Watch your step

От лишнего литра плохого вина у него начинала болеть голова, мигрень нападала еще до того, как он успевал отойти от стола, и так было всегда (они вместе давно); научилась бы вежливо ждать до утра... Потому не спешит он вставать: все равно до рассвета не так далеко, и луна уже покидает беззвездную гладь, но развязан язык, непослушна рука (в бокале осталось всего два глотка); небрежное "хвать" - и оземь стекло... разбилось, посыпавшись, как домино. Язвит свысока:       - А тебя в детстве мать себя не учила вести за столом? На слово едка (так ему поделом); из чащи лесной светят два уголька, что видят его целиком и насквозь, ее кожа бледна, волос свит серебром, за спиной шелестят два прозрачных крыла, и он бы Земли для нее сдвинул ось, но не суждено.       - Мне б стакан коньяка, - отзывается в тон, - плоховато вино для гостинца богам. Она кажется сном, и он вечность проспать сам себя бы обрек, лишь бы ближе к ней стать. Во взгляде холодном таит огонек, что пылает в душе; ее стан - стебелек, прядь волос - ручеек, шаг, движенье - волна, раз увидишь - и выжжешь на сердце тавром. Он, сколки смахнув с валуна алтаря, чуть шатаясь, встает, чтоб продолжить (не ими) забытый давно разговор. Пробудившись, заря возвещает отсчет предстоящего дня, золотыми лучами пестреет земля, и под взглядом ее он чувствует, будто уходит на дно. Но не успевает:       - Ты проклят судьбой, ведь в попытке поймать в небесах журавля прикоснулся к земле, что зовется святой; так страдай, пока дышишь, во имя меня. Пять секунд в тишине.       - Я хочу быть с тобой.       - Так умри: неприкаянной станешь душой, духом леса и ветреным сыном небес, без тревог и забот в праздном мире чудес.       "И без сердца," - безмолвно сказала себе.       - Может, сплавимся вместе по страсти реке. В его мутном взгляде плескается хмель (в голове пустота; где найдет он слова?) и то чувство, что люди прозвали... любовь?       "Мне бы только разок прикоснуться к тебе." Хоть немеет он вновь, она все поняла, от улыбки ее холодком по спине.       - Так прольется же кровь! - и была такова. Он очнулся на том же лесном алтаре, на распятом на камне прозрачном крыле, сквозь его тело свет пробивался едва; оглянулся и будто сильней побелел. Там, ухмылкой дразня да с бокалом в руке, у камня могилы сидела она, так румяна, свежа, точно снова жива. Он дрожал, а она говорит неспеша:       - Все же смертные мертвым жалеют вина!