает, что придет черед и этого верного столпа империи. Не сейчас… Но когда-нибудь. Когда император перестанет быть уверенным в его надежности. И Кристоф с радостью поспособствует тому, чтобы подрубить толстое основание и повалить этот столб на радость короедов. — У императора много верных псов, и я этому только рад, — Олаф вновь кланяется, а затем с достоинством выпрямляется и отходит от трона. О да, он куда умнее молодого щенка, и понимает, что не стоит злоупотреблять доверием. Все же, он один из трех приглашенных на тайное совещание имперских князей, а трое — это далеко не половина. Остальным курфюрстам император доверяет еще меньше, чем этим приглашенным избранным, и Олаф, и его друг Якоб, и даже молодой Оттон понимают, как им повезло. — Вот и замечательно, — ударив ладонью по подлокотнику, правитель поднимается с трона, показывая, что обмен любезностями и сведениями можно считать законченным. Он выказал немного доверия своим надежным последователям, и теперь должен принять решение. Не смотря больше ни на кого, император резко разворачивается и стремительным шагом покидает тронный зал, а Кристоф, задержав взгляд на Олафе и Оттоне, идет следом. До самых личных покоев императора он не произносит ни слова и позволяет себе немного расслабиться только оказавшись в донжоне, под самой крышей. В спальне жарко натоплено, и щеки тут же принимаются гореть, только Кристоф не уверен, что из-за сухого, раскаленного воздуха. Император одним простым движением расцепляет плащ, и тот тяжелой грудой складывается у его ног, а Кристофу хочется высунуть голову в окно и позволить свежему ветру взлохматить волосы. Еще хочется подойти ближе и, припав на колени, подобрать плотную ткань, позволить сильным пальцам скользнуть по макушке и затылку… Но Кристоф остается стоять у дверей, ожидая дальнейших указаний. Он уже прикидывает, какая из самых резвых лошадей сейчас в конюшне, и кого следует захватить с собой в качестве поддержки, поэтому совершенно не удивляется, когда император, освещенный алыми и желтыми всполохами огня, поворачивается к нему и смотрит почти ласково и с любопытством. — Ты ведь знаешь, что нужно делать? Как всегда звук его голоса что-то надламывает в Кристофе, скатывается градом камней по телу и остается где-то в животе сладкой тяжестью. Не раздумывая, не медля ни мгновения он опускается на колено и склоняет голову, скрываясь за прядями волос. — Клянусь, что маркграф не потревожит более ваш покой, ваше величество. Как мне следует расправиться с ним? У него уже дрожат руки. От предвкушения боя и ожидания… награды. Усилием воли Кристоф заставляет себя успокоиться. Если он ошибется или не сможет выполнить приказ в точности, если пострадает или потеряет людей — гнев императора будет силен, и снова придется добиваться его расположения. Он не поднимает головы — только пока император сам не попросит его или не потянет за волосы, и смиренно ждет распоряжений. Пальцы с перстнями скользят по макушке, но не приказывают посмотреть вверх, и пока Кристофу позволено только смотреть на мягкую кожу чужих сапог. — Показательно. Чтобы все увидели и все знали, — голос императора скатывается до шепота: почти безумного и такого жаркого, что огонь в очаге кажется горстью снега и льда. Кристофа гладят по голове — как пса, и он едва удерживает самого себя от того, чтобы не потянуться слепо за ласкающей его рукой. — Будет исполнено, — горло почти не слушается, и слова вылетают хриплым карканьем, но императору нравится. Он тихо, довольно посмеивается, соскальзывая пальцами Кристофу за ухо, а затем тянет за пряди, заставляя поднять на себя взгляд. — Знаю. Не задерживайся там, — теперь подушечки давят на губы, и рот приоткрывается сам собой, готовясь принять в себя теплую, чуть солоноватую плоть. Кристоф дрожит, чувствуя туго завязывающийся узел в паху, но старается держаться и не показывать, сколько в нем эмоций, ненужных и разрушительных в данный момент, вызывает в нем такой простой, но такой властный жест. — Я вернусь до первого снега, мой господин, — он позволяет себе на мгновение смежить веки, прижаться к чужой руке, а затем ясно и открыто посмотреть на императора. — Хорошо. А если нет… — То я буду вас недостоин, — Кристоф легко, едва заметно улыбается, и будь он проклят, если император не возвращает ему эту улыбку! Хочется застонать, заскулить радостно, прижаться к теплым коленям, но вместо этого, дождавшись разрешающего кивка, он поднимается на ноги и выходит прочь. Уже на конюшне, подтягивая подпругу и проверяя, крепко ли держится притороченный к седлу меч в ножнах, Кристоф замечает в густых вечерних сумерках изящный силуэт, привалившийся к стене. Человек смотрит на него внимательно, небрежно сложив на груди руки, но в его лице с легкостью читается тревога, стоит только Паулю подойти ближе. Кристоф вопросительно выгибает брови. У него нет ни малейшего представления о том, что же могло понадобиться от него обычному стражнику. Они уже давно не виделись, не сидели вместе за кружкой пива в задымленном помещении трактира… Кристоф, если честно, и думать забыл о Пауле. В этом нет ничего странного — зачем общаться с тем, кто раздражает? Он и сам у Пауля вызывает какие-то похожие чувства, только не в пример сильнее. Оттого недоумение внутри ширится: странно предполагать, что Пауль подошел поболтать просто так, но и никаких дел их не связывает для задушевной беседы посреди внутреннего двора на глазах и сослуживцев Пауля, и подчиненных Кристофа. Тот мнется. Это странно, необычно, почти невероятно! Чтобы Пауль — и не мог подобрать слов. Кристоф почти терпеливо ждет — внутри все снедает любопытство. — Не надо. Фраза звучит жалко. Почти… умоляюще, и Кристоф едва удерживает лицо. Он не знает, не имеет ни малейшего представления, откуда Пауль узнал о приказе императора, и от этого в душе поднимается волна ярости. Он что-то упускает! Шпиона или лишние уши, и даже не подозревает об этом! А у Пауля хватает наглости просить… пощадить мятежного маркграфа? — У вас нет доказательств. Возможно, ты убьешь невинного человека… Прошу. Не надо. Пауль кривится — видно, как тяжело дается ему эта мольба, как сложно ему унижаться перед тем, кого он ненавидит всем сердцем. Кристоф же прячется за маской невозмутимости, продолжая проверять снаряжение, хотя все уже давно готово. — Я не понимаю, о чем ты, и советую не стоять у меня на пути. На них смотрят. И стража, и те, кого Кристоф отобрал для их маленького предприятия. И их разговор выглядит подозрительно. — Ты совершишь ошибку, и это будет на твоей совести, — Пауль говорит тихо, но разборчиво. Злится, но эта злость все равно ничего не решит — Пауль это понимает. И давится этой горечью бессилия. — Император не ошибается, — взлетев в седло, свысока говорит Кристоф, цедя слова сквозь зубы. — Не забывай об этом. Угроза читается намеком в простых словах, и Пауль отступает. Не может не отступить. Кривит губы, сжимает кулаки, но отходит в сторону, и мимо него грохочут копытами лошади, пересекая линию ворот и скрываясь в темноте. Голова маркграфа оказывается насаженной на копье и выставленной в окно его собственных покоев. Стража перебита, вырезано несколько самых ретивых и оказавшихся нежизнеспособно верными наемников, а с меча Кристофа капает кровь. Он смотрит задумчиво на забившегося в угол мальчишку, видя ужас на округлом детском лице. Ребенку, наверно, нет и семи. Младший сын. Старшие погибли во славу империи, и теперь этот малолетний щенок — единственный наследник. В широко распахнутых глазах страх и мольба, и бледные губы дрожат, силясь исторгнуть хоть слово. Кристоф перебрасывает меч в другую руку и обратно, разминает запястье и встряхивает волосами, принимая решение. — Я сдержал обещание, ваше величество, — смиренно склоняется он перед императором, смотрит на мягкую кожу сапог и толстые каменные плиты пола. Он сделал все так, как велели, исполнил в точности, и знает, что достоин награды. И получает ее — мягкое поглаживание по щеке, пальцы под подбородком, довольную почти-улыбку. Он задыхается, смотрит с надеждой и восторгом, а потом принимает в рот пальцы, и металл перстней холодит губы. — А что в мешке? — этот довольный, бархатный голос скользит по коже как самый нежнейший и тончайший шелк, который Кристофу как-то довелось увидеть. Он дрожит, тянется за пальцами, требуя еще ласки и одобрения за хорошо проделанную работу, но правитель убирает руку, принуждая тем самым немедленно ответить. Кристоф тянется к мешку, лежащему неподалеку, и, помедлив, достает из него за волосы уже подгнившую голову: синий раздувшийся язык, вытекшие глаза, белые осколки позвонков и гнилостные ошметки кожи на маленьком черепе. — Мальчишка маркграфа. Теперь уже не повзрослеет и не отомстит. И вы можете быть абсолютно спокойны, ведь я охраняю ваш сон. В глазах императора светится восхищение, и Кристоф хрипит, когда сильная рука сжимается на горле, когда теплые губы впиваются в его рот, а влажный язык вылизывает и буквально пожирает. Он стонет, дрожит, чувствует боль в волосах, на которых сжалась свободная ладонь, и восторженно задыхается. — Уверен, крови было много, и ты был покрыт ею весь, — шепчет ему господин в перерывах между жадными укусами, и Кристоф согласно стонет. — Жаль, меня там не было. Хороший мальчик…