Грехопадение

То, что скрывать не надобно, никогда не предстанет пред взором смотрящим истинно трезво, потому как человеческое сознание не привыкло искать подвоха там, где его и не должно быть. Это было одной из тех немногих истин, которую узнают в первую очередь не солдаты. Шпионы. Так иногда говорят еще священники в своих бесконечно длинных проповедях для всякого страждущего. Бен был ни тем, ни другим. Будучи сыном преподобного, он, тем не менее, только и смел, что в официального рода письма поминать Всевышнего. А Вашингтону был нужен не Тэллмедж-шпион, а Тэллмедж-солдат. Пусть раздает указания, придумывает планы, вербует новых агентов, но не скрывается, будет всегда рядышком, на своем месте — бесконечно преданный и готовый оседлать коня в своем шитом мундире с саблей наперевес. В лагере, куда ни глянь, везде шумно: взбудораженная пехтура, да офицеры, спешащие в штаб за новыми указаниями. Кажется, их первая уловка за долгое время, обернувшаяся блестящей победой, дала им всем тот глоток воздуха, в котором они нуждались. Подобно утопающему, отчаянно пытающемуся вздохнуть сквозь секунды липкого забытья и с разрывающимися от боли легкими, у каждого появились силы, чтобы продолжать жить. Продолжать бороться. В опустевшем кармане бедолаги не осталось гроша на стакан эля в таверне среди тех, кто еще пустит под свою крышу солдат революции. Не осталось у прочего чина голой аналитики на то, что в беспросветном мраке сверкнет лучик света, знаменующий конец пути. Обещаниями о светлом будущем долго насыщаться не выйдет, да только что у майора и в без того светящийся оттенком поверхности чистой озерной воды глаз выдает неприкрытую радость и возбуждение. В такое-то время. Только на этом слабом мечтании о хоть каком-нибудь будущем без гнета здесь все и держится, в который раз про себя может подумать Брустер. Не нужно быть гением, чтобы знать, какую кашу они заварили. Нужно быть мудрецом, чтобы держать язык за зубами в минуты раздора, и молчаливо наблюдать, как от короткой улыбки Главнокомандующего, а затем, словной волной от камня, простирается надеждой сквозь простой люд. Ради таких моментов они все и живут, разве нет? «Да, точно», мог бы согласиться каждый, перебирая восторг и совсем не замечая саднящей боли от протертых армейских ботинок, отмороженных шишек на сгибах пальцах и заедающем так не вовремя кремниевом замке мушкета. «Да, конечно, только не нужно делать это возле моей палатки», как всегда скажет назидательно строго Анна, потому что опасается того, что вокруг ее временного, но уютного прибежища, всякий раз случаются неприятности. И не потому, что собираться всей их маленькой компанией с большими тайнами у всех на виду не просто не профессионально, будто в детстве их не ловили за чем-то подобным. Ровно перед тем, как совершить очередную глупость, потому что в этой маленькой шайке кто старше, тот и заводила. Не тот сопляк-Бен или стукач-взрослых-Тэллмедж. И теперь Анна Стронг не сбежит вот так просто, а задернет полупрозрачную шторку, не тратя излишние слова на то, чтобы предостеречь от опасностей, да пойдет спешно собирать все те пожитки, которые в скорый путь до новой стоянки стоит уложить на телеги в первую очередь. Времени осталось совсем немного. — Теперь мне ясно, чем занимается прославленный гений разведки майор Теллмедж, — Как и всегда, не отказывает себе в короткой ухмылке Брустер, подначивая в своем репертуаре достаточно дерзко, сетуя, разве что, на то, какой ледяной коркой покрылся чужой ворот рубахи. Будь бы его воля, он бы сорвал и подвязку, и плотной формы мундир, выдал бы плащ потеплее, щадящее, и не стал бы слушать о том, что после опыта с ледяными водами Деловера ничего страшнее этого не будет. — Господи, Калеб, закройся хотя бы сейчас… Слишком много поминаний Всевышнего. Упоительное наслаждение тем, что в речи он может позволить себе, нет, им обоим сейчас, что не позволяет себе обычно. На самом деле за шуткой, а чаще за простым человеческим беспокойством, можно было скрыть негодование от того, что Тэллмедж целует сам всегда, когда ему вздумается, и не идет навстречу, когда ждут ответ. И не ждет ответа или знака, побуждающего к действию. Только с виду робкий парень, готовый беспрекословно подчиняться — таким его запомнят в лагере, спешащего выполнять любой каприз Вашингтона с упорством любимой собачки его жены, бегущей за случайно оброненным мотком ниток хозяйки. И только они, ребятня из Сетокета, знают всю правду, а он, Калеб, лучше всех. Как и Эйби, точно, Вудхолл мог бы что-то вспомнить из их общего детства, да только неудавшегося фермера не было рядом. Он не знал этого с самого начала, но, быть может, еще когда-нибудь узнает, когда это станет не столь важно. Поморщится, представляя, насколько это могло далеко зайти: как прозябшие ладони проходят сквозь сладки одежды и совсем не встречают сопротивления, как скинут на присыпанный снегом драгунский шлем, потому что для такого нужны обе руки, и как губы находят с той же легкостью чужие так, словно это могли бы быть женские. И Эйби точно подумает об этом, потому что они давно не дети, и прекрасно представляют, каждый по-своему грешит в мыслях, но не каждый готов в этом признаться. И промолчит, или, быть может, точно скажет, что, мол, ребята, ну и мерзость. Обязательно припомнит настоятеля Тэллмеджа-Старшего, тяжелую его ладонь и суровое воспитание, а потом выкинет из своей головы все равно. Уйдет в свой ворох проблем и решений их же, в котором точно не будет представления о руке, шарящейся теперь уже в чужих штанах. И Бен действительно совершенно не стыдится, а его лицо, покрытое легким румянцем, следствие быстро наступившей в этом году явно длительной суровой зимы. Он не тянет, чуть склоняется к лицу напротив и прикусывает уголок губы, на что получает облачко горячего воздуха от короткого смешка. Это происходит так редко, и по такому действительно начинаешь скучать. Ощущения — первый твой серьезный бой, тяжесть ружья и дрожь в коленках. Если ты переживешь это, то непременно захочешь еще. Как и по тому, как можно дернуть за туго связанную лентой косичку, обозвать бодро «малыш Бенни» и спровоцировать на такую бурю эмоций, которую за спокойным и рациональным майором никогда не заметишь. Только в первый раз, когда это происходит, Тэллмедж еще пытается воззвать к разуму, прерываясь и то и дело мешкаясь. То ли дело Брюстер, который падок на скорые действия, но если и возьмется, сгорит в новой навязчивой мысли, то уже точно никогда не отступит. Воспылает, и уж точно увлечет за собой кого-то еще. В очередном сумасшествии, поделенном на двоих, он действительно был не против того, что рядом с ним был именно Бен. Когда настойчивая ладонь Тэллмеджа уже дергает за ремень штанов, не составит труда обхватить за кисть, переждать, пока в порыве нетерпения дернут пару раз из захвата. — А сын священника так же хорошо отпускает грехи, как и его пресвятейший отец, а? — Готовая колкость всегда на подхвате, и она будет, потому что только его Бен свыкся с таким нравом и давно не пытался его обуздать. Приручить — более подходящее слово. — Вам, лейтенант, придется собрать целый трибунал из пасторов и адвокатов, чтобы как-то оправдать совершенные злодеяния, — Бен выдергивает руку, и отвечает, наконец, на кинутый в его сторону взгляд. Он не дожидается ответа, а просто впивается разгоряченными на морозе губами в широкую улыбку, не собираясь давать возможности хоть как-то перечить себе. И он же первый сдается, пропуская немой полустон, ведь у него нет никакой преграды в виде ремня, только несколько поддающихся пуговиц. И приводят в чувство далеко не оледеневшие пальцы, глядящие низ его живота. — А что, если я могу доверить свою жизнь только вам, майор? — Отрезающая фраза звучит как нельзя кстати, как и резкий захват бедра к себе навстречу, потому что только максимально близкий контакт способен согреть их обоих. И Калеб готов поклясться, что чувствует мелкую дрожь, прошибающую Бена. Объяснить происходящее дальше удается лишь с трудом, ведь по выражению лица Тэллмеджа, короткой искрой сомнения промелькнувшей во взгляде полузакрытых глаз, можно сказать, что он все еще не до конца уверен. Как и прежде он осторожничал, но всегда поддавался той сжигающей его буре, отсеивал прочь любые воспоминания и слова, которые могли помешать ему получить желаемое. Никто из них теперь не сомневался, что этим самым «желаемым» был и остается Брюстер. И все же до одури, до смешанного с короткой вспышкой стыда за содеянное, но все же с превосходящей толикой удовольствия, Бен жмется и смущается уже подобно мальчишке за свои низменные желания, но все же высвобождает мешающий ему думать о насущном член. И так же скоро вновь оказывается в объятиях теплой ладони, дурея и слабея, поддаваясь и подчиняясь под незамысловатую ласку. Более сдержанный Калеб позволяет ему эту секундную слабость, толкаясь навстречу и перехватывая любое движение ладонью, когда встречает это собой. Ему несколько жаль Тэллмеджа, который вынужден проводить за боями и разработкой стратегии все свое время, даже не смея думать о том, чтобы присунуть своего страждущего дружка в какую-нибудь влажную дырку, коих на весь лагерь можно сыскать до десятка. И он бы подначивал, действительно отшучивался на этот счет, как делал это прежде, до того момента, как вдруг это стало и его проблемой тоже. Потому что теперь вопросы удовольствия майора лежат целиком и полностью на его плечах. Кто бы мог обвинить работящего Брустера в том, что он отказывается от работы, даже самой грязной и сложной? Подчиняясь какому-то странному ритму, Бен все же быстро сдается с глухим полустоном, успевая отстраниться до того, как создать им еще больше проблем и вынужденных объяснений. Это все занимает меньше минуты, и Калеб, должно быть, выглядит разочарованно, потому что ему мало извиняющегося взгляда голубых глаз, которые по степени сожаления сравнимы разве что с фальшивыми ангельскими на карикатурах подельников, периодически встречающихся по ту сторону торговли контрабандой. — Черт возьми, Бенни, и это все, на что ты сейчас способен? — Тише, Калеб… — Бен зажимает его рот ладонью до того, как его успевают спросить о том, не подтирал ли он ею сейчас себя. Слабый ветерок поднимается между ними, как и за поднятой рукой невозможно увидеть то, что пальцами потянусь уже до стояка Брюстера, оставшегося без внимания. — У нас совсем не осталось времени, но… — Бен шепчет совсем заговорщически, именно так, как на самом деле Калеб любит, и он практически готов подчиниться, прогибаясь в сторону обхватившей практически у самого основания член. Готов слушать и вникать, по крайней мере, первые пять секунд, что выиграл себе Тэллмедж. — … этого хватит, чтобы закрыть нам обоим дорогу в Рай навсегда. Хотелось бы сказать, что «вдвоем это не будет так страшно, потому что сам Ад не единожды разверзнулся перед ними», но так и останется мыслью, пока Бен, так и не убравши ладонь с чужого рта, касается носом на том месте, где заканчивается жесткая поросль бороды и начинается открытая кожа шеи, оставляет на том же месте мокрый след от губ. Не кажется совпадением, что они практически поравнялись в росте, да только у майора всегда будет запасной план, и линия его лица и горящих каким-то сверхъестественное решительностью уходит все ниже, дальше видимого горизонта. А потом настает очередь Брустера сдерживать давно не свойственные ему хрипящие стоны, словно это первый раз, когда он видит обнаженную перед ним женщину. И пусть это не продлиться слишком долго, да только Калеб будет готов молиться хоть всю ночь напролет. И за спешные поцелуи, и за горячие пальцы и за почти шелковую горячую глотку, доводящую до экстаза.