Предел

Ветер. Он швырял в лицо тяжёлый запах сырой земли и тошнотворно-сладковатый запах мертвечины. Мысленно я всё ещё сидел в сыром окопе, орошаемый мелким промозглым дождём. Земля под ногами была скользкой и мягкой, похожей на речной ил. От неё исходил пронизывающий холод. Казалось, он просачивался через подошву кирзовых сапог и, как пиявка, впивался в стопы, разносился по всему телу, проникал, подобно заразе, в мозг и другие жизненно важные органы, превращая их в бесполезные кусочки льда. Но это было позавчера. И, несмотря на то, что сейчас я стоял на перроне вокзала, меня продолжала бить лёгкая дрожь. Воспоминания ещё не успели осесть на дно памяти. На Мефодия небо разрыдалось сильным ливнем с градом. Крупные капли барабанили по крыше барака, ледяные горошины терялись в густой изумрудной траве. Это означало, что пасмурная погода будет господствовать ещё сорок дней. Никогда не придавал значения приметам, однако с тех пор прошло уже около месяца, и всё это время каждый день лил дождь. Иной раз он заряжал на целые сутки, порой только ненадолго заходил в гости, вялый, будто больной, но стабильно каждый день. Иногда стихия может быть пунктуальной. В день, когда меня временно демобилизовали из-за пулевого ранения в плечо, светило солнце, и погода была такой приятной, словно все вокруг разом взяли выходной от бесконечного насилия. Проводник поезда широко улыбался обветренными губами, в одной руке крутил свой длинный ус, в другой мял мой билет. Сослуживцы посматривали на меня с завистью. В глубине души каждый желал получить какое-нибудь несерьёзное ранение и отправиться домой, дабы не слышать криков и разрывающих ушные перепонки шумов битвы, поглощающего всё вокруг гула от осколочных гранат, разорвавшихся поблизости. Я и сам не верил, что возвращаюсь домой. Само собой ненадолго. Как ранение подживет, я снова вернусь на фронт. Но в груди теплилась надежда на то, что пока я буду дома, война закончится, и мне не придётся возвращаться. Что-то такое только приправленное завистью читалось и в глазах моих сослуживцев. Казалось, они видели, будто мой билет домой — это билет в один конец. На днях мы отразили наступление, потеряв при этом нескольких замечательных парней, молодых, ещё не вкусивших обычных радостей жизни. Их существование прекратилось там, в сыром окопе, похожем на дно илистой реки. Я поймал плечом пулю и получил билет домой. А у соседа заклинило рукоятку затвора при перезарядке винтовки, он поймал пулю лбом и получил билет на тот свет. Растёкшееся по всему его лицу чёрное кровавое пятно в промозглых сумерках чем-то напоминало дно колодца. Я не смог осознать сразу, что соратника уже нет в живых, зато именно в этот момент почему-то вспомнил, как, будучи ребенком, кидал камни в старый колодец. Они исчезали в чёрной воде, а спустя пару секунд водная гладь успокаивалась, и я снова видел только своё затемнённое отражение на фоне неба. У меня билет туда-обратно, у товарища — в один конец. Вот и вся разница. Ребята из взвода считали, что я подкупил врача. Пару раз они говорили об этом в шутку, однако заявить прямо и на полном серьёзе не осмеливались, лишь отводили глаза, переглядывались друг с другом, пряча презрительные улыбки. Но я слышал их разговоры между собой, полные раздражения и завуалированной зависти. На войне не бывает лишних рук, и, конечно же, соратники полагали, что я вполне могу выполнять какую-нибудь полезную работу, не обязательно на линии фронта. Заполнять какие-нибудь бумажки, например. Их не волновало, что я правша, а научиться писать левой рукой дело не одного дня. На крайний случай я мог ходить и раздавать письма. Ну а как я мог ещё получить такой вердикт врача? Я и сам был удивлён не меньше, но в глазах товарищей всё равно стал трусом, бегущим с фронта. Неправда. Однако пусть думают что хотят. Сидя в вагоне поезда и поглядывая через грязное окошко на пустующий перрон, я до сих пор улавливал в себе неприятные ощущения. Ещё вчера лил дождь, и пелена грозовых облаков казалась плотной и вязкой, как смола, отчего день был схож с молодой ночью. Как же быстро рассеялось ненастье, как легко пал заслон туч. В день моего возвращения домой погода решила показать свою хорошую сторону. На чёрном шершавом от копоти столбе с часами сидел ворон. Он заинтересованно посматривал в мою сторону поблёскивающими и поразительно умными глазами. Молча наблюдал, кивая своей птичьей головой, будто вёл с кем-то мысленный диалог. А на другом столбе, я даже не сразу его заметил, так как он слился с пушистым облаком, сидел белый голубь. Таких у нас не встретишь в природе, их разводят в голубятнях. Откуда он мог здесь появиться? Что стало с его голубятней? Животные страдали из-за человеческой алчности и ненависти. Они всегда страдают. Сможет ли этот неподготовленный к жизни на свободе голубь выжить среди хищных птиц, которыми руководят инстинкты с самого рождения? Захотелось привнести немного мира в полную жестокости и насилия жизнь, выйти из вагона и попытаться достать голубя, но всё ещё сидевший на другом столбе ворон отрицательно замотал головой, словно прочитав мои мысли. Этот хищник мог напасть на безобидного голубка в любую секунду. Однако они оба сидели тихо, будто тоже устали играть в охотника и жертву или просто чего-то ждали. По пути домой в поезде я крутил самокрутки. Курить не хотелось, хоть без табака я не мог унять болезненную дрожь в пальцах от волнения. Представлял и раз за разом прокручивал в голове, как вернусь домой, что скажу жене, кого ещё из знакомых увижу, как буду пересказывать решение врача и язвительные шутки соратников по этому поводу. После некоторого времени, проведённого на линии фронта, прежняя спокойная жизнь виделась сном. Не верилось, что когда-нибудь всё может вернуться на свои места. Мы так привыкли к другим условиям, что казалось, будто мы были рождены в войну и никогда не знали покоя. Плечо болело особенно сильно, когда приходилось напрягать руку, рана надоедливо чесалась, усталость закрывала глаза, и в любой другой момент всё это, вероятно, могло бы меня раздражать, но, когда предстаёт шанс вернуться домой ненадолго, подобное казалось пустяковым. По родной деревне к своему дому я шёл как во сне, боясь, что в любую секунду этот прекрасный сон лопнет мыльным пузырём. Сразу показалось, что как-то больно тихо. Многие, кого я встретил по дороге, были мне не знакомы. Позабыл ли я эти лица, или их занесло сюда по воле случая? Я не хотел подходить к ним и заговаривать, ноги сами несли меня к дому, сердце колотилось в ритме боевых барабанов, поэтому мы просто обменивались незначительными кивками. Некоторые отводили взгляд с таким видом, будто смотреть на меня им было больно. В каждом прибывающем с линии фронта человеке в военной форме хотелось увидеть собственного родственника. Я волновался как на первом свидании, когда подходил к собственному дому, однако никого ни внутри, ни снаружи не оказалось, хотя всё выглядело так, будто хозяйка просто куда-то отошла, например, к соседям. Я присел на лавочку возле крыльца и стал ждать жену. В зубах появилась папироска, а в руках коробок спичек, в котором всего пять спичек. Надо бы поискать ещё в доме. Чиркнул головкой спички по боку коробка. Прикурил сигаретку, однако кусачее пламя быстро добралось до пальцев и обожгло их. Наполовину сгоревшая спичка упала на землю и угодила в маленькую ямку. Прямо как в могилу. Лавка подо мной ходила ходуном, норовя в любую минуту и вовсе развалиться. Помню, как пару лет назад сколотил её и до ухода на фронт каждый раз хотел закрепить, чтобы не шаталась, но всё время откладывал на потом. Видимо, это «потом» наконец наступило. Сделав пару затяжек, я прожевал кончик папироски. Так, надо найти молоток и пару гвоздей. Не буду сидеть, сложа руки, пока что займусь чем-нибудь полезным. Я аккуратно освободил руку из перевязки. Плечо отозвалось жгучей болью, однако рука была ещё способна выполнять некоторые простые действия. На самом деле во многом я был солидарен с собственными товарищами — я не безнадёжен и вполне мог остаться. Теперь же я чувствовал, будто действительно сбежал с передовой. Разъедающее чувство вины отдавалось на языке горечью с противным земляным привкусом. Я сплюнул на землю, но легче не стало. Найдя молоток с гвоздями, я быстро приступил к делу. Наверное, подсознательно я чувствовал что-то неладное и хотел чем-то занять себя, чтобы отогнать мысли, чтобы боль на время вытеснила их. Казалось, что я только оттягиваю что-то неизбежное. Я то и дело сглатывал рвущийся наружу плотный ком, стискивал зубы, отгонял рой надоедливых дурных мыслей. Кое-как придерживая гвозди правой раненой рукой, будучи правшой, я весьма умело орудовал молотком с такой силой, будто ни капли не устал за время войны. Но едва вернул молоток на место и присел на теперь уже крепкую лавочку, мрачные мысли начали идти в атаку. Небо над макушками тополей темнело, очертания ветвей блёкли, страх внутри разрастался сорняком, который как ни вырывай, а он всё равно продолжает расти. Надежда на то, что жена вернётся домой, рассеивались, как солнечные лучи с приходом ночи. Тени удлинялись, а её всё не было и не было. Давно остывший обед, предназначавшийся для одной персоны, теперь казался приготовленным специально для меня. Будто кто-то, зная, что я возвращаюсь, просто пришёл в дом, накрыл стол и так же тихо ушёл. К еде я не притронулся, оставив всё на своих местах. Выкидывать тоже не стал, будто с едой я выкинул бы те малые крохи надежды. Желудок был пуст, так как за сегодняшний день я успел только позавтракать и сейчас бы наелся до отвала, но аппетит отступил, на его место встала тревога, и она вызывала только отвращение к еде. Всё в доме говорило о том, что до моего прихода здесь была жизнь. На печке лежал противень с подсушенным липовым цветом. В комнате на столе лежала небольшая стопка выстиранных, но ещё не убранных вещей. На улице недалеко от лавочки стоял железный таз с куском мыла. Закончит ли когда-нибудь эти дела тот, кто их начал? Я стоял на крыльце и запустил руку в карман за сигаретой. Вторая спичка снова обожгла пальцы и полетела куда-то в тёмную траву. Однако прикурить всё-таки удалось. Наполняя полные лёгкие табачным дымом, я приглушил тревогу, но ненадолго. Она была слишком звонкой, чтобы притихнуть. Вгляделся в одинокие огни домов, которые как последние звезды, как последние крупинки надежды, таяли в темноте один за другим. Пахло сыростью, плесенью и мертвечиной. Странно. Если бы рядом с домом сдохло какое-нибудь животное, днём при жаре запах разлагающейся плоти ощущался бы сильнее, чем сейчас. Тогда, откуда могло нести гнилью? Я снова пожевал конец папироски. А, может, за время войны запах мертвечины стал моим вечным спутником, и это я привёз его домой. Бросив в траву окурок, я понюхал свою армейскую одежду, которую не решился сменить на обычную повседневную, будто бы это означало измену родине и соратникам. Она пахла порохом, слезами, кровью, страхом, смертью. Эти запахи тянули за собой целую галерею мрачных происшествий, всего того ужаса, что я успел насмотреться за время войны. Ткань всё это впитала. Мой мозг всё это впитал. Я старался быть честным сам с собой. Я не хотел возвращаться обратно на фронт и стыдился этого желания. Наверное, слишком слабый; наверное, такой человек, как я, точно не годится для подражания. Такого, как я, не будут провожать почтительным взглядом, когда война закончится. Надеюсь, что она в скором времени закончится. У всего ведь есть свой конец. Будет конец и войне. Вспыхнуло желание броситься в ночь, наломать веток, накидать старых газет, разжечь огромный костер и скинуть всю эту одежду в его очистительное пламя или самому очиститься огнем. Хотелось, чтобы вся эта дрянь, которой я нахлебался за последнее время, вышла из меня, вытекла через поры вместе с потом, излилась смольными слезами... Здесь было тихо, не то что на передовой, где по ночам издалека доносятся острые отголоски коротких очередей автоматов или круглые и плотные взрывы мин, когда кто-то натыкается на них. Пытаются пробраться по темноте, как можно незаметнее, а в итоге ничего от них не остаётся, только неосязаемое напоминание. Хотят как лучше. Каждый хочет как лучше. Каждый хочет быть полезным. И тот молодой парнишка тоже хотел. Имя его не помню. Какой-то набор растекающихся букв перед глазами вместо имени. Ребята говорили, он постоянно чего-то боялся, ему слышались какие-то шумы, он часто разговаривал сам с собой. И что его тогда повело в лес? Услышал ли он что-то, хотел проверить, или голоса в его голове в какой-то момент стали более настойчивыми и повели его к собственной смерти. Подорвался на наших же минах. Я был тогда в другой одежде, но до сих пор казалось, что от меня пахнет его кровью. Моя кожа это впитала. Пропахший насквозь мертвечиной и табаком, с обожженными пальцами, я вернулся в пустой дом. Лёг в кровать. Чистые простыни пахли хозяйственным мылом и затхлостью. Нащупал небольшую дырочку в пододеяльнике и долго смотрел в потолок. Я дома, но я не рад. Что для меня значит дом? Разве всего лишь четыре стены и мебель? Нет. Та, которая куда-то ушла отсюда, была для меня домом. А теперь её тут нет, и сам дом всего лишь декорация. Пустышка. Где-то в комнате шуршали и пищали мыши. Нарожали потомство, теперь копаются. Надо будет всех потравить. Не хватало ещё, чтобы они заполонили весь дом. Я думал о хозяйке дома, моей жене, о той, кто обещала ждать меня. Почему её нет, где она может быть? Почему она ушла и унесла с собой весь уют, всю жизнь и радость? Может быть, это уже не её руки готовили обед, не её руки стирали постельное бельё. Может быть, она нашла другого мужчину, которого по каким-то причинам не призвали на фронт, с которым можно было создать семью, хоть и в такие тяжёлые времена, и давно уехала с ним куда-нибудь, где безопаснее, не сообщив мне ничего. Да, конечно же, зачем что-то сообщать тому, кто, скорее всего, не вернётся домой. Но я не мог поверить, что она могла бы так поступить. Что запланированных троих детей она могла родить от другого. Разве я мог забыть, как горели её губы в момент нашего последнего поцелуя? Как жгли кожу её слёзы, оставляя на моих щеках солёный след? Мне снилась ночь. Чёрная и такая бесконечная, бездонная, что в её пучинах легко сгинуть как в реке. Мне снились выстрелы. От каждого я вздрагивал, но осознавал, что всё это сон. Не чувствовал руку. Сначала одну, потом почему-то другую. Ощущение отсутствия руки перетекало от правой стороны к левой, словно какой-нибудь зверь, не находящий удобное место для сна. Грудь сдавило. Щёки жгло. Я дотронулся рукой — какой? левой или правой? — до щеки. Что-то липкое и горячее, отдаёт железом или чем-то на него похожим. Будто на меня попала раскалённая ржавчина. Затем я понял, что сижу в каком-то тёмном помещении, похожем на вагон поезда. И всё, что попадает в поле зрения, это занавешенное выцветшими и потрёпанными шторками окошко. Я протягиваю руку, снова не понимая, какую именно — правую или левую — и отодвигаю занавеску, от которой пахнет затхлостью. Моему взору предстала битва. Битва животных. Лошади, собаки, кошки, домашний скот — все нападали друг на друга. Бодаясь, кусаясь, царапаясь, рыча, скалясь, заливаясь агрессивным оглушительным визгом. Все они были темны как от сажи или как от тёмной крови. Я опустил шторку, и всё снова погрузилось во тьму. Разъярённые голоса животных сменились назойливым мышиным писком. Я проснулся от боли в плече, мысленно снова пережив момент, когда пуля входила в мою плоть. Мыши пищали и не могли никак угомониться. Может быть, они просто жрут там друг друга в своих норах? Как и мы на войне пожирали друг друга, истребляли, превращали человека, личность, в бесполезную кучу мяса и костей. Куда уходила душа? И уходила ли она вообще куда-нибудь? Может быть, она была обречена на бесконечные страдания и оставалась вечным заложником разлагающегося и поедаемого червями тела? Включив свет на кухне, чтобы через окно он проливался на крыльцо, я снова вышел на улицу в ночь и застыл в дверях. На перилах крыльца сидел белый голубь, точная копия того, что провожал меня с утра на перроне. Не мог же он лететь за мной всю дорогу? Я не двигался, боясь спугнуть птицу, выпятившую свою белоснежную грудь, будто бы ждущую, пока кто-то вроде меня повесит на неё медали и ордена. Через какое-то время я вспомнил, что в нашей деревне когда-то разводили голубей. Значит, и эти тоже лишились дома. Я отправился в чулан и отломил ломоть хлеба, но когда вернулся, птицы уже не было. Положил кусок хлеба на крыльцо. Может быть, какой-нибудь живности пригодится. От делать нечего я снова достал сигаретку и коробок, в котором осталось всего три спички. Но они погасли, не успев толком зажечься. Отсырели, что ли. Все три спички с обгоревшими головками я почему-то не выкинул, а сложил обратно в коробок. Наверное потому, что это единственное, что осталось у меня, ведь я так и не удосужился поискать спичек в доме. Покурить не удалось, поэтому я просто пожевал кончик сигаретки. Поискал огни домов, но время было уже позднее, и горело от силы окошка два. Я чувствовал, что я не на своём месте. Не знал куда податься, что делать, как убить время. Мёртвый дом. Я вернулся в мёртвый дом. Знал бы, что он будет пуст, сам бы на коленях умолял доктора оставить меня. Когда с каждого бока обступает темнота и неизвестность, часто начинает казаться, что с приходом утра всё встанет на свои места. Поэтому я вернулся в комнату и снова попытался уснуть. Но сон, в который я упал, был холодным, скользким и вызывал чувство головокружения, доводящее до тошноты. На тёмные от сажи и грязи руки сел голубь и мгновенно начал видоизменяться. Белоснежное оперение темнело, пока не стало иссиня чёрным. Аккуратный маленький клюв разрастался, превращаясь в грозное оружие, которым можно выколоть глаза или проломить тонкую кость где-нибудь на виске. По мере того как ворон увеличивался в размерах, его острые когти сильнее и сильнее впивались мне в кожу, постепенно доставая до самых костей. Всё пространство заполнил удушливый запах дыма и гари, словно я оказался посреди кострища. Вскочив в кровати и скинув мокрое от пота одеяло на пол, я проснулся, преисполненный тревоги, не ощутив даже боли, парализовавшей раненую руку. Но спустя несколько мгновений понял, что запах был плодом моего воображения, сопровождающий сон эффект, идентичный натуральному. Он вынырнул из сновидений вместе со мной, наполнил меня опасениями, что я действительно разжёг костер, как мне того захотелось, и забыл потушить, а прожорливый огонь перекинулся на дом. Вскоре запах растворился в яви. Волнение отступило, и рука отозвалась ноющей болью, напоминая о моём недавнем резком пробуждении. В комнате было душно. На коже проступила испарина. Вновь пищали мыши. Грудь тяжело вздымалась, лёгкие не могли насытиться кислородом. Кое-как накинув курку на плечи, я открыл дверь в спокойную и безветренную ночь. Темнота — плотная, чуть прохладная, немного влажная. К ней примешивался явственный землистый запах, будто я сидел в овраге весь в грязи под моросящим надоедливым дождём, который, надсмехаясь, только изводил натянутые тугой струной нервы. Желая стряхнуть с себя это ощущение, я повёл плечами. Но оно слишком крепко вцепилось в меня, чтобы вот так просто отвязаться. Так странно. Чудилось, будто моё тело одновременно находилось в двух разных местах, а ощущения транслировались в один мозг. Где сон, где реальность, и где та грань, что отделяет одно от другого? Я покрутил в руках коробок с тремя бесполезными спичками внутри. Ломоть хлеба, что я оставил на крыльце недавно, так и остался нетронутым. Вновь вернулся в комнату, лёг на кровать. Эта ночь из-за тревожных снов казалась бесконечной. И только уже засыпая, я вдруг подумал: показалось, или яркий месяц действительно был повёрнут в другую сторону? Но накативший крепкий сон удержал меня в кровати, не давая возможности проверить это странное замечание. Я проснулся от настойчивого стука в дверь. Такого строгого и ритмичного, что на какое-то мгновение поверил, что снова на передовой, и нас будят, потому что идёт наступление и надо срочно одеваться, полусонным хватать оружие, и бежать, бежать, бежать... Как тогда, когда я поймал пулю плечом, а мой товарищ — лицом. Однако нет. Утреннее солнце залило светом старую, но уже не казавшуюся родной и уютной комнату, предвещая ещё один погожий день, который будет бессмысленнее предыдущего. Время застыло студнем, в который ножом вонзался стук в дверь. Поверх спальной рубахи я накинул военную куртку, резко двинув рукой при этом, отчего плечо, и так болевшее потому, что всю ночь я неправильно лежал, заныло ещё сильнее. Я ожидал увидеть проступившие на белой повязке кровавые разводы, но, бегло осмотрев плечо, ничего такого не заметил. Однако обработать ранение и перевязать по-новому не помешает. Нырнул босыми ногами в кирзовые сапоги и поспешил к двери. На пороге стояло несколько людей в военной форме. Четверо молодых, может, такого же возраста как я или даже чуть помладше, ещё пара постарше и их командир — зрелого возраста мужчина. Рой мыслей в голове гудел настолько громко, что я даже не расслышал, что мне сказали. Я попросил повторить, ощущая, как нервно дёргаются мои губы. Неужели меня забирают обратно, но ведь я только что вернулся. Я посмотрел за спины незваных гостей на маленький дворик, на лавочку, не поменялось ли за ночь что-нибудь. Однако всё было без изменений. Командир подразделения представился, звонко отчеканивая каждое слово без доли раздражения в голосе. Это был высокий мужчина с густыми усами и добрыми голубыми глазами. Таких часто призванные молодые парни начинают воспринимать как отцов, которые в свою очередь на передовой обзаводятся таким вот целым взводом сыновей. Показалось даже, что он имел схожесть с командиром нашего взвода, но я не смог бы сказать, в чём именно проявлялась эта схожесть, а в чём отличия. В сонной голове творилась полная неразбериха. Командир осмотрел меня с ног до головы, приметив руку на перевязке, солдатские сапоги и сразу всё понял, но, тем не менее, попросил пройти с ними. Мол, тут недавно было наступление, смогли отразить, надо бы помочь разобрать тела убитых, пока с ближайших лесов дикие звери не набежали. Я несколько раз кивнул головой и попросил пять минут, чтобы одеться по-нормальному. Конечно, помощник из меня сейчас с раненой рукой будет не самый хороший, но сидеть и покуривать на лавочке я не мог себе позволить. Командир сказал, что у них нехватка людей, и даже моя помощь будет полезной. Не было времени даже внимательнее осмотреть ранение. Находясь на больничном, я всё равно испытывал тягу помогать. Сменив рубаху, я застегивал пуговицы так быстро, как только мог, что откликалось болью в плече, на которую уже старался не обращать внимания. Едва я застегнул последние пуговицы, как раздался стук в окно. Повернув голову в сторону звука, я ожидал увидеть лицо командира, но по ту сторону стекла чернел силуэт птицы. Ворон. Я сделал пару шагов в сторону окошка на ослабевших ногах, но птица, взмахнув чёрными крыльями, улетела, оставив меня в недоумении. Последние пуговицы куртки я застегивал трясущимися руками. Вместе с группой ребят, напоминавших моих соратников, мы двинулись по деревне мимо домов, которые выглядели чересчур отчуждённо, будто они вовсе не реальные, а нарисованные. «Если наступление отразили, стало быть, жителей эвакуировали?» — хотел спросить я, но поток мыслей в моей голове прервал голос командира. — Зрелище не из приятных, — предупредил он. — Хотя ты наверняка уже успел всякого насмотреться, — добавил он, кивнув подбородком в сторону моего ранения. Я кивнул, соглашаясь тем самым и с первым и вторым его высказыванием. Даже если бы они сообщили, что война закончилась, нам бы всё равно пришлось идти убирать последствия — разбирать трупы. И завтра я бы тоже пошёл, и послезавтра. И ещё много лет спустя, уверен в лесах будут находить каски, гильзы и кости. Дурное предчувствие накатывало тошнотой. Мне слышался шорох крыльев, однако никаких птиц поблизости не заметил. По одну сторону от меня, прихрамывая, шёл смуглый молодой человек. Волосы чёрные, глаза тёмные, широко посаженные, нос — заострённый с небольшой горбинкой. Обратив на меня внимание, он только кивнул головой. Командир с добрыми голубыми глазами шёл чуть впереди. Он покуривал сигаретку, а шедший рядом с ним худощавый светловолосый парнишка отмахивался от табачного дыма, иногда оглядываясь на своих товарищей. Его лицо тоже казалось мне знакомым, однако в памяти не нашлось никаких догадок. Я не осмеливался спросить что-то по теме, вместо этого в голове копошилась только какая-то бесполезная муть. Хотелось спросить у командира, не служит ли его какой-нибудь брат в .... области. Но я старался подавлять этот вопрос, так как он казался в данный момент совершенно неуместным. Нашей точкой назначения оказалось знакомое мне место. Когда-то тут был пруд, со временем он пересох. Однако когда шли дожди, он пробуждался и превращался в топи. Не такие свирепые, как можно встретить в лесах, но завязнуть в жиже по колено, а то и по пояс, особенно в той части пруда, которая примыкала к полосе деревьев, легко. Неподалёку белели в зелени, как скелет огромного зверя, остатки коровьей фермы, которую ещё в моём детстве разобрали по кусочкам. Теперь же пруд наводнился трупами, а в воздухе витал ядовитый запах смерти и гнили. Огромная общая могила. Может быть, проще засыпать этот пруд землёй и поставить большое надгробие? Стоявшие рядом ребята вздрогнули. Они были тут недавно, и их переживания ещё не успели остыть, в отличие от тел их товарищей. Или от того, что от них осталось. Мои воспоминания тоже ещё были свежими, однако долг перед мёртвыми, не позволял дать волю чувствам. Оставим скорбь на потом, когда выполним то, за чем сюда пришли. В неуютном молчании мы приступили к делу. Несколько тел, которые мы успели оттащить на пригорок, принадлежали гражданским, чего я совершенно не ожидал... — Что тут произошло? — спросил я, ощущая сухость во рту, будто из меня разом выкачали всю влагу. Командир тяжко вздохнул, подготавливая внутри слова, которые давно просились наружу. Я буквально ощутил, как защемило его сердце. Мёртвые были тяжёлыми, а мы слабыми. Парни с синяками под глазами, уставшие, некоторые тоже раненые — кто хромал, кто не мог напрягать руку. — Пришла информация, что планируется бомбардировка деревни, — начал командир. — Мы попытались эвакуировать население. Услышали шум и решили спрятаться в высокой траве высохшего пруда. Но, то ли сигнал до нас дошел неверный, то ли информация была заведомо ложной. В итоге попались на отряд противников. Они окружили нас со всех сторон, — сказал командир и притих, наклонившись к бездыханному телу одного из своих бывших подчинённых. Нет, не просто подчинённому, а одному из своих сыновей, которого он обрёл и потерял за такой короткий срок. — Вспышки от выстрелов освещали эту местность молниями, — начал вдруг другой солдат с полопавшимися сосудами в глазах. — Звуки очередей, крики, стоны. Ты бежишь, ноги утопают в трясине, и мимолётно задаёшься вопросом: трясина ли это? Один парень не выдержал, для него воспоминания оказались очень яркими и попросились наружу. Он вскарабкался и едва успел добежать до ближайшего куста, как послышались звуки рвоты. — Так значит, здесь гражданские с этой деревни? — спросил я, уже зная, каков будет ответ. Кожа вмиг похолодела, будто я превратился в ледяную глыбу. — Да, — кивнул командир. Силы покинули меня. Это «да» ударило под дых, выбив весь воздух из лёгких. Я выпустил из руки ногу солдата, которого мы несли втроем, и его ноги с тупым звуком ударились о землю. Однако ему уже было всё равно. «Эй», — недовольно окликнул меня чуть не упавший на мертвеца парень с раненой рукой, несший солдата за другую ногу. Я быстро наклонился и схватился за ногу, коснувшись оголённой мёртвой плоти. В этот момент я перепугался, что обернувшись, среди десятков обезображенных лиц, вдруг увижу её лицо. Оно будет заметно для меня как маяк в ночи. Ноги путались в траве, когда мы шли обратно к пруду. Я не хотел возвращаться и смотрел вниз, боясь поднимать голову. Я хотел развернуться и, пока есть сила в ногах, бежать, бежать, не оглядываясь, вперёд. Неважно, будут ли хлестать ветки по лицу, или я упаду в какой-нибудь овраг. Просто хотелось убраться подальше отсюда. К горлу подкатил противный ком тошноты, перед глазами помутнело. Краешком сознания я понимал, что что-то было не так, ещё когда приехал и никого не обнаружил дома. Но пока я не увижу подтверждение собственными глазами, мне предпочтительнее думать, что она просто уехала с другим. Глупость. Глупость. Глупость. Такой вот я дурак. У меня что-то спросили, но я отмахнулся рукой как от пищащего комара или мухи. Спускаясь с пригорка к заполнившемуся трупами пруду, я упал, запутавшись ногами в цепкой траве, и сильно ударился раненым плечом. Боль пригвоздила меня к земле, небо обрушилось всей тяжестью. Желудок сжимался. Что-то гигантское и омерзительное просилось наружу. Я уткнулся лицом в землю, которая пропиталась смертью. Почувствовал, как до меня дотронулись, помогли привстать. Но ноги не держали, будто в каждую всадили по пуле, и в итоге ребята просто усадили меня на траву. Голоса окруживших меня пары человек превратились в месиво, такое же, какое я видел перед собой в этом пруде. Голоса вонзались в голову острыми иглами и прошивали мозг насквозь. Ощущал себя пьяным без вина. На плече сквозь повязку и куртку распустился алый бутон раскрывшейся раны. Послышался голос командира, такой грубый, округлый, горький: «У него рана открылась. Отведите его к врачу». Но едва, как до меня дотронулись снова, чтобы выполнить приказ, я отмахнулся здоровой рукой, и неведомая сила подняла меня на ноги. Я побежал к пруду к телам, потом по телам. Поскальзывался в кирзовых сапогах, наступая кому-то на мёртвую грудь или голову. Как только видел женщин, падал и всматривался в их лица. Были бы они живыми, им бы не понравилось, что я так бесцеремонно смотрю на них. Но они все мертвы, потому и молчат, потому им и приходится молча терпеть подобные выходки. Они даже не в состоянии ответить мне грубым словом или пощёчиной. Солнце припекало, потешаясь над моими поисками. Ни в одном лице я не находил её, но легче от этого не становилось, я лишь ощущал, что внутри туже и туже натягивается упругая струна, и когда она лопнет, то... Голоса окликавших меня ребят чудились рокотом воронов, желающих покуситься мертвечиной. Я отмахивался от звуков руками, как от нападавших птиц. Поначалу товарищи хотели меня остановить, но потом, видимо, занялись тем, за чем пришли сюда — продолжили оттаскивать трупы, чтобы предать их земле. «Свихнулся, свихнулся», — шелестело, как ветер в ветвях. «Истечёт кровью там весь». «Ничего. Истечёт, потеряет сознание, потом оттащим». «Спина и так отваливается, так ещё и его тащить». Я уже не мог утверждать, какие слова были правдой, а какие родились из воспалённого воображения. Внутренний разлом продолжал разрастаться. Казалось, что это трупы открывали свои рты и говорили со мной. Я двинулся к более мокрой половине пруда. Тут тела были наполовину в воде. Наверное, тут тоже лил дождь. Изливался слезами, оплакивая заранее. Рано. Заранее нельзя. Сейчас бы. Или позже. А что тогда? Разве смыл бы он? Не смыл бы. Или всё-таки...или...или... В голове заело одно и то же слово, потому что взгляд зацепился за что-то знакомое. Желудок сжался в маленький комок. Ползком по трупам я добрался до неё. Или не неё. Я не знаю. Я позабыл. Я смотрел, но голова отказывалась воспринимать картинку, которая подёрнулась рябью, как водная гладь во время дождя. И только боль, кажущаяся бесконечной и непреодолимой, нечеловеческой разрывалась в груди осколочной гранатой. И нет лекарства, способного её притупить, стесать со временем. Она лежала на боку большой бездушной куклой, наполовину погружённая в воду. Остекленевший, помутневший глаз смотрел неведомо куда — в будущее, которого нет. В приоткрытый рот втекала зловонная вода, перемешанная с кровью десятков людей. Испортившейся кровью. Я. Я, кажется, кричал. Не знаю. Может быть, всё мое горло превратилось в один огромный разрывающийся крик. Губы бледные, вовсе не такие наливные, какими были всегда, но к ним всё равно хочется прильнуть. Я потянулся к ней, боясь заглядывать в глаза, в которых уже никогда не вспыхнет здравствующий огонёк. Губы как ненастоящие, обескровленные, холодные, прогорклые. Рука, её рука, сжимала бумажку. Из закостеневших пальцев я вытащил листок. Буквы издевательски прыгали и плясали. Они всего лишь буквы. Им всё равно, благую ли весть они несут или нет. ИЗВЕЩЕНИЕ....ваш... дальше следует моё имя — моё имя! — ...погиб... Вмиг потемнело. День сменился ночью. Пышные облака превратились в грозовые тучи. Выросли выжженные деревья. Угольно-чёрными корявыми ветвями они продолжали тянуться к небу, хоть были мертвы. Но вокруг остались трупы. Много их. Только это были уже другие, знакомые. Соратники. Вот и мой товарищ с простреленным лицом. А на её месте теперь лежал я. Вместо левой руки виднелась лишь окровавленная, обгоревшая ткань. Лицо бледное, на щеке кровавые пятна и полосы, черты похожи на мои. Ещё одна большая бездушная кукла. Выброшенный реквизит закрывающегося театра. На корявых ветвях расселись вороны, как люди во время спектакля. Их глаза поблёскивали в полумраке. Они не нападают, не летают, не произносят ни звука. Они лишь проводники, потому что это край. За этим больше ничего не будет. Я умер. Она умерла. Это предел. Моя война окончена. Наша война окончена. Меня никто не вспомнит, потому что некому. Её никто не вспомнит, потому что некому. Мы всего лишь зажжённые во тьме спички, что затухли от порыва ветра, не успев догореть до конца. Мы — чёрная сажа. Мы — те, кто, когда-то переродившись, станет цветами, а пока что мы — земля. Мы — те спички в коробке. Нас должно было быть пятеро. Я, моя женщина и наши три запланированных ребёнка. Но мы все сгорели.