Ты - следующий

Мадара как всегда неистов, словно родившийся в теле человека и пришедший в этот открывшийся перед его амбициями мир новый бог войны. Окончив старые конфликты, он начнет новую — свою собственную бойню, разгорающуюся уже не огнем на спаленном поселении, а искрой в чужих глазах и душах. Он сам как пламя, удушающее своим чернеющим дымом, пока разгорается, и уничтожающий все, до чего дотянется. Идеальный манипулятор, потому как язык у него без костей, а глазами он умеет обещать за преданность и откровенность годы блаженного признания на военном поприще. Хаширама нередко задается вопросом, за что сражается Учиха на самом деле. Потому что он помнит мальчишку Мадару с другого берега реки, который широко ему улыбается. Помнит слова о том, как могло бы быть лучше, лишь бы у них получилось. Помнит эти беззаботные и наивно детские, но не лишенные смысла рассуждения. А помнит ли его добрый друг об этом? Они уже стали сильнее своих отцов и даже своих предков. Но не в том ли проблема, что они стали такими же? Закрывшие свою душу от целого мира и протянувшие руки только навстречу оружию. Хаширама отмахивается от советов умудрённых стариков, на чьих лицах не осталось и участка чистой кожи, не покрытого шрамами или не обожженного от пыток. Только Тобирама может, имеет право говорить — они между собой уже давно решили всё. Он, кричащий о своем видении и боровшийся всю свою сознательную жизнь с чужим пренебрежением, так и не смог принять поражение. Но сейчас он победно улыбается перед всеми этими ветеранами, видя неудовольствие работы над планом, которое только его гениальное сознание могло породить, да и которое приносит успех всей их военной кампании. Хаширама не напоминает о том, что младшему брату всё равно не достаётся никаких лавров, потому что так всегда было принято. Альбиносу, всеми презираемому, — тоже. Зато верному и отличающемуся живым умом заместителю, непревзойдённому разведчику и воину с уникальной техникой боя — после победы, возможно. Тобирама тоже играет в эту игру, потому никогда не признается, что остаётся обязан. А Хаширама не требует, он понимает всё прекрасно. Всему своё время, и этой фразой он может как-то облегчить тяжелые думы им обоим. И оно приходит, это время, когда Мадара, сражённый, наконец, после изнурительного и кажущегося нереально далеким, беспредельно выходящим за границы понимания боя, лежит подобно подбитой охотником дичи. Он, прибитый к земле своей усталостью и беспредельно покорный, всё ещё готов сжечь взглядом любого, кто занесёт лезвие над его головой. Только Тобирама не боится сгореть в пламени его дьявольских глаз — он не боится в этой жизни уже вообще ничего. Но отступает покорно от режущего звериного взгляда, понимая, что между поражённой добычей и хищником лучше не вставать. То просто благоразумие, а не страх. Но всё не будет просто, ведь Мадара, даже униженный и уступивший перед чужой мощью, знает, куда больнее всего войдет острием и где плоть поддаётся особенно неохотно. Даёт выбор там, где на самом деле его нет. И смотрит, в первую очередь, в ошарашенное таким заявлением лицо Тобирамы-убийцы, лишившего его брата, который не приемлет такой наглости от человека, стоящего одной ногой в могиле, готовый по сигналу отправить его на тот свет с концами — прямиком ко всем его упокоенным родственникам. Мадара говорит складно, как и сам Хаширама, наученный за столько времени вещать убедительно, но какими бы их речи не были ностальгирующими по беспечному детству — извиняется глазами, но выбора не дает. Отрезает так, как будто ему дали власть зачитать приговор, которого он не хотел. «Хочешь содействия — почувствуй горечь утраты». Хаширама силится не сказать лишнего. Тобирама бы мог посмеяться, не будь он так ошарашен. Кажется, даже сам Величайший Учиха не поверил в свои собственные слова, потому как переводит взгляд то на обеспокоенное лицо Сенджу старшего, то бросает колкие искры в сторону младшего. — И что ты будешь делать, брат? Хаширама не слушает Тобираму, закусывая внутреннюю сторону щеки и судорожно соображая, где здесь может быть подвох. Ведь Мадара хитёр и пользуется случаем, чтобы привести в замешательство. Отвлечь, чтобы потом уже реально острым вонзить в беззащитное. Знает, что убьют всё равно, а так хоть утащит одного за собой в этот разверзнувшийся Ад. Кажется, давно уже всё продумал, даже если увидел вдруг в провидческом сне свою собственную смерть — готовый на всё, даже в трагедии собственной судьбы поставить Сенджу на колени. Опыт подсказывает Хашираме, что настоящий способ заставить плута признать поражение — это сыграть на его правилах. «Действительно, а что я ещё могу потерять?». Годы идут, а приоритеты меняются. Умирают они, как и раньше, чисто символически. «Прости, Тобирама, но ты должен сыграть эту роль». Младший Сенджу уже кричит ему на ухо, не замечая, что помутневший взгляд Хаширамы не отвечает своим присутствием. Только Мадара это увидит, и у него задрожат кончики губ. Не может поверить. Не может поверить в то, что одного быстрого удара хватит, чтобы покончить со всем. Не может поверить, что кривая улыбка на всегда солнечном лице похожа больше на оскал. И не поверит, что действительно тут его сделали, как профана. Сладостные мысли о кончине ненавистного Тобирамы отступят, так как умирает он не от руки Мадары, его заклятого врага, а давится кровью из рассечённого горла и дёргается предсмертно так неестественно, некрасиво и далеко за строчками легенд о благородных воителях. Хаширама запомнит эту его жертву навсегда, зная, что готовил его к такому с самого начала. И хотел бы, чтобы ради будущего брат на его месте сделал бы то же самое, даже если его мстительный дух никогда не простит его. Может, когда-нибудь они встретятся и поговорят об этом. Но не сейчас. Хаширама протягивает ладонь и хочет, чтобы этот жест приняли. Пусть все думают, что чувствительные и полные любви Учиха — зло. А Сенджу, с их ослиной политикой и злопамятными стариками, лишенные хоть какой-то капли жалости — добро. И пусть Мадара знает, что каким бы ни был страшным его внутренний демон, ему, Хашираме, есть, чем ответить. Поражённый Учиха навсегда запомнит тот день, когда Сенджу обошёл его во всём. И почувствовал в фальши чужой улыбки, что он — следующий.