Уродство

Лица на вымученно вычерченных рисунках у людей серые, и не далеко от остатка карандаша, что выводит очень грубо и будто бы нехотя: там и глаза западают, и собираются тучами штриха на переносице морщины, пока излишне идеальный профиль носа, напротив, напоминает о далеком представлении прекрасного, несвойственного человеку обычному. Какаши не был против чужих маленьких увлечений, да и кутается в безразличие, когда оценивающий взгляд задерживается на нем дольше, чем на пару секунд. Он не сразу узнает в образах самого себя. Не слишком похоже, Гай-кун. Знает, что в который раз там будет погано расцветающая на его лице деталь. Та самая, существующая только в учебниках по человеческим отклонениям, и заметная, разве что, внимательному глазу бойца. Читать тени чужих лиц безошибочно — что ходить по острому краю лезвия. Ведь никогда не знаешь, как глубоко можно потонуть в этом омуте из историй. Гай дразнит его бодрыми шутками, смеется громко и приводит неубедительные доводы. Не пытается даже доказать, просто разводит. Слишком грязно для его обычного характера. Слишком взросло. Какаши ведь слишком хорошо знает — Гай похерит намеренно. Не потому, что сам он человек гнилой. Ведь чести в нем больше, чем в ком-либо, кого Хатаке мог бы знать. Дело только в том, что просто видит он эту гниль лучше всех остальных во всем мире. Не прячет за идеальным и гротескным, а высвобождает, вычленяет, так грубо и показательно, демонстрирует всю подноготную. И лучше бы высшие силы отобрали у него этот талант, больно уж он кричащий и плохо вписывается. Хуже всего — в его образ. С самого утра погода не вяжется, как и не вяжется действие с желанием сыграть в эти их забавные игры, а настроения не хватит и на пустяцкую тренировку. Только затаиться под сенью в ожидании чуда, что случайная капля не пропитает бумажные волокна. Покуда хвойный лес встречает обступающей прохладой, Хатаке следит, как оседает влага на одежде, пропитывает поддающуюся ткань и липнет к телу, не оставляя совершенно никакого пространства. Там же — лучи сквозь рваную листву выделяют играющий под кожей мускул. И думается, мол, так странно — лучше всякого художника только природа, и сама эта высшая сила подчеркивает красоту, давит на то слабое понимание и приятие эстетичного. Какаши спрашивает прямо, действительно беззлобно. Почему Гай так любит все уродовать. Думает уже через секунду, что лучше бы согласился на вызов, чем действительно это сказал вслух. Не сразу уточняет про рисунки, ведь, наверное, проблема не в этой самой голове со смехотворно остриженными смоляными волосами. Там, за плотным слоем кости, все равно нет никаких ответов, пусть и вскрыть так неумолимо хотелось иногда. Проблема в чем-то ином совершенно. В том, что не прощупать пальцами и не разрезать податливую плоть. Майто не ответит ему хоть сколь связно, только заезжено и совершенно обыденно, а Какаши, как всегда, молчаливо примет и такой ответ. Только вслух вспоминает, перебирает словами, что слышал о чем-то таком, не в стиле как у Гая, а воплощающее вековой идеал, недостижимый, оттого и соблазнительный для страждущего разума. Ведь все романтизируется и идеализируется, это так же привычно, как и их повсеместные шутки о смертности. Забава в контрасте. И Гай только улыбается ему добродушно, затем отвечает, что, действительно ли, не все равно, что принято где-то «там. Всего лишь формула того, как могут видеть глаза, и одна из бесчисленного множества себе подобных. Быть может, Гай прав. Он видит только очертания странной, совершенно непривычной, динамичности и усталой неровности, да и смуглую руку, уверенно держащую сточенный множество раз карандаш. Есть в этом действительно что-то. Такое, о нераскрытии чего стоит настоять лишний раз, ведь Какаши видел эту чертову навязчивую и жирную от следа карандаша точку, сводящую его с ума.