Лестница Иакова

      Яркие обертки от конфет разлетаются в разные стороны: красная, белая, голубая, зелёная — выбирай какую хочешь. Они валяются у его ног точно так же, как и те несчастные женщины, которых он в свое время отверг. Глупые, несчастные женщины. Что они в нем находили?       Как можно его хотеть, изнывать по нему, боготворить? Семьдесят килограмм чистейшей социопатии и ненависти ко всему живому. Его взглядом можно испепелить целый город, и он это знает.       Мы пересекаемся изредка. Зачастую, когда ему что-нибудь нужно. Сегодня он написал мне в четыре часа утра. Ночью его разрывает на части так сильно, что он готов писать даже мне. Не знаю, хорошо это или плохо. В любом случае, сейчас уже слишком поздно думать об этом.       — Не могу уснуть. Засыпаю буквально минут на десять, а потом начинает сниться всякая чушь. Будто я обмотан в красный шелковый саван и лежу посреди пустыни. Просыпаюсь от жажды. Неприятное чувство.       С ним такое случается часто. Он рассказывал, что раньше были ещё и сонные параличи, а это в разы хуже, чем любая жажда в пустыне.       — Яков, зачем ты меня позвал? Я знаю, — больше некого, но меня-то зачем? Или ты думаешь, что мне не нужен сон, или что я могу не работать?       Он знает, о чем я говорю. Он лишь мельком смотрит на меня, как-то устало кривляется, а затем говорит:       — Это ты называешь своей работой?       Это. Кому как не тебе знать о том, что является моей работой, — думаю я.       — Хорошо. Давай по-другому, — я вздыхаю. — Ради чего все это? Ты болен, Яков! И ты не имеешь ни малейшего права меня осуждать.       — А я разве осуждаю? Просто не понимаю.       С ним тяжело разговаривать. Слушать ещё можно, но вести диалог — уже пытка. Раньше я сдерживался, и отвечал ему в своей голове. Мысленно. Но ему это тоже не нравилось. Ему не нравится абсолютно всё, и самая большая загадка для меня — почему я все ещё здесь?       — Не понимаю, как тебе не противно от их прикосновений, от их взглядов. Они берут тебя, словно мясо на развес.       — Они хотя бы берут.       Вспоминаю нашу первую встречу. Тогда я думал лишь о том, какой интересный клиент мне попался. Впервые кто-то предпочел говорить со мной, а не трахаться два часа без передышки. Тогда мне это казалось забавным, но сейчас — я жалею о том, что в тот вечер ему попался именно я.       — Я никогда не поверю, что ты получаешь от этого удовольствие.       — Зачем ты меня позвал?       Яков берет в руки красный фантик, и начинает его разглядывать. Он обдумывает ответ, пытается подобрать слова, потому что, на самом деле, он и сам не знает зачем позвал меня.       — Скрасить одиночество. Свое или твое — без разницы. Разве ты не одинок?       Разве я не одинок? Я думаю обо всех тех мужчинах, с которыми мне доводилось спать. Им было хорошо со мной, они были довольны. Мне нравится, когда мои клиенты улыбаются мне снисходительно. Ты, конечно, шлюха, но такая хорошенькая, — вот что это значило. Моя работа никогда не казалась мне противной.       Дома было иначе. Трёхкомнатная пустая квартира с окнами в пол. Иногда я прислонялся к ним всем телом, в надежде, что стекло лопнет. Моя кошка этого не одобряла. Она садилась на спинку дивана и принималась меня разглядывать. Клянусь, так все и было. Она не понимает, как можно сходить с ума на такой большой территории. Одинок ли я?       — Тебе нужен психотерапевт, а не проститутка. Это не в моей компетенции.       Он смеётся. Редкое явление. Но мне неприятно от того, что он высмеивает меня. Иногда, мне совсем не хочется знать, что происходит в его голове, но каждый раз интерес берет верх.       — Единственная женщина, с которой я спал — моя мать, — говорит он, все ещё улыбаясь. — Это было в детстве, до пяти лет точно.       Мне кажется, он врёт. Достаточно только взглянуть на него, чтобы понять — нет, был кто-то ещё. Великое множество тайн и разбитых женских сердец. Наверняка, он пользовался всеми, кто приползал к его ногам. Я почти вижу, как он тушит сигарету о бедро своей очередной любовницы. Он ненавидит секс.       — Яков… Отпусти меня домой. Я устал и не чувствую ног. Ты говоришь о моей работе, ты знаешь что мне приходится делать. Ты знаешь, каково это — не чувствовать собственного тела? Я распадаюсь на атомы.       — Какое-то время мы принимаем свое одиночество, как должное. Ты одинок точно так же, как и я. Что ты видишь во сне? Пустой эфир, не так ли? Скажи, что я ошибаюсь.       С ним невозможно разговаривать. Каждый раз одно и то же. Как только я расскажу ему хоть что-то о себе, он тут же воспользуется этим против меня. Поэтому я слушаю его и молчу. Вытягиваю ноги, сидя в кресле, и пытаюсь сосредоточиться на гудящей боли в икрах.       — Тебе ничего не снится, потому что ты избегаешь всего на свете. Ты избегаешь самого себя. И только с ними ты забываешься по-настоящему. Они как-то отключают твой внутренний центр одиночества, хотя и не принадлежат тебе. Ради этого ты продолжаешь работать.       Он раскусил меня уже давно. Наверное, в самый первый раз он уже догадывался об этом. Смотрел на меня, и видел сгусток прогорклого одиночества. Раньше мне было стыдно за это чувство. Я не знал, как мне существовать с этим бок о бок. Не знал, испытывают ли другие люди что-то подобное. Мне было по-настоящему страшно.       — Ты знаешь, что это грех? — вдруг спрашивает он.       Теперь моя очередь смеяться. Давайте, киньте в меня камнем, если вы безгрешны.       — Пожалуйста, прекрати.       — Это грех втройне. Сексуальные контакты с мужчинами; да ещё и с женатыми; и все это без какого-либо зазрения совести. У тебя даже имя ненастоящее.       В общем-то, он прав. Ему даже не обязательно знать о всех тех вещах, которые мне приходится делать, — он просто видит меня насквозь.       — Как тебя зовут сегодня? Ричард? А может, Михель? Или Эсмеральда? Постой, да ты ведь и сам не помнишь.       — Какой же ты всё-таки ублюдок.       — Верно. Так что, Эсмеральда, неужели мужчины от тебя без ума?       Я пытаюсь абстрагироваться. Испариться. Оказаться внезапно на другом конце вселенной. Я практически слышу, как вопят сейчас мои нервные клетки. Мы коллективно осуждаем тебя, Яков!       — Я ухожу. Мне это надоело.       Он смотрит на меня так, как будто не верит, что я действительно могу уйти, но стоит мне подняться, и его взгляд сразу же смягчается. Мне становится нехорошо. Я знаю, если он захочет меня удержать, то он сделает это любой ценой.       — Прости, — говорит он, поднимаясь мне навстречу. — Не могу избавиться от этой дурной привычки — потешаться над человеческими пороками.       Мне хочется плюнуть ему в лицо.       — Я просто хотел тебя увидеть. Ощутить твое присутствие и то тепло, которое исходит от твоего тела.       Мы никогда не были близки физически. Между нами всегда было два метра дистанции. Это как негласное правило. Только издалека можно увидеть то, из чего состоит человек. Когда ты близко — он просто исчезает, и ты видишь только то, что хочешь видеть.       — Хорошо. Смотри, я здесь. Мое тело источает тепло. Ты чувствуешь его через всю комнату. Но тебе ведь этого мало. Ты все ещё чем-то недоволен.       — Ты прав.       — Ложись спать, Яков. Уже утро.       Он рассеянно кивает, как будто самому себе. Что-то происходит там, в его черепной коробке, но мне туда не добраться.       — Останься, — говорит он. — Только сегодня.       Сначала я думаю, что все это мне просто послышалось. Но он смотрит на меня, ожидает моей реакции, и я понимаю, что не смогу ему отказать. Он делает со мной все то же самое, что и со своими любовницами.       — Хорошо, — говорю я, и тут же мне становится противно от себя самого.       Он ведёт меня в свою спальню. Мы редко бываем здесь. Последний раз — месяца два или три назад. Я застал его лежащим в своей постели. Он не мог даже пошевелиться.       «Эсмеральда, неужели я умер?»       У Якова большая кровать. Его любовницы наверняка лежали на самом краешке, изнывая от невозможности к нему дотронуться.       Теперь здесь лежу я. Безродная проститутка высшего класса. Глотка напрокат. Шелковая подстилка премьер-министров. Многие думают, что мне ещё повезло.       Мы ложимся так, чтобы между нами было максимальное расстояние. Я — в верхней одежде. Он — в домашней футболке и пижамных штанах. Может быть, это было бы даже романтично, но мы оба презираем романтику. Сейчас — это необходимость, всего лишь небольшая услуга, которую я могу ему оказать.       — Мне всегда было интересно, откуда ты берешь деньги на жизнь. Ты же почти не выходишь из дома.       Яков гасит лампу и мы остаёмся лежать в тусклом утреннем свете. Он ничего не отвечает мне. Честно говоря, деньги — совсем не то, что меня интересует. Я знаю, что он живёт достаточно бедно. Но вот в чем вопрос — это действительно так или он всего лишь хочет, чтобы мне так казалось.       Какое-то время мы смотрим друг другу в глаза. Зрительный контакт — ближе физического. Я почти улавливаю его чувство тревоги. Он словно показывает мне ту самую пустыню, посреди которой лежит кроваво-красный шелковый саван, с человеком внутри. Я вижу его жажду.       — Иногда мне снится Царство Небесное. Но другое, — не то, которое ты представляешь сейчас. Бесконечный остров Надежды, где все идёт своим чередом. Там нет места одиночеству. Люди не знают что это такое. Они чувствуют себя хорошо.       — Да уж, действительно Царство Небесное.       — И там у меня есть друг — мой Ангел Хранитель. Иногда мне снится, что мы сидим с ним на верхушке горы. Свечение его нимба делает все ярче. Он показывает мне пальцем куда-то вниз, где живут другие люди, но я не успеваю посмотреть, потому что сразу же просыпаюсь.       На мгновение я закрываю глаза. Представляю себе Якова и сидящего рядом с ним ангела. Его огромные золотистые крылья и светящийся нимб.       — У него твое лицо, Эсмеральда.       Это портит всю картину. Мое лицо. Осунувшееся, острое, как бритва. Нет, оно не может принадлежать ангелу.       — Может, тебе показалось?       — Такие вещи я определяю точно.       — К чему ты клонишь?       — А разве не ясно?       Какая дурость. Бедному ангелу досталось мое лицо. Или это мне так несказанно повезло?       — Это всего лишь сон.       — Да, — говорит Яков, — всего лишь сон.       Он засыпает, когда в комнате становится совсем светло. Черты его лица разглаживаются и я наконец-то могу его рассмотреть. Совсем свежая бритая голова. Широкие скулы, не такие острые как у меня, — на его лице они смотрятся гармонично. Длинные девчачьи ресницы. Родинка ближе к виску с левой стороны. Дальше мне не разглядеть.       Поднимаюсь со своего края кровати и аккуратно нависаю над ним. Как бы близко мы не были друг к другу, между нами всегда остаётся пропасть.       Я легонечко дую ему на ресницы. Что-то теплое и светлое, пахнущее весной и жасмином. Яркие зелёные листья, только недавно взорвавшиеся весной. Изумрудные шелковые травы. Мать держит его за руку, они идут по тропинке босиком. Она оглядывается, чтобы посмотреть на него, и улыбается. Золотистые лучики солнца ласкают его нежную кожу. Здесь нет места одиночеству. Люди не знают, что это такое.       Наконец-то я вижу его счастливым. Он отпускает этот блеклый мир и поднимается вверх по лестнице. Сон превращается в реальность. Мать крепче сжимает его руку.       — Надо же — разглядел.