***
…Надо не дышать. Чтобы не было больно, надо просто не дышать. Она не понимала, почему эта мысль крутилась в голове, но слилась с ней уже так сильно, что стала одним целым. Провести языком по зубам, чтобы ощутить, какие они — шершавые и кривые, а язык с белыми наростами, опухший. Вокруг пахло падалью, гнилыми остатками, мусорной ямой — точно так же несло от канализации недалеко от дома. Она всегда сильно-сильно зажимала рот и нос, когда проходила мимо, стараясь быстрее шевелить ногами. Дышать нельзя — будет кашель. Но она ведь и не дышит. Может, она и есть — кашель? Или она кровь, что идёт вместе с ним? Красная и солёная. Солёным было что-то ещё. Но что? Да, то море было солёным. Отец брал её на руки и нёс к воде, чтобы она, ещё совсем маленькая, но такая звонкая, увидела прибой. Тогда отец опускал её на песок, и она, размахивая руками, бежала к самой воде, хихикала и пугливо отскакивала в сторону. Вода была солёной. Но моря — тоже — не было. Она его придумала. Она всё придумала. Даже себя. Она была травой, жёлтыми цветами на полянах, ветром в горах, чужим голосом, морской солью и камнем в руках пастуха. Она была всем и ничем. В те моменты, когда не думала о кашле, она смотрела на себя — странное блеклое свечение, тень, покрытая сложной рябью. Нечему тут, блять, кашлять. Она никак не могла рассмотреть себя полностью, будто на глаза накинули пелену и заставили отвернуться. Какой она была? Бесцветной водой? Дохлым червём на холодной земле? Опавшими лепестками нарцисса? Странно ощущать себя сплошным неиссякаемым сознанием, когда ничего — вообще — ничего нет, ни времени, ни тела, ни голоса. Даже памяти. А это, наверное, важно. Память — мягкое слово, будто падаешь на подушку. Ей нравилось представлять слова и играть с ними, словно подбрасывая каждый слог. Па-мя-ть. Когда собрала(сь) себя по кускам, смогла всё же вздохнуть и — чудеса — воздух вошёл мягко, а лёгкие не разорвало от острой боли. Вдох-выдох. Вдо-о-ох. Теперь, когда она могла дышать и не умирала от этого, можно было попытаться раскрыть глаза и оглядеться. Казалось, что вокруг тугой саван мрака, она ведь даже физически ощущала, как пространство плотно давило её тело. Или то, что было вместо. Она до сих пор не ощущала ни рук, ни ног, только ощущение бесконечной пустоты, разрастающейся в ней так быстро, что только паника от этого чувства преследования помогала думать и рассуждать. Надо просто двигаться — это она могла. Будто бы перекатываясь, шла по сухой траве, рыжему полю, глотала себя как воздух, и снова становилась им. Шла на ощупь, царапала колени, гладила раскрытыми ладонями колючую осоку. И падала, катилась кубарем, кричала. Когда рухнула во второй раз, зарычала зверем и распахнула глаза, решая, что либо посмотрит в ожидаемую тьму, либо ещё раз упадёт. И как на зло вокруг был самый обычный осенний день: поле, уходящее так далеко, что сливалось на горизонте с небом, мелкие цветы — фиолетовые и розовые, небольшой лес вокруг. Пахло, правда, ужасно, но красиво было, безусловно, было красиво. Чирикнув, мелкая пташка (воробей или синица) взмыла в небо. — Ой, — выдохнула. И испугало зажала рот рукой: до сих пор внутри всё болит, болит, болит. Дышать физически возможно, смотреть тоже, но в глотке какая-то странная, резкая боль, причину которой она никак не могла вспомнить. Что-то удивительно важное… Но что? Опустила взгляд и посмотрела на свои раскрытые ладони. Обычная белая кожа и трогательно розовые холмики у больших пальцев. Тонкий ручеёк голубых вен. Бледные руки. Возле локтя крошечные родинки образуют треугольник. Мило. Рассматривать своё тело она больше не могла, — откуда-то послышался рокот. Небо — голубая лазурь, ни облака, ни туч, и не откуда браться грому. Испуганная она всё сжалась, как котёнок, и, обхватив голову руками, упала на колени. Тряслась, вздрагивала, чувствуя, как что-то медленно движется к поляне, к ней. И, когда её накрыла тень, совсем обмерла от ужаса и почти перестала дышать. — Ты кто такая? — спросил серьёзный голос. Она не спешила подниматься и смотреть на него, так и сидела, раскачиваясь из стороны в сторону. — Я с тобой разговариваю. Отодвинула руки от головы, скосила взгляд в сторону и увидела крепкие силуэты лошадей. — Я… — в горле всё горело от боли неясного происхождения. И ей надо назвать имя, но она вдруг совсем не к месту вспоминает, как всю жизнь ненавидела это простое, холопское имя — Мария Петрова. Машка из 10 «А». Ничем не примечательная, блеклая девица, ни рыба ни мясо. И даже имя у неё какое-то феноменально убогое. Поэтому сидя на корточках посреди неведомого поля, она почти по слогам сказала: — Не помню. — Голову отшибло что ли? — раздался другой голос. — Ты давно здесь? — Не помню. Первый всадник наклонился и протянул ей руку. Она видела, как его широкая ладони раскрывается перед ней, приглашая пойти за ними. — Чёрт тебя подери, Эрвин, — едва не простонал второй голос. — Не строй из себя благородного спасателя. — Он прав, — вмешалась женщина. — Мы не знаем, кто это и откуда она. — Предлагаете бросить её здесь? — и его голос был столь строг, что собеседники тут же заткнулись. — Отведём в Трост и узнаем.***
— Здесь, да? — уточнил худосочный сантехник, указав на монолитную тёмно-коричневую дверь. — Это какая? Шестьдесят вторая? — Ага, — довольно протянула баба Клара. — Однокомнатная. Это у них трубы, видать, прорвало. — Бабушка, — устало начал сантехник, которому велели явиться по срочному вызову в законный выходной день. — А вы уверенны, что у вас не конденсат? Да и, может, других соседей опросим? Тут вон, — он побарабанил пальцами по металлической двери. — Закрыто. А вскрывать долго. — Это отсюда, — решительно нахмурилась баба Клара. — Люба позавчера укатила в отпуск, а её племянница осталась. Наверное, сейчас шляется с кем-то, такая же, как и её мать!.. — Ясно, — кивнул мужчина, закатив глаза. Ясно, сейчас эта пухлая бабка подробно расскажет ему, как по канону, кто в подъезде блядь, а кто наркоман. — Бабуль, а есть телефон этой племянницы? — Да откуда ж… — она растерянно похлопала себя по карманам, а потом, опомнившись, прошагала до почтовых ящиков. Железные дверцы неприятно хлопали. — Вот, — довольно оповестила баба Клара, вынимая из нужного ящика широкий лист кварплаты. — Тут и имя есть, и фамилия… — На квитанции не будет телефона. — А?! Ну фамилия ж есть! Так и поищите в своём интернете. — Ладно, — согласился он. Потому что спорить ну совсем не хотелось. Пусть образованием бабки занимается кто-то другой, а у него и так дел по горло. — Как звать-то её?***
— Давай ты просто скажешь, кто ты и мы тебя отпустим. Она уставилась отсутствующим взором перед собой, пытаясь игнорировать человека так сильно, чтобы он вообще стёрся из реальности. Но человек — низенький, мрачный мужчина с чёрными, выбритыми на затылке волосами — не исчезал, а продолжал дальше изучающе рассматривать её. — У меня нет времени, чтобы тратить его на тебя. Ты сама усложняешь себе же жизнь. Человек хотел от неё ясного рассказа о том, кто она и как попала сюда, но вот беда: она не знала ничего. Пока они ехали сюда, попыталась вспомнить и вспомнила, честное слово, всё: и маленькую однушку, в которой прожила все свои шестнадцать лет, и стоянку напротив дома, которую было видно из окон, и дорогу в школу (три остановки на 33-ем автобусе), и сам автобус (белый, с ужасно дребезжащими дверьми), и двойку по литературе за последнее сочинение, вляпанную учительницей так быстро, что она не успела даже отреагировать. Пятая двойка за четверть! Ты, вообще, помнишь, что скоро выпускной класс? А у неё всегда литература очень туго шла, и математика, и физика. Кое-как переваливаясь с тройки на четвёрку, Маша прекрасно понимала, что хорошего будущего ей ждать не стоит. Закончит школу, завалит ЕГЭ и поступит в какой-то унылый институтик, чтобы вылететь на первой же сессии, потому что даже в самом жалком институте будут зачёты, которые такая никчёмная дура, как Маша Петрова, попросту не сможет сдать. Пятая двойка в личном деле почему-то выглядела жирной и кривой, но и другие не лучше. — Не порти мне и себе настроение, — спокойно произнёс человек. И она его тоже вспомнила. Вначале ведь осознала кто сама, а потом, мгновение спустя, устало глядя на этого низенького, замученного жизнью человека, узнала и его. — Леви?.. Он, кажется даже испуганно, отошёл. Скрестил руки на груди и окинул девчонку внимательным взглядом. — Значит, ты меня знаешь. И имя моё знаешь. А своё — нет? Это тянуло на такую тупую ложь, что Маша напряжённо вжала голову в плечи, боясь удара. Но он стоял, молча смотря на неё и, кажется, решая, что же делать. Как она сюда попала? Да нет, не могла попасть. Маша смотрела это аниме давно, может, года три назад. Не особо и понравилось: вообще, не ясно, откуда столько восторгов. Нет, конечно, не попала. Она облегчённо рассмеялась, откидывая голову назад, и расслабляясь. — Какой чудной сон!.. И это было так просто. Теперь ясно, откуда те странные ощущения пустоты, звон в ушах и чувство бесконечной потери — точно саму себя потеряла. — Понятно, — кивнул Леви сам себе. — Говорить не хочешь. — Слушай, — начала она, насмешливо смотря на него. — Я не знаю, как это случилось, но я сейчас сплю. Может, это осознанное сновидение?.. А ты — персонаж одного аниме, и я вообще без понятия, почему ты мне снишь… Глухой удар приходится по щеке. Мария даже не вскрикивает, а лишь с ужасом втягивает в себя ледяной воздух. — Предположу, — сухо произнёс Леви, — что это приведёт тебя в чувство. Твои россказни про сон, конечно, чудесны, но давай кое-что проясним. Он взял табуретку и поставил её напротив Маши, сел. — Сейчас ты находишься в подземелье штаба Разведки. Мы нашли тебя на вылазке. Ты была в пяти километрах от Стены. Сама понимаешь, что человек без амуниции не смог бы там выжить. И у нас возник резонный вопрос: кто ты? Мне совсем не хочется причинять тебе боль, но, знаешь ли, тут выбор не велик… — Так и знала, — прошипела Маша, — ты чёртов ублюдок, который только и может, что… —…Или ты говоришь всё сама, или мы выбиваем правду из тебя силой. Она цокнула языком и отвернулась. Всё, что помнила про Леви, — сцену в суде и поэтому, вообще, не сомневалась в том, что этот человек будет её бить. Потому что он был жестоким и высокомерным. Ей никогда такие не нравились. Никогда. И занятая мысленной злостью к выдуманному персонажу, Маша как-то не заметила, что упустила одну важную деталь истории: если она спит, то почему щёку после удара до сих пор жгло от боли? Руки, связанные за спиной, тоже неприятно горели. Плечи свело из-за неудобной позы. Костлявая задница ныла от длительного сидения. Слишком много физических ощущений для простого сна. — Как ты оказалась вне Стен? — Сказала же: не знаю! Пальцы крепко вцепились ей в волосы и потянули их вниз, вынуждая девушку согнуться. Руки были привязаны к стулу и, когда туловище сменило положение, суставы болезненно заныли. — Говори. Она зарычала, пытаясь не кричать, но плечи и руки очень сильно болели. Если это сон, то откуда такая боль? Леви опустил вторую руку на шею и вынудил её вскинуть голову. Их взгляды встретились, и Маша не увидела ничего, кроме разочарования. — Да, — сказал Леви, — я вижу в твоих глазах страх. Ты знаешь, где ты и боишься. — Это злость! — вскрикнула она. — Я чертовски зла на тебя! Пойми же, я не знаю, как попала сюда. Позови Эрвина или Зоэ… Хоть кого-то! — Забавно. Наши имена помнишь, а своё нет. Придумай ложь получше. Пальцы, сжатые в кулак, сильно ударили по грудной клетке и, выпуская воздух, Маша невольно распахнула рот. Пока пыталась отдышаться, новый удар пришёлся в бок, и она, содрогаясь, заскулила. — Я помню своё имя! Помню! — Ну? — Маша. Мария Петрова. Доволен? Её голубые глаза источали глубокую ярость, по подбородку текла тонкая струйка крови, которую девушка не замечала. Кажется, он ударил сильнее, чем следовало. — А зачем тогда говорила, что не помнишь? Врала? Она не знает, что ответить. Сказать, мол, всегда терпеть не могла это дурацкое имя, не может. Признаться во лжи — тоже. Молча сидит, насупившись. — Получается, врала, — решает вместо неё Леви и отходит в сторону. Он не любит это. Ей-богу, не любит. Но сейчас, сами понимаете, какое время, и хоть ему до тошноты мерзко от всего этого, но кто, если не он? И Леви берёт стоящий в углу помещения таз, наливает в него воду. — Пока я тут занят, может, ты подумаешь и вспомнишь что-то ещё, а? Она не моргает и глядит перед собой. В камере серые, каменные стены и пыльный пол. Кроме пары стульев, ничего и нет. Здесь не оставляют на ночь, а скорее держат короткий срок, пока узник не сознается во всём. Леви ставит таз с водой перед ней и вздыхает, чувствуя, как внутри всё сжимается от неприятия всего этого абсурда. Он не хотел становиться таким, ему пришлось. — Не вспомнила? — Зачем вы так? — Что? Он обходит её и отвязывает верёвки от стула. Освободившись, Маша даже немного радуется, но не позволяет себе эмоций, чувствуя прицельный взор этого пугающего человека. — Зачем вы меня мучаете? Я же сказала всё. Она больше не утверждает, что это — сон. Не может. Слишком уж больно и страшно, был бы кошмар, уже бы проснулась. Это, конечно, не сон. — Понимаете, капрал, я… — пыталась наспех придумать что-то достаточно правдивое. Сказать ему, что она из другого мира? Серьёзно? Кто, вообще, в такое поверит? Она сама бы не поверила. — Я помню многое, но не всё. Можете и дальше меня мучить, но, клянусь, я не вспомню, как оказалась на том поле. — А мы проверим. Когда он подводит её к тазу и наклоняет так, чтоб между лицом и водой осталась лишь пара сантиметров, она вдруг чувствует жжение в груди и то, каким невероятно тяжёлым становится собственное сердце. — Н-нет! Не надо, пожалуйста!.. Лицо резко погружается в воду: слишком резко, она не была готова. Глаза ужасно жжёт, вода, попадая в горло, опаляет его невозможной болью. Маша дрыгается и дёргается в попытках освободиться, но у Аккермана стальная хватка. —…усложняешь, — слышит она, когда её поднимают. — Скажи правду и дело с концом. А она уже не хочет раскрывать рот. В горле так больно, что и на дыхание нет сил. Маша просто смотрит на своё отражение в воде и не-на-ви-дит.***
— Нашли?.. — свесившись через перила вопрошает тощая домохозяйка. — А то, если не найдёте, придётся воду перекрывать. А скоро 8-е Марта, мне готовить надо. — Всем, всем надо, — бурчит старший по дому, расхаживая по лестничной клетке. — Вы звонили в школу, может, она там? — В школу? — иронично переспрашивает куривший сосед из шестидесятой квартиры. — Вы вообще в курсе который час? Семь утра. Девчонка либо спит, либо до сих пор домой не пришла. — Вот-вот, — кивает баба Клара и, как будто подготовленная, продолжает: — Я уверенна, она где-то шляется сейчас, пока мы мучаемся. Давайте уже выломаем дверь! — Клара Васильевна! — с упрёком бросает старший по дому. — Вы в своём уме?! Кто потом будет дверь им ставить? Вы?! — Я?! Да как же… — Успокойтесь, — выдыхает сосед и выбрасывает окурок в пепельницу — обрезанную пластиковую бутылку, стоящую на подоконнике. — Ждём ещё пару часов и, если не объявится, вызовем ментов.***
Ей было тринадцать, когда родители развелись по обоюдному согласию, а Машу оставили одну. Родителей ждало сочное, радостное будущее, в котором для неё место было слишком мало. Отец, облегчённо избавившись от заметно разжиревшей жены, свалил в другой город, там быстро женился на девке, которой едва исполнилось двадцать лет. А мама, что в свои сорок пять, выглядела как приличная совдеповская тётка из бухгалтерии — узкая юбка, приталенный пиджак, туфли на толстом, уродливом каблуке, прилизанный пучок на макушке, очки с выпуклыми стёклами, — резко стала абсолютной, практически маниакальной карьеристкой. Перевелась в Питер, стала начальницей производства, получила себе пугливую девицу в ассистентки. Завтракала на работе, по киношному отправляя секретаршу за стаканом кофе, ужинала в ресторанах, всё ещё совсем сюрреалистично смотрясь в этих стильных залах. Домой приходила после девяти, усталая и злая. Снова эти тупые суки на работе ничего не могут, пигалицы бессовестные! После душа долго рассматривала себя в зеркале, с совершенно учёным интересом изучая бледное пузо и складки почти как у гусеницы. Раньше, ну, до родов, была такая невозможно хорошенькой, прям как Николь Кидман в лучшие годы, а теперь — фу, тошно смотреть. По молодости она, как козочка, всё бегала, прыгала, очень любила веселье, свидания, прогулки. А потом… как-то всё ушло. Вначале замуж выскочила, потом дочка родилась, и вся прошлая жизнь превратилась в унылые фотоснимки. И каждый день после таких мыслей, ложась в постель, мама хочет позвонить Маше, расспросить, как школа, как дела, но не может. Физически, понимаете, не может. Машу во времена пубертата воспитывала тётя Люба, у которой жизнь была вполне себе хорошей: высшее образование, молодой интересный поклонник, должность администратора какого-то поминального ресторана. Она Машу любила, конечно, но относилась к ней как к щенку, за которым надо присматривать. Кормила по утрам и вечерам, устало чмокала в коричневую макушку и иногда говорила что-то поучительное. Маша не жаловалась. Да какой нормальный подросток будет жаловаться на такое прекрасное, похуистическое отношение к себе? Взрослый не пристаёт и не орёт, ну и славно. Люба укатила в отпуск, оставив Машу одну на пару недель. Она девица взрослая, шестнадцать лет, и без проблем должна со всем справиться. Шёл второй день самостоятельной жизни: Маша получила злосчастную двойку по литературе, купила в «Перекрёстке» чипсов и колу, пошла домой, а дальше — пустота. Что-то было дома, что-то случилось и она попала в другой мир, что-то… — Ни черта не помню, — говорит Маша и смотрит в небесно-голубые глаза Эрвина Смита. — Хоть кожу сдирайте, не вспомню. Эрвин переводит взгляд на капрала, Леви лишь еле заметно кивает. Он достаточно бил её, затем топил, она не сказала ничего. Девка или конченная дура, или выдрессированный шпион, против которого только более сильные пытки помогут, а он так далеко заходить не желал. — Маша?.. — спрашивает Эрвин, улыбаясь. — Хорошее имя. «Ужасное», — думает Маша. — Ну раз ты не помнишь, то придётся тебя тут оставить. У нас и выхода нет. Ты можешь быть титаном. Обрывки знаний о мире «титанов» помогают ей составить небольшую картину и понять, к чему клонит Смит. Она позволяет себе усмехнуться. — Я точно не титан. Я не такая, как Эрен. — А, — довольно выдыхает Эрвин. — Тебе и про это известно. — Я же говорил, она что-то скрывает. — Нет! — с мольбой в голосе восклицает Мария. Ей надо срочно что-то придумать, что-то достаточно натуральное, чтобы они наконец от неё отстали, но ведь любая история, кроме правды, будет звучать абсурдно. — Вы мне не поверите. Эрвин садится на стул. — А ты попробуй. — Да, как я уже сказала, меня зовут Маша Петрова. И, поймите, мне не нравится это имя, поэтому я вас вначале обманула. — Капрал не по-доброму ухмыльнулся. — Если совсем-совсем честно, то первое время я ничего, кроме имени и этой ненависти к нему, и не знала. А потом всё как-то пришло… Я живу с тётей, у нас небольшая квартира. Хожу в школу. Понимаете, — она подняла голову и посмотрела на Эрвина такими же голубыми, как и у него, глазами. — Я — школьница. У меня мало друзей, но иногда мы сидим у кого-то дома и смотрим что-то. Однажды Люся Лисицина позвала меня домой с ночёвкой. Меня впервые кто-то позвал… Мы смотрели «Наруто», потом и «Атаку титанов». Это было два года назад, с тех пор я про то даже не вспоминала. Вообще, аниме не люблю. И поэтому, честное слово, не понимаю, как могла сюда попасть! Эрвин слушал её, не перебивая и, когда губы девушки сомкнулись, он медленно повернулся и посмотрел на капрала. — Ебанутая, — заявил Леви, направляясь к двери. — Оставь её. — Нет, погоди. Давай по порядку. Что такое «аниме»? — Это… вид искусства. — Её, наконец, слушали, и теперь оставалось только подбирать слова так, чтобы их можно было адекватно объяснить. — Смотрите, есть книги, есть картины… Да, картины — это визуальное искусство. Аниме — это много, очень много картинок, что быстро сменяют друг друга. Получается динамика, а не статика. Понимаете? Лицо девушки сияло надеждой и Эрвин решительно кивнул, помогая этим ей расслабиться. — Фух. Такая смена картинок несёт в себе смысл или хранит определённую историю. Это может быть романтика или комедия, — она медленно перечисляла жанры, надеясь на то, что все они есть в этом мире. — А «Наруто»? — О-о-о, — широко улыбнулась Маша, — вам с первого сезона или как? — И тут же одёрнула себя: — То есть, это довольно масштабная история. Если коротко, она про деревню, людей со странными способностями и… — Ты упоминала титанов, — напомнил стоящий у двери Леви. — О чём шла речь? — А, «Атака титанов», — кивнула Маша, — точно! Это — тоже аниме. Много картинок, что сменяют друг друга. Драма. — Она сделала паузу. — Сейчас будет то, что вам не понравится. Посмотрела вначале на Эрвина, затем на Леви. У обоих совершенно разные лица: командор вполне заинтересован, расслаблен, слушал её внимательно, а капрал напряжён и, кажется, готов вновь хорошенько ей врезать. Чем она может их по-настоящему испугать? Что поменяется для них, если она скажет, что их мир не существует? Да и… раз этого мира нет, то где она сама? Нет, такой вариант невозможен. — Есть аниме про вас. Про вас, — она глянула на капрала, — и про вас, — на Смита. — И про многих, многих других. Спросите меня, что угодно. И я отвечу. Спросите то, о чём вообще никто не мог знать… — заткнулась. Потому что они ведь могли спросить и то, чего не было в аниме, а значит, в самом деле никто не знает. — В общем, я знаю о вас многое. Ха. Она вскинула голову и испуганно посмотрела на капрала. Показалось или нет?! Он… усмехнулся? — Ты хоть понимаешь, насколько странно и глупо звучит твой рассказ? — Хорошо, — озлобленно бросила Маша. — А как звучит ваш?! «Сын шлюхи, воспитанный киллером, случайно попадает в Разведку и становится лучшим солдатом, хотя вообще ему плевать на титанов, просто больше и делать он ничего не умеет — только резать и убивать!» Этот лучше? — О как, — удивлённо выдыхает Эрвин. — Если она шпион или титан, то слишком подготовленный, — говорит Леви, вообще не изменившись в лице. — О матери почти никто не знает. — А ты, — Маша чувствует, что её уже, блять, не остановить, и переносит взгляд на командора. — О, великий Смит! Считаешь себя знающим, что делать и как быть, отправляешь людей на смерть, хотя ведь, будем честны, ты понятия не имеешь, что будет дальше. Ты говорил ему, что всему виной титаны, помнишь? Скажи, это титаны сделали из него такого усталого и невыносимого человека? Или это ты, взвалив на него столько ответственности, вырвал из… — Предлагаю тебе замолчать, — вежливо посоветовал Леви. — Мы уже поняли, что ты ненормальная, не усугубляй ситуацию. Поэтому советую закрыть покрепче рот. — А хуй тебе не пососать?!***
— Борис Андреевич! — гнусаво вопила домохозяйка, поднимаясь по лестнице. — Бори-и-ис Андре-е-е-вич! Уже полдень! Вы обещали разобраться со всем. У меня сегодня званный ужин, я не могу быть без воды! Вы стояк перекрыли, а нам делать-то что?.. — Ну, Христа ради прошу: хватит за мной бегать, — взмолил старший по дому. — Мы решаем проблемы, видите: решаем, — остановился, пропуская участкового. — Сейчас с товарищем полицейским со всем разберёмся и будет вам вода. Будет.***
Пахло кислой капустой и варённой картошкой, стучали алюминиевые вилки и звенела посуда — в Разведке начинался ужин. Стоит сказать, что начинался он с опозданием: повариха, проспав нужный час, опомнилась только к обеду, и картофель был не очищен, а вместо прописанного в смете супа решили подать чуть подсоленную молодую капусту. Маша, стараясь ничего не уронить, пошла искать место за столом. Столы стояли в ряд, на каждом аккуратная вазочка с полевыми цветами. Нигде ни крошки, ни соринки. Дежурный, шагающий вдоль рядов, внимательно проверял всё ли съели, все ли убрались после себя. Маша села на самом краю, сжавшись как можно сильнее, — боялась быть хотя бы немного заметной. — Это тебя нашли за Стеной? — спросил кто-то, не скрывая живого интереса. Маша украдкой посмотрела на человека, садящегося напротив: невысокий рост, золотистые волосы, милое, почти детское лицо. Армин. — Да. Меня. — И ты не помнишь, как оказалась там? — Не помню. — И что будет дальше? — влез в разговор другой парень. Подтянутый, с яркими зелёными глазами. Эрен. — Тебя оставят здесь или..? Маша дёргает плечом. Она не знает. Эрвин сказал, что она может немного побыть здесь, а потом её судьбу решат через общее собрание офицеров. Ей не хочется думать о том, что будет дальше, потому что она радуется хотя бы тому, что её больше не избивают. Горло до сих пор горит так, что больно глотать. — Есть догадки, почему ты оказалась там? — спросил Армин, внимательно наблюдая за поведением Марии. — Догадка? — эхом отозвалась она, откладывая в сторону вилку. — На самом деле, я знаю, что случилось. — И смотря на удивлённые лица ребят, продолжила: — Я сошла с ума. Поехала… Понимаете, со мной давно что-то происходило: то я забывала какие-то простые, очевидные вещи, то мне казалось… — усмешка. Она отвела взгляд в сторону. — Казалось, что я не существую. Вот я сидела, говорила с кем-то, но мне начинало казаться, что это не я. Будто вижу себя со стороны. Это случалось периодически. Помню, иду домой со школы и вдруг начинаю думать о себе… Ладно, это не важно. Но вот я окончательно свихнулась и теперь мне кажется, что я здесь. Но этого быть не может. Потому что вас не существует. Она, не мигая, уставилась на Эрена и, взяв в руку вилку, указала в его сторону. — Если я проколю тебе руку, ты испытаешь боль. Потом регенерируешь, верно? Но это будет иллюзия, созданная моим больным мозгом. — Маша невесело усмехнулась и откинулась на спинку стула. — Возможно, сейчас я лежу в «Кащенке». — Не смешно, — яростно произнёс Эрен, — если есть проблемы с памятью, так и говори. Он поднял кружку и, посмотрев на своё отражение, добавил: — Ты многое перенесла. Не удивительно, что с тобой такое происходит. — Многое? — ехидно уточнила Маша. — Что ты, вообще, знаешь обо мне? Ты — чёртов персонаж аниме. Господи, — устало выдохнула она, — уж кому-кому, а тебе я точно не позволю становиться моим психоаналитиком. Знаешь, — чуть привстала, склоняясь над столом, — лучше займись своей головой, Эрен. К столу подходит Жан, он почти минуту молча рассматривает её бледное лицо, украшенное почти чёрными синяками, а затем тяжело вздыхает и садится рядом. — Ты выглядишь не лучше, — словно прочитав его мысли, бурчит Маша. — Надеюсь, я не выгляжу как покойник, — парирует Жан. — Конечно, — она дёргает плечами. — Ты же разведчик, ты выглядишь как будущий покойник. — Предлагаю тебе замолчать. — Предлагаю тебе заставить меня это сделать, а то, как я посмотрю, вы в Легионе только языком чесать горазды. — Так что ты будешь делать дальше? — спокойно спросил Армин, запихивая в рот капусту. — Я, как вижу, друзей заводить ты не планируешь. Но цели же какие-то есть?.. — Ой, — моргнула Маша, возвращаясь на место. — А ты мне всегда нравился. Мои планы?.. А они тебе, правда, интересны? Что ж, я подожду решение по своему делу и, наверное, останусь с вами. — Взяла со стола тарелку и покрутила её в руке. — Тут кормят хорошо. Компания отменная. Как думаете, меня возьмут в кадеты, или я слишком старая? Тут вообще возрастной ценз имеется, а?***
— Имя! — велел Кис Шадис, останавливаясь напротив. Его злобные, выпученные глаза обращены к ней. Маша нервно пялится на него. Раскрывает рот и делает свистящий вздох. Странное, отвратительное ощущение. Резкий скачок кадра. Словно она сидела в кинотеатра и тут вместо одного фильма резко поставили другой, а выйти нельзя. Маша не помнила и не понимала, как оказалась здесь. Вот она говорила с ребятами в столовой, а вот — стоит на сборе в кадетском. Сколько прошло времени? Что с ней было? Ничего, ничего не помнит. — А-а-а, — протянула она, силясь найти хотя бы намёк на логическое обоснование. — Ааа? — кривится Шадис. — Ужасное имя. Какой идиот тебя так назвал?! — Я — Маша, — выдыхает она. — Откуда ты, Маша? — Не знаю, сэр. Он смотрит на неё, не скрывая интереса. Маша крепче сжимает зубы и готова расплакаться, ибо уже не в силах терпеть собственное помешательство. У неё глаза от слёз горят, точно туда битого стекла насыпали, но усилием воли делает вздох и проглатывает горечь. — Зачем ты здесь? — Не знаю. Шадис ухмыляется и хватает её за ворот рубашки так сильно, что приподнимает на пару сантиметров от земли, трясёт. Маша — котёнок, которого могут утопить, но она даже не дёргается и не кричит, а лишь понуро глядит на инструктора. — Слушай сюда, Маша, это тебе не отпуск и не уютный вечерок с подругами. Либо найди причину быть здесь, либо проваливай. Она не может кивнуть. Испуганно хлопает ресницами и смотрит на его смуглое, страшное лицо. Ей до тошноты жутко и нехорошо. В последний раз такое было, кажется, в прошлом году, когда Машу впервые предали. Ах да, вот с чего всё и началось.[точно]
У Алисы густые чёрные волосы, аккуратно вздёрнутый нос и чуть вытянутые карие глаза. Алиса очень красивая, очень умная и ещё много идеальных «очень». Она перешла к ним в класс в начале года и казалась недоступной, как и всё чарующе прекрасное. Маша сама не поняла, как вначале смогла уговорить новенькую сесть с ней за одну парту, а затем и влиться с традиционную женскую дружбу с прогулками после школы, болтовнёй по телефону, распитием вишнёвого сидра в сквере и сугубо их, индивидуальными, шуточками. Алиса была хоть и красивой, но вообще не баловной и не заносчивой, с ней всё давалось просто. Маша, которая в последний раз крепко дружила только в садике (та дружба закончилась с разрушением песчаной фигуры черепашки), до сердечного сальто обожала Алису буквально за всё: за ямочки на щеках, за привычку облизывать губы, за мелкие серьги, за совсем не красивый, хриплый смех, за чёрный лак на обкусанных ногтях. Им было так здорово и хорошо вместе, что вся озлобленная Вселенная распадалась на изотопы. И распалась. В пятницу после уроков Алиса как обычно пришла к Маше, чтобы посмотреть новую серию какого-то нудного сериала. Они купили ветчину. Алиса резала хлеб на бутерброды, а Маша настраивала в комнате интернет. (Снова какие-то проблемы на сервере, чёртовы операторы, которые ничего не могут). Телефон Алисы завибрировал и девушка, облизывая пальцы, попросила Машу ответить на звонок. «Это мама, — крикнула она, — скажи ей, что я цела и здорова». Маша, не глядя, зажала трубку между щекой и плечом, только раскрыла рот, а на том конце уже смеялся противный бабский голос: — Хосподи, Лисонь, давай ты быстрее свалишь от этой чмошни… Плечо как-то дёрнулось и телефон упал на ковёр. Маша нахмурилась и побежала на кухню, чтобы, как маленькая, как сопливая дура, выяснить отношения. Она, ей-богу, была готова задушить Алису, разбить тарелку об её красивое ебало. — Чмошница — это я? — спросила и сама удивилась тому, как пискляво звучит голос. — Скажи, пожалуйста. — С чего ты взяла? — имитация шока у Алисы не удалась, выдала кривая улыбка. — Слушай, — Маша прижалась спиной к столу. Она очень боялась упасть в обморок от инфернального ужаса, или что ещё хуже — зареветь. — Это ведь Аня звонила, да? Я её мерзостный смех всегда узнаю. Ты знаешь, что в пятом классе она специально облила мою блузку краской, чтобы я не смогла выступать? Это Аня рассказала всем, что у меня месячные и мальчишки купили тампоны и бросали их, когда я шла мимо? Это Аня… — Да, — кивнула Алиса и раскрыла рот, чтобы положить на язык свёрнутый трубочкой ломтик ветчины. — Аня весёлая. А, правда, что ты была на свидании с Димой, а потом оказалось, что это он просто проиграл в споре? Ну и ну. — Точно, — губы расплылись в широкой улыбке, — ты всё уже знаешь, сука. Ой, наверное, весело было общаться со мной и думать о том, какая я никчёмная? Что же ты тут забыла? Она не могла остановиться. Ей хотелось схватить Алису за волосы и разбить её голову о край раковины. Посмотреть на то, как алая кровь вытекает на серый линолеум. Топать ногами, выбивая из этой дряни остатки жизни. Но Маша была слишком слаба и смела только кривляться и выглядеть насмешливо. Она набрасывала на себя ироничность как броню и пыталась быть непробиваемой, но глаза предательски слезились, а пальцы сжимались в кулак. — Ты… вообще ничего ко мне не чувствуешь? Мы же друзья? Могла ли она простить Алису? Да. Да. Уже сотню раз простила, рассмеялась и обняла. Подняла с пола её труп, вытерла полотенцем окровавленную голову, прижала к себе. Всё хорошо, Алис, я тебя люблю и прощаю. Но Алиса просто обошла её, как ненужный предмет мебели, взяла в коридоре свою джинсовку и ушла. Больше они не сказали друг другу ни слова, правда однажды, когда через много-много месяцев учитель разбивал ребят на пары для исследования, Алиса, услышав имя своего напарника, гнусаво произнесла: — Ой, только не Маша, ну, пожалуйста. Только не Маша. — Ты уснула? — тревожно зовёт её кто-то и в голову прилетает кусок хлеба. По залу разлетается грудной, звонкий смех, похожий на поросячье повизгивание. Маша устало глядит перед собой и пространство напротив занимает щупленькая девочка лет четырнадцати, а может, и меньше, с ясно-горящими зелёными глазами. — Я с кем говорю! — кричит она, едва не залезая на стол. — Ты чай будешь? — Ч-что?.. И Маша растеряно оглядывается в попытках разобраться, что же происходит. И снова: другое место, другое, кажется, время. Она сидит на длинной лавке в военной столовой, стоит галдёж, звенит посуда. Маша сжимает зубы так, что болит челюсть и задыхается. Она ни черта не помнит. Пару мгновений назад стояла в строю и смотрела на безумные глаза Шадиса, а теперь сидит в столовой и смотрит на незнакомку, что так отчаянно пытается до неё достучаться. — Ты сегодня какая-то молчаливая, Маша. — А-а-а… Она, покачиваясь, встаёт из-за стола. На ватных ногах идёт через столовую, ловя на себе удивлённые взгляды. Это сон, это дурной сон… Почему её память разрывается на части? Есть ли причина в этом безумии? Маша прижимается лбом к дверному косяку и закрывает глаза, просто надеясь на то, что, когда откроет их, вселенная не сделает очередной кульбит. — Маш?.. — Д-да? — Ты как? — Я не знаю, — смешок, — я нихуя не знаю. Она заглатывает горечь и смотрит в никуда. Чужая рука опускается ей на плечо и вспышками старой хроники Маша видит статистические картины собственной жизни: вот она заселяется в женскую спальню, вот ей протягивает руку зеленоглазая девица, вот их руки соприкасаются и возникает ёмкое чувство будущей дружбы, ещё неспелой, тусклой, но отдающей сладостью где-то у самого сердца, а в комнате ряд нестройный заправленных кроватей, скрипят половицы, на высоких стульях висят тёмно-зелёные плащи, они на ощупь мягкие и приятные, в них, несомненно, тепло и хорошо в любую погоду: даже, когда ветер хлестнет, подгоняя глубже и глубже в Лес… Её как ошпарило: дёрнулась в сторону и, прижавшись спиной к стене, панически замотала головой. [нетнетнетнет] Вдруг ей стало ясно, что вся жизнь, все последние события просто исчезли, она вовсе не жила, а существовала, напрасно пытаясь найти хоть какую-то логику во всём происходящем. Ей больше не казалось это сном или странным сомнамбулическим состоянием, теперь уж Мария понимала ужас реальности, в которой ей предстало быть: время, дёрганное и странное, её память — дуршлаг, из которого всё высыпается, драгоценные мгновения жизни растворяются, как краска в стакане с водой, теряя цвет и структуру. — Ты в порядке? — спрашивает кто-то. — Я? — Маша смотрит в пустоту, пустота прорастает в ней. — Да, я в полном порядке. Она начинает смеяться звонко и истерично, до хрипоты в глотке, до вибрации в грудине, до тех пор, пока вокруг не столпились любопытные зеваки. Сколько, сколько, блять, прошло? Маша склоняется, прижимая ладони к коленям. Год? Два? Она замирает и испуганно хлопает глазами — в кадрах её воспоминаний были и зелёный плащ, и Лес, значит, больше трёх лет. Получается, она закончила учёбу, пришла в Разведку. А может… всё не так? И это не воспоминания, а лишь фрагменты аниме, засевшие в её башке? Маша почти рычит и, круто развернувшись на каблуках, бежит по коридору. Она не знает, кого ищет, но ведь кто-то же должен знать ответы. Толкает первую попавшуюся дверь и встречается взглядом с до одури хмурыми серыми глазами. Леви, отрываясь от бумаг, молча склоняет голову на бок и смотрит на умалишённую, уже практически зная: у неё очередной приступ и она будет нести ахинею. — К-капрал?.. На-ча-ло-сь. За последний месяц он почти привык к этому: периодически новенькая сходила с ума и говорила, что ничего не помнит, бегала как безголовая курица по штабу и требовала к себе внимания. Была бы его воля, Леви давно бы отправил её куда подальше, но после смерти Смита здесь за всё отвечает Зоэ, а она считает, что с ненормальная в целом нормальная. — Что опять? — спрашивает он без особого интереса. — Снова амнезия? — Откуда вы знаете? — осторожно интересуется Маша и неторопливо подходит к его столу. — Ты, Петрова, каждый месяц ебёшь всем мозги своими проблемами с головой. Пришла к нам два месяца назад и, кажется, — пауза, — это пятый раз. Что нового? — Я… я не помню все прошлые разы. — Давай коротко расскажу, — равнодушно произнёс Леви. Он встал и, подойдя к шкафу, достал из него небольшую, белую чашку. — Ханджи говорит, что ты перенесла какой-то шок и поэтому твои воспоминания исчезают. Тогда, когда мы только тебя нашли, то провели собрание и договорились с Шадисом, что он обучит тебя по более короткой программе. Эрвину показалась любопытной та твоя бредовая речь. Ты неплохо закончила обучение, заняв достойное последнее место. — Его голос не менялся, но Маша физически ощущала отвращение, с которым он всё это говорил. Тем временем, капрал залил чай кипятком и вернулся за стол. — Друзей не завела, потому что мало кому хочется несколько раз в месяц знакомиться с тобой заново. И, честно говоря, я бы тоже предпочёл не знать такое ничтожество, как ты, но, к несчастью, ты пришла в Разведку. Да и, впрочем, мы были знакомы ранее. — Я была за Стенами? — С титанами ты ещё не встречалась, но у нас была тренировка повышенного уровня сложности. — В лесу? — Ага. — То есть, я тут торчу два месяца и постоянно теряю память? А что делаете вы? — Предлагаешь нам устроить консилиум? Я наблюдал за тобой на тренировках, и ты не так уж и плоха, наверное, поэтому ещё не вылетела отсюда. У тебя есть довольно интересная черта, из-за которой ты всё ещё солдат Разведки, — ты совершенно отчаянная. Не проеби это. — Так точно, сэр. Он пьёт чай и, кажется, ждёт ещё вопросов, но вопросов нет: Маша вдруг отчётливо понимает, насколько этот человек прав. У неё нет ни жизни, ни воспоминаний, она ни черта уже не помнит, и ей уже нечего терять. Маша упрямо двигает челюстью и тянет руку к стопке чистой бумаги, что лежит на краю стола. — Я возьму, сэр? Хочу вести дневник.***
«май, 6. Сегодня я узнала имя той зеленоглазой девчонки — Мирай, она — моя подруга и, кажется, мы неплохо ладим. Мирай из Сины и, по слухам, из довольно богатой семьи, но, не желая сидеть в золотой клетке, пошла в военные. Кто-то скажет, что она сумасшедшая, но тут много разных людей и мы понимаем даже самые необычные потребности. Странно, конечно, считать потребность в свободе странной. Сама не заметила, как стала относить себя к «ним», и больше не разделять «нас». Мы с Мирай спим в одной комнате, обедаем за одним столом, на тренировках она звонко хихикает и просит меня не бить её в грудь или в лицо, — дурная: у меня удар как у инвалида. Скоро будет первая вылазка. Мы точим клинки, учимся работать с малым запасом газа в баллонах. Я до сих пор не умею делать переворот в воздухе, вечно путаюсь и несусь вниз, но всем, на самом-то деле, плевать. Выживу — отлично, не выживу — бывает. Странно, но, кажется, я очень хочу выжить. С тех пор, как я стала вести дневник, прошло два месяца, и так воспоминания стало проще структурировать. Я перечитываю написанное каждый день и, если забываю какие-то моменты, то так их легко восстановить. У меня есть записи, где я счастлива. О, например, в среду, 2 апреля, я и Мирай общались с Армином, он теперь настоящий солдат, и стал куда серьёзнее, чем тогда. Мы гуляли по Тросту, город пах затхлой пылью, сладостью лаванды и хлебом. Прочитав дневник, я вспомнила, как к нам присоединился Жан и, закатив глаза, показал мне, как лучше держать клинок. Он взял меня за руку и развернул так, что оказался за моей спиной, а его ладони накрыли мои, я держала рукоять, и чувствовала дыхание Жана на своей шее, — было написано в тот день в дневнике. Сейчас, перечитывая это, чувствую, как сердце забавно замирает». Когда наступает день вылазки, Маша каменеет, ей не хочется ничего, кроме продолжения. Отрешённый взгляд ловит каждый жест офицеров, разум впитывает всё происходящее как губка. Когда командор Ханджи приказывает седлать лошадей, Маша на мгновение оборачивается и ищет взглядом Мирай: подруга оказывается за её спиной и задорно подмигивает ей. «Пожалуйста, давай вернёмся?» — думает Маша и сама охуевает от того, как странно — ощущать себя частью чего-то крепкого, важного и трогательного. «У меня есть подруга, — мысли хаотично носятся в голове, пока она несётся на лошади по полю, — я плохо помню важные моменты знакомства, но всё-таки…» Ей до жара внутри приятно осознавать то, что кто-то захотел быть с ней, вопреки всему этому безумию, не бросил и не отказался. Маша совсем расслабленно лыбится и снова оглядывается. Мирай сзади нет, Мирай по приказу перешла в авангард. Наверное, когда всё закончится, она расскажет ей, кто она, потому что подруги должны быть честны друг с другом, может, Мирай даже не поверит и посмеётся, но Маша всё равно сделает это. Вот бы увидеть, как расширятся от удивления зелёные глаза! У Маши от предвкушения дрожат руки. — Слева! Она дёргается и рефлекторно тянет вожжи, разворачивая лошадь. В воздух вздымается пыль с полей и кружатся сорванные первоцветы. Маша встречается взглядом с титаном, что, словно склонившись, двигался к ней — медленно разевая кривую пасть. Она видит его огромные желтые зубы, торчащие во рту, как кинжалы, замечает капли крови на подбородке и длинные руки, протянутые в её сторону. Сжимается всем телом и щурится, как близорукая, не в силах смотреть нормально. — Уснула что ли? — рычит Жан. Он скачет рядом, страхуя новичков. Маша — новичок. Ему приходится перейти на трос и, спрыгнув с лошади, маневрировать в сторону титана. Маша видит, как блондин обнажает клинок и сталь блестит на полуденном солнце, в этом блике есть что-то до одури знакомое и, как будто кто-то всесильный решил именно сейчас поставить перед её лицом старый проектор: у какого-то парня из той, другой жизни, есть солнечные очки с круглыми, как у кота Базилио, стёклами, в них всегда отражалось солнце, иногда — другие девочки, и она — никогда. — Твою ж мать! — кричит Жан и рукой толкает её в сторону. — Ты совсем сдурела?! Она часто-часто моргает. Требуется некоторое время, чтобы понять: они летят, Жан помог ей выпустить тросы, лошадь неторопливо идёт по полю. — Что случилось? — Второй титан. Я убил того, а этот крутился рядом. Надо отодвинуться в центр и прибить его. Маша вертит головой и Жан недовольно фыркает, замечая, что её лохматые, коричневые волосы мешают ему. Она извиняется, замирает, боясь пошевелиться. — Почему ты пошёл в Разведку? — спрашивает она, когда они опускаются на массивную ветку дерева. — Считаешь, сейчас время для милой беседы? — огрызается он. — Ну, — Маша неловко двигает руками, пытаясь скрыть смущение. — Я тебя практически не знаю, но ты только что спас мне жизнь. Жан молчит. Она может только наблюдать его спину, его руки, крепко держащие оружие. Титан уже мчится в их сторону, и Маша может поклясться, что он почти с аппетитом облизывает квадратную пасть. Щёлкает рычаг, Жан взмывает вверх, чтобы через практически секунду опуститься за плечо гиганта. Белое солнце, сокрытое за спиной чудища, превращает его в размытую точку. Маша очень хочет тоже вступить в бой и сделать хоть что-то важное, но ей остаётся лишь стоять и смотреть. От бессилия зубы скрипят. Титан взмахивает руками и цепляется за трос, Жан выдыхает какое-то ругательство и, чтобы не упасть, втыкает клинки в спину монстра. — Сможешь подлететь сверху? Маша испуганно качает головой. Она не сможет. Жан усмехается, словно бы говоря: «всё с тобой ясно». И это раздражает её до какой-то вибрации в груди, Маша прекрасно, блять, помнит такие взгляды: и мать, когда Маша приносила тройки в тетрадках, и друзья, когда понимали, что с ней и поговорить особо не о чем, и тот парень в очках, как у Базилио, когда она сказала ему, что не будет спать с ним на первом свидании. Они все всегда смотрели на неё так. Но никто ничего о ней не знал. Никто. Требуется сделать всего шаг — она его делает здесь, на ветке, чтобы решиться на что-то большее. Маша срывается вниз, но, вовремя подтянувшись на тросах, переворачивается в воздухе и опускается прям на голову титана. — Стой смирно, — говорит одними губами. Прыгнув назад головой, она ловко втыкает клинки монстру в шею и вырезает нужный фрагмент тела, убивая его. Густой пар тут же вырывается на свободу и Маша, почему-то не ожидавшая этого, кашляет и, теряя равновесие, падает вниз. Кто-то ловит её за шкирку и швыряет в сторону. Приходится немного откашляться, чтобы придти в себя и, наконец, поднять голову. Жан ведёт к ней лошадь, а рядом стоит капрал и смотрит на неё сверху вниз. — Что? — моргает она, замечая на себе его пристальный взгляд. — Признаю, что ты не так уж и бесполезна. — Серьёзно? — радостно кричит Маша и взмахивает клинком так резво, что срезает им листья деревьев. — Забудь, — выдыхает Леви и, разворачиваясь, ещё долго слышит за спиной звонкий девичий смех. И не то чтобы было радостно или хорошо, просто вдруг всё стало таким свободным и правильным, что Маша впервые за вечность отчётливо ощутила себя по-настоящему целой, настоящей и живой. Она возвращается почти счастливой, и более того — довольной. Горделиво сидит на лошади, когда они въезжают в город, смотрит на людей, что практически радостно встречают их. Кажется, когда она смотрела аниме, то заметила, что люди скорее ненавидели Легион, но сейчас, после недавних событий, в них что-то зародилось, словно бы надежда обрела краски. Довольная собой — чёрт подери, убила титана! — Маша почти светится и вращает головой: надо найти Мирай и рассказать ей, вот эта чудачка обалдеет, когда узнает, что сам капрал (мать вашу, сам капрал!) похвалил Петрову. К ней подъезжает Армин, который, кажется, тоже был в авангарде. У него куртка заляпана кровью. — Сегодня всего трое погибших, — вещает Маша, — это ведь мало, да? — Да. — Он смотрит на неё огромными синими глазами и ей становится не по себе. Так смотрит врач, медленно выходя из операционной, чтобы сказать дурную весть. — Что-то случилось? — Мирай умерла. И не то чтобы было больно или плохо, просто вдруг всё снова стало таким ужасным и отвратительным, что Маша сплюнула себе под ноги и, пришпорив коня, понеслась дальше, обгоняя строй. Нахуй и эту жизнь.***
Лето приносит в собой лютую жару и душный воздух. Маша, которая еле-еле переносит такую погоду, с трудом носит все эти длинные юбки или боевую форму. Она изнывает от жары и завязывает рубашку, оголяя живот. Увидев такое, капрал отправил её мыть полы, а остальные тихонько посмеялись. Маша, почти привыкшая к таким смешкам, только покачала головой. Если их устраивает плотная ткань одежды и закрытые тела, то это опять же — их — проблемы. Она почти не обижается и после мытья полов со спокойной совестью идёт блуждать по городу. И плевать, что сегодня не выходной, и капрал будет зол как чёрт. Маша в другом мире, и ей до сих пор кажется, что это лишь иллюзия, бредовая фикция, в которой ей не за что отвечать. Мирай не могла умереть, потому что нельзя умереть в иллюзии, ты не умираешь, если не существуешь. Шах и мат. В городе жарко, но из-за лёгкого ветерка жару переносить легче. Маша рассматривает серые здания, их покатые, алые крыши, каменистые дороги, арочные мосты, вдыхает заплесневелый запах, чувствует, что почти не ненавидит это место и, наверное, даже готова с ним мириться. А потом кто-то хватает её за шею и руки, тащит куда-то. Маша вначале даже не понимает, молча машет руками и пищит словно мышка. Соображает только тогда, когда оказывается в душной подворотне, где воняет мочой. К почему-то холодной кирпичной стене её прижимает худощавый парень и, улыбаясь во весь кривозубый рот, выдаёт: — Я тебя, курица, видел с Разведкой. Маша не знает, что ответить. «Да»? Она проглатывает вязкую слюну и хочет сделать шаг назад, но не может даже пошевелиться. — Думаешь, всё просто, да? Согнали короля, получили денюшки, и сразу все прям хорошо зажили? Неа. — Он грубо схватил её за плечи и встряхнул. — Ни черта! — Ч-что вы хотите от меня?.. — Не знаю, — просто отвечает парень. Она смотрит в его тусклые голубые глаза и понимает, что он честен. Он, действительно, ничего от неё не хочет. Незнакомец изучает её худое лицо — острые скулы, тонкие, чуть приподнятые брови, блестящие голубые глаза, полные губы; опускает взгляд ниже — на тонкие ключицы, торчащие в вырезе белой рубашки; ещё ниже — на белую полоску живота между узлом и поясом юбки. Ухмыляется. — А вообще… — он наклоняется к ней так резко, что она даже не успевает отшатнуться или сделать вздох, впивается в её рот сухими губами. Шершавые руки плавно разрывают рубашку, раскрывая её как упаковку. — О, святая Роза!.. — неуместно выдыхает он, рассматривая маленькую белую грудь. — Мне, кажется, повезло. Он припадает ртом к её груди, горячий язык ласкает сосок. Маша стоит смирно, свесив руки по бокам. Она не двигается, не пытается сбежать и даже не дышит. Её тело стало вдруг чужим, а мысли превратились в какой-то хаотичный танец. Она снова не помнила, кто она, и что случалось до этого, — расколотое создание, несущиеся над бездной. Чужие руки властно развернули её и впечатали в стену. Каким-то краешком сознания она успела подумать, что неприятно, когда голая грудь касается шершавой стены. Накрахмаленная ткань юбки предательски хрустела, когда он поднимал её. Влажные ладони опустились на ягодицы, чуть раздвигая их. — Не надо. Маша не знает, кто это просит; её рот закрыт. — Пожалуйста, не надо. Она, не моргая, смотрит в стенку. Звякнул ремень. Рука парня схватила её за шею и, с силой надавив, заставила наклониться. — Я прошу тебя, не надо! Почему голос идёт со стороны? Кто это просит? Маша молчала. Она не говорила и не дышала. Всё её сознание превращалось в бесплотных дух, яростно мечтающий оказаться как можно дальше отсюда. Если это кино, то пора сменить кадр. Влажная головка члена коснулась её влагалища, задевая тёмные лобковые волосы. — Хватит! Рывок. Член входит в неё разом, вызывая острую боль внутри, Маша дёргается не от ощущения, а от дикого омерзения и трясётся, чувствуя ужасную боль. Слышит тяжёлое дыхание, шлёпанье яиц и хлипкие, противные звуки. — Хватит! Вспышка старого фотоаппарата, что запечатлевал слишком много и порой ужасное: Маша смотрит, словно бы со стороны, на худую, костлявую девчонку, что пытается вырваться из рук красивого, но, как оказалось, отвратительного парня. Его чёрные джинсы опущены, волосы растрёпаны, он прижимает её к дивану и делает какие-то странные, дёрганные движения. Рядом на полу лежат её трусики с какие-то детским рисунком и чёрные круглые очки. Маша видит, как та девочка кричит, но звук идёт словно бы отдельно. Она просит его остановиться, зовёт на помощь, но ничего не происходит. «Эта девочка… я?» Я? Кто — я? Маша вздрагивает и делает глубокий вздох, словно тонущий, которого резко вытащили из воды. Она рычит как зверёныш и бьёт парня по ногам, круто развернувшись на месте. От неожиданности он падает, хватаясь на ещё эрегированный член. Медленно опустив юбку, она идёт к нему. Всё вдруг стало таким простым и отчётливым, что Маша, наконец, нашла все ответы. — В тот день, — сказала она, — когда я попала сюда… в тот день парень, который мне нравился, изнасиловал меня. Я вспомнила тот момент, который никак не возвращался ко мне. Но ты, — она криво усмехнулась, — даже помог мне. Смешно, но, как оказалось, чтобы ударить человека не надо долго думать. Маша зарядила ему ногой по яйцам и, насладившись звонким криком, стала бить его ногами снова и снова до тех пор, пока из его рта не потекла тонкая струйка крови. Он странно трепыхался и махал руками, как младенец, но Маша гаденько улыбалась и пинала его, прыгала на туловище — весила всего ничего, но рёбра трещали и ломались, как корка затвердевшего хлеба. — Я должна была сделать так с ним, — сказала она, останавливаясь, чтобы отдышаться. Человек смотрел в небо пустым взглядом и хрипел от боли. — Но ты не лучше. Ты, конечно, не лучше. Маша приподняла юбку и посмотрела на свою промежность, затем оторвала край рубашки и вытерла себя там. — Я вспомнила, — повторила она. — Я вспомнила… Посмотрела на лужу возле стены, в которой отражалось грязное небо, и закрыла глаза. —…всё.***
— Уверен, он с тебя кожу сдерёт и на дерево повесит, — утверждает Жан. Её, конечно, все искали. Ушла, не спросив разрешения, пропала на пару часов. Ненормальная! — Мы думали, что ты снова потеряла память, — Жан ведёт её по коридору к кабинету Леви, чтобы тот вдоволь насытившись её страхом, отправил на вечное дежурство. — Ты не взяла дневник, и из-за этого всё выглядело совсем плохо. — Я наоборот — всё вспомнила. Маша смотрела на его спину, на светлые волосы с тёмными корнями и странно улыбалась. Внутри всё пылало от отчаяния и боли, но чувство принятия правды и собственной силы — она, чёрт подери, больше не будет убегать от своих же воспоминаний, — придавало ей небывалой уверенности. — Знаешь, — говорит Маша, останавливаясь. — Меня сегодня могли изнасиловать. Его член почти был внутри меня. Жан замирает и очень медленно поворачивается к ней, шокированный таким откровением. — Что? — Какой-то придурок хотел меня трахнуть, — она склоняет голову набок. — Понимаешь, он схватил меня и задрал одежду, и попытался засунуть свой вонючий хуй в меня? Маша истерично улыбается и рассказывает всё с подробностями, красками и описаниями, а Жан, хлопая глазами, слушает её. И тут Маша начинает заливисто смеяться и, закинув голову, звонко вскрикнула куда-то в потолок: — Ёбаный в рот! Почему я не могу вернуться назад и рассказать всем про то, что случилось? Почему никто не стал бы меня слушать? Она застыла, будто поражённая этой мыслью, и сжала пальцы в кулак. — Я ведь не могла никому рассказать это… — Эй, — Жан осторожно сжимает её плечо. — Ты это… как? — Никто не стал бы меня слушать, я же была просто невидимкой, у которой ни черта не было. Верно? Страшилище Машка, которая должна быть счастлива от того, что красивый парень обратил на неё внимание. Да идите вы на хуй! — закричала она, едва не подпрыгнув на месте. Жан резко притянул её к себе и прижал к груди, неловко обнимая. Он не знал, что делать с истерикой, но Маша выглядела пугающе странной, и это единственное, что показалось ему уместным. Уткнувшись в его плечо, Маша закрыла глаза. — Спасибо. В темноте она увидела упругую струю воды, что лилась, наполняя ванну. — Достаточно воспоминаний, я хочу попробовать эту, новую, жизнь, — выдохнула Маша и сжала пальцами ткань куртки Жана.***
Опергруппа, вызванная участковым, несколько минут растерянно смотрела на крепкую дверь, а потом, приняв решение, начала её выбивать. Маша Петрова, девчонка из этой квартиры, не пришла в школу, а родни поблизости не было, надо срочно узнать, что с ней, да и проклятый потоп. Вон, судя по недовольным крикам, трубы уже перекрыли, а скоро пора ужинать, 8-е Марта, все дела. Дверь выбивали пару минут, уж слишком качественный материал. Кто-то предложил циркулярку, но на это отмахнулись — понимаете ли, товарищ, за этим надо ехать в центр. Сейчас управимся. Крохи её рассудка, ещё существуя в этой реальности, узнали этот грохот, этот ужасающий стук в дверь. Узнали, потому что мы все, на самом-то деле, его и боимся. Остаток реальности. Мимолётное эхо жизни. Кто-то ломился в дверь, потому что она уже не могла её открыть. Кто-то ломился в дверь, чтобы найти в квартире на полочке пустую склянку из-под снотворного и её бледный труп, утонувший в наполненной через края ванне. Через минуту участковый — чопорный молодой человек в отглаженной форме — зашёл внутрь небольшой квартиры и, прилично сняв туфли, прошагал по прихожей. Завернув в коридорчик, тут же зажал нос ладонью и ощутил рвотные позывы в желудке. — Сука, — совсем не интеллигентно выпалил кто-то из группы. — Вызывайте криминалистов. — И «скорую», — тихонечко сказал его коллега. — А это уже не срочно. На проспекте Морозова в доме девять случился потоп.