Всё сокрытое

1. Глаза эльфа — по виду он синда, и, судя по знакомой повадке, из пограничной стражи — смотрят на него со вниманием. А еще (слово даже в мыслях кажется странным, чуть ли не диким), — кажется, с добротой. От этого взгляда страшно: так, как не бывало ни разу в темных, подернутых паутинными тенями лесах плоскогорья, некогда звавшегося Дортонионом. И он смотрит в ответ, просто смотрит — так, что этому синда впору подумать, что вместе с рукой Гвиндор потерял и язык. Мгновения утекают, точно песчинки, с опасным шорохом — как ощутимый не ушами, всем существом, отзвук землетрясения или обвала. Он кашляет — от одного этого смутного напряжения, надсадно и глухо. — Не молчи, друг. — Другой эльф дотрагивается до его плеча — нарочно так, чтобы не спугнуть. «Если тебя можно называть другом» — слышится в предупредительной интонации. Он приказывает себе встряхнуться, и у него выходит хотя бы назвать себя — выговорить своё прежнее имя, — но дальше… — Я был пленником, — говорит Гвиндор, сын Гуилина (это я; это меня зовут так). — Я бежал. Но если бы этот эльф только знал… Что сталось бы с этой его суровой добротой, с этой уверенной и осторожной попыткой помочь, подвести к костру, усадить поудобнее? (Ни разу не повернувшись так, чтобы оказаться в уязвимой позиции — пусть даже Гвиндор не в том состоянии, чтобы как следует извернуться и ударить мечом). Гвиндора сдавливает, как между двух огромных черных ладоней, памятью об отчаянии. Оно — невообразимое — накрывает сверху, давит на грудь, и вдох едва идёт сквозь стиснутые зубы, а сердце в груди вяло пульсирует выброшенной на берег медузой. А потом — кончается, отхлынув мгновенно: в точности, как… тогда. Под всеобъемлющим взглядом сущности, большей, чем всякий эльф или смертный. У него не хватило сил умереть. Пусть даже там ему дали прочувствовать всё в полной мере — дали прийти в себя и вспомнить, со всей ужасающей полнотой, последовательность событий, которые он — и никто больше, к чему лгать себе самому?.. — привёл в движение. Он не хотел видеть других — других эльфов, особенно тех, кто оказался в неволе в последней битве. Он не хотел помнить. Он... согласился. И был едва ли не рад (насколько было вообще похоже на радость смутное чувство-тень, встрепенувшееся под ребрами в давящей, лишающей воздуха, темноте), что его знаний — его мастерства, пусть и меньшего, чем у тех, кто учил его в Нарготронде, — оказалось достаточно. Знаний о том, как создаются рукотворные пещеры и переходы в толще камня — без тяжкого изматывающего труда, но с твердым и точным расчетом. Ему дали под начало других рабов — смертных, глядевших отупело и смутно, не задававших вопросов, — и позволили спать в отдельной клетушке, где едва удавалось вытянуться в полный рост, но было — зато — и чисто, и даже в какой-то мере светло. И простителен был бы простой подневольный труд, труд под страхом худшей судьбы, чем смерть — вот только эльфам редко приходится просто сгибать спину в шахте или кузнице, орудуя молотом или киркой. Жители лесов и холмов не выдерживают долго или признаются негодными сразу; а вот что касается нолдор или тех, кто смешанной крови… Есть причина, по какой любой нолдо должен предпочесть смерть — плену. Тот, кто использовал на благо Врагу хотя бы часть драгоценных знаний, неизбежно вызовет подозрения и в ином. Более глубоком предательстве. Но вот только… Он не мог не бежать. И не может себе позволить быть убитым — сейчас, если удалось выжить до этого. *** Ему повезло. Его с подчиненными рабами отправили в итоге не в Железные Горы — этот карьер был открыт на северных склонах Дортониона ещё при Ангроде. И именно это, должно быть, заставило его вспомнить, вырвало из отупелого дурмана, в котором он существовал как будто отдельно от своих умений и знаний. Он мог видеть небо. Рискни — и он оказался бы на свободе. Тем более... кто знает, что будет, когда карьер истощится? Он не мог решиться. (Неудача — и всё закончится. Боль — можно перетерпеть. И жить без руки — можно. Но даже князь Маэдрос... Нет, н так — сколько раз Гвиндор сам, тогда, на военном совете, посмотрел ему в лицо, а сколько — на руки?.. И кто из военачальников, из тех, кто не разговаривал с владыкой Химринга каждый день и не привык, делали так же — смотрели, ощупывали взглядами хитрые пуговицы и затейливые застежки перевязи для меча и на конской упряжи — такие, чтобы калека справился с ними, не прося помощи. И почему сам Гвиндор отвел взгляд, случайно заметив, как оруженосец переплетает Маэдросу косу перед обратной дорогой. Каково ему терпеть это — каждый день, день за днём…) Но всё-таки. Нарготронд. Его город. Открытый грозе. От соприкосновения с черной волей осталось - отзвук, черный же отсвет знания. Знания - о нем, об единственном его отряде. Добраться. Вернуться. Он должен был… *** ...Как и все, кто работал с гремучей смесью, Гвиндор полагался на расчет и музыку. Сторожа на музыку не полагались — как и угрюмые смертные, отданные Гвиндору под начало; но они же и не отмеряли смесь и не рассчитывали безопасную длину запального шнура. Сторожа только укрепляли цепь (почти незаметную в полумраке, совсем не такую тяжелую, как у обычных рабов) на вбитом в скалу костыле с проушиной — чтобы если вдруг ему, Гвиндору, вдруг захочется использовать взрывной состав как-нибудь не так, он даже не надеялся уйти живым или просто целым. Вот когда раскуют и выведут — пожалуйста. Глупая предосторожность — запретные вещи можно делать у всех на виду, главное при этом держать в голове, что происходит именно то, что и должно происходить. И это место — именно это — он оставил напоследок. Положить — меньше, смешать — иначе, запалить — незаметно, не дожидаясь. Натянуть цепь — до кровоточащей ссадины на запястье, до звона и до предела, распластавшись за давно примеченным небольшим, но прочным выступом и, может быть... Нет, взрывом, ограниченным, направленным — настолько узко, насколько это вообще возможно, — хоть и не разобьёт цепь, то повредит — в этом он не сомневался. А вот рука останется целой, только если повезет. Если хватит сил удержать песню и удержаться за камень самому. Если ингредиенты для гремучей смеси будут должной чистоты и результат получится таким, как нужно. (В последнем он сомневался больше, чем во всём остальном. Морготовы рабы трудились за страх, не за совесть.) А потом — без перерыва — гораздо сильнее взорвётся другой подготовленный загодя заряд: чуть дальше, там, где порода непрочная, рыхлая, пронизана трещинами. Произойдёт обвал, и, если повезет, все решат, что его похоронило… вместе со всеми прочими. (Не то чтобы ему не было жаль их, своих невольников-подручных — но такое существование, которое язык даже мысленно не поворачивался называть жизнью, милосердней было прервать; и кроме того… разве их гибель теперь добавит сколько-то веса к тому, что уже — на его плечах? К поражению объединённого войска?) Зелье-корень Гвиндор утащил заранее — что помогало от боли оркам, наверняка годилось и эльфу. Была у него и другая нужная вещь — кристальный светильник, каким он пользовался в работе в подземельях. Должно быть, кто-то из пленных знал секрет феаноровых ламп и теперь, к своему несчастью, мог делать такие же светильники здесь — правда, светили они странным, мертвенным, иссиня-белым светом, словно Ангбанд был противен даже рукотворным кристаллам. Гвиндор погиб бы без света — да и с ним перед глазами все равно неотступно колыхалось мутное, сзелена-серое марево, сквозь которое едва можно было различить окружающее. Но выбора не было, потому что выбирать приходилось между этим — и болью. Он не знал, сколько прошло времени с того момента, как ему удалось уйти — боль приходила, как только проходил дурман: пронизывала насквозь, тошнотворными волнами, сотрясающими всю левую половину тела с каждым ударом сердца — словно кроме руки переломаны и все ребра. Но наконец — почти не веря себе, уже проваливаясь в сонно-обессиливающее забытье, — он нашел укрытие: песчаную промоину между корнями одной из высоких сосен, чуть ли не нору, в которую он и забился, точно раненый зверь. Сколько он пролежал там до того, как понял, что за спиной у него вовсе не корень? Должно быть, долго. Едва слышный металлический лязг — вот что его разбудило, и он замер, едва дыша, не шевелясь. Гробовая была вокруг тишина — ни шороха; такая, что он в испуге сунулся проверить — не засыпало ли вход в пещерку, но следом лязгнуло — снова — уже за спиной. Со стоном — так тяжело было повернуться в этой могиле — Гвиндор потянулся проверить и наткнулся вовсе не на шершавый, смолистый корень — на полуистлевшую ткань, на шероховатые пластины, на что-то сухое — и вначале всё не мог понять, что это, смутно догадываясь и не позволяя себе догадаться. Не он первый скрывался в этой пещерке. У него, того, который смотрел на Гвиндора черными иссохшими провалами глазниц, был при себе меч. Короткий, простой и даже грубый, человеческой, пожалуй, работы, но в заговоренных, слишком длинных для этого меча ножнах: лезвие лишь едва-едва было тронуто ржавчиной. Хотя и затупилось, конечно. Яснее ясного стало: беглец был ранен, как и сам Гвиндор, скрывался от неприятеля, свой меч потерял, чужой подобрал, и не выдержал — здесь и остался, хитлумец ли, верный ли дома Феанора — не разберешь. А и останься он жив, в плену, был бы сейчас, должно быть, рабом Ангбанда — может быть, ковал бы мечи, если бы из него удалось вырвать секрет... Гвиндор ещё держал в руке светильник, разглядывая лежащий на коленях меч, когда через горловину входа посыпался песок и эльфийский звонкий голос коротко велел: «Выходи, кто тут есть!» *** ...и Гвиндор все-таки заговаривает: превращая тюрьму отчаяния в застенки наяву, а мертвеца — в дарителя, слишком нерешительного, чтобы использовать подаренное самому. И пока что — ему верят. Пока что. 2. Гвиндор с облегчением видит, наконец, стражей из пограничного патруля — они появляются почти незаметно: словно сама земля, покрытая высокой травой, расступилась, выпустив их. Сразу — готовым кольцом, нарочито широким, но любого, кто усмотрел бы в этом надежду, ждёт верная смерть. Лук одного из стражей уже натянут — и на тетиве, верно, лежит отравленная стрела; но отчего-то это совсем не страшно — и Гвиндор выпрямляется, вдыхает полной грудью, смотрит прямо, не отводя глаз, на тех, кого уже отчаялся разглядеть за несколько дней пути. Они со спутником шли на юг от Иврина — по исконным нарготрондским землям. Путь к светлому озеру всегда бдительно охранялся прежде — на случай, если государь решит выехать и спросить совета у благословенных вод. Однако увиденное Гвиндором по дороге было больше похоже не на скрытность — на опустошение. (Он гнал от себя прилипчивый страх, насколько мог; он должен, обязан был верить, что Нарготронд еще стоит — иначе всё было бы зря: и его побег, и убогие попытки отыскать что-нибудь съедобное в отравленном Тенью лесу, и то, как жалко скорчивался он, прижавшись к ближайшему дереву или камню, пока его спутник, Турин, даже будучи не в себе, методично сносил головы порченым волкам). Но облегчение быстро сменяется удивлением — есть что-то странное в том, как эти десятеро смотрят на них, обходят кругом, не торопясь ни спускать стрелы, ни требовать назвать условленные слова. Гвиндор вновь обводит их ищущим взглядом — теперь они немного ближе, и это проще — пытаясь понять: знаком ли ему хоть кто-то. Даже служа в гарнизоне Тол-Сирион, он знал многих нарготрондских стражей — сопровождавших караваны с припасами, гонцов и тех, кто не жил в крепости на острове постоянно, как сам Гвиндор, а приезжал на установленный срок — до новой смены. Командир отряда — кем еще он может быть, с незаметной для посторонних блестящей нашивкой на рукаве кожаной куртки? — напротив, вовсе не смотрит на Гвиндора. Он, чуть нахмурив брови, выступив на дополнительный шаг вперед, но без враждебности изучает Турина. Только ладонь проходится разок поблизости от кинжала на поясе; кинжала, который — Гвиндор почти видит это, как наяву (как видел не раз) — может без промаха ударить в незащищенный участок между плечами и затылком или войти под подбородок. А Турин (вот еще одна странность!) не выглядит обеспокоенным этим вниманием. Напротив, без спешки или нарочитой задержки поднимает руки, демонстрируя отсутствие злых намерений. И словно ждет чего-то, поднимая подбородок повыше. — Не стреляйте! Не нужно! У нас нет дурных намерений. Я Гвиндор, сын Гуилина, и я бежал... Вот только его голос звучит резко для его собственного слуха, и в торопливых, коротких фразах меньше достоинства, чем хотелось бы. Слова — точно сухие желтые листья, что легко ломаются в пальцах. И каждый такой стылый осколок исчезает в мокром густом тумане — бесследно. Взгляды обращаются к нему на мгновение-другое — безучастно мазнув по лицу, — и вновь сосредотачиваются на Турине, имя которого еще даже не прозвучало. Словно бы это Турин привел к ним Гвиндора — а не наоборот. Словно это Гвиндор — гость здесь, проситель. Пальцы единственной оставшейся руки сами собой сжимаются в кулак. Преодолевая злость, комком собравшуюся под горлом, он собирается заговорить и о своем спутнике, обозначить их, различить, кто есть кто — но Турин преграждающим жестом направляет руку перед его грудью. Вовсе даже не опасаясь, что резкий жест повлечет перемену в поведении стражей. И представляется таким именем, что Гвиндор даже не сразу понимает: не шутка ли это. Но стражи кивают, как если бы решили подыграть: как если бы встретились на ежегодном танце весенних масок, а не посреди зеленого травяного моря, сейчас не колеблемого даже ветерком. Как будто Турин был "маской", о которой условились загодя: как поступали возлюбленные - или те, кому нужно переговорить втайне. Их лица вдруг кажутся ему лицами действительных незнакомцев — статуй, у которых стекло вместо глаз. — Проведите нас с другом в город, — продолжает Турин спокойно. Гвиндор поклясться бы мог — каждый из стражей слышал его, Гвиндора, имя не в первый раз, оно знакомо им; но вот только… Ах, да. Они ведь помнят, понимает он; помнят, даже если не знали в лицо: кто упрашивал государя, своего прежнего командующего времен Минас-Тирит, согласиться на союз с Домом Феанора — временный, только ради торжества над общим врагом! Он — как плитка пола, где кто-то расшиб руку до крови, и куда избегают наступать. Что они придумают, как объяснят? Скажут — так страшно изменил его плен? Гвиндор рассмеялся бы… и только он успевает подумать, как понимает: он уже засмеялся, хрипло и сухо, и на него смотрят, как на безумца. Следом он сжимает зубы до хруста — и молчит, пока они идут, не торопясь, по зеленому травяному морю. Кое-где выступает пена цветов: степное разнотравье, на котором не позволяют расти деревьям, чтобы любого идущего было видно издалека, однообразное, одинаковое. Но Гвиндор, изъездивший и исходивший эту равнину вдоль и поперек, узнает и вспоминает — поначалу смутно, затем всё ярче: вот здесь — небольшой холм, невысокий, но трава на нём кажется выше и скрывает с головой, а у подножия холма — небольшой ручей, в который брошены камни, и один из них — с оттиском ракушечьего панциря, если ещё не стерся: точно травяное море и впрямь родственно соленой вотчине Ульмо. А потом — как всегда, внезапно, — открывается Нарог, пенящийся по камням солеными брызгами, стиснутый берегами — и узкие ступени, и временный складной мостик, подвешенный на веревках от одного берега до другого. Доски знакомо качаются под ногами идущих. Это почти успокаивает — хотя от Гвиндора не укрывается, как напрягается всем телом Турин: ему это неуютно, пусть даже он старается не показывать своего отношения — но смертному не скрыть от эльфа всех мелочей. Вот только стражам-сопровождающим до этой слабости смертного человека тоже нет как будто бы никакого дела. Командир отряда перекидывается с Турином несколькими словами — шепотом, неслышным для остальных, — когда они входят внутрь, под сень пещер. Гвиндор не узнаёт коридор, по которому их ведут — или за годы, проведенные в полумраке, у него притупилось зрение?.. Впрочем, в более дальних от входа пещерах всегда было светлее — там чаще ходили, и была нужда в настоящих каменных светильниках. Ни один эльф не проведет по доброй воле больше, чем нужно, времени в темноте. Гвиндор ждёт, когда они окажутся в сколько-нибудь большой пещере, которая наконец будет ему знакома... Но этого не происходит. — Жди здесь, — бросает ему одна из стражей, чуть подтолкнув в спину — к незапертой двери в караульную. Гвиндору почти кажется, что он вспомнил ее имя — тогда она только тренировалась, еще не выезжала самостоятельно в патрули... — но оно ускользает, стоит лишь потянуться. В любом случае она еще слишком юна, чтобы помнить Гвиндора… как следует. Помнить прежним. Он вновь воскрешает в памяти образ, увиденный в водах Иврина — полуседые грязные космы, истрепанная одежда, заострившиеся от боли черты. (Пожалуй, это было бы легче, чем быть забытым из-за неверного выбора. Который был бы верным, не случись... Нет. Не был бы. Как раз потому, что выбирал — Гвиндор.) Услышав слова стражницы, Турин бросает на него непонятный взгляд — вроде бы извиняющийся; но в тусклом свете точно не разобрать. Их удаляющиеся шаги оставляют во рту кислый и горький привкус. Но, опустившись на скамью в уголке, у самого очага — теплое место пустует по летнему времени — Гвиндор вдруг чувствует себя... дома. Волны тепла накатывают на него, накрывают с головой, а цвет стен — бежевый, коричневатый, слоистый, родной нарготрондский известняк, — ласкает взгляд. И хотя бы теперь больше уже не нужно никуда двигаться, и можно просто прислониться спиной к боковине очага. Гвиндор еще раз поизносит про себя: дома. Этой мой дом. Я родился здесь, я должен быть рад. Я добрался. Всё кончилось. Но телесная расслабленность, навевающая дремоту, не сменяется действительной радостью. А ведь могут c ним и в самом деле... закончить. Просто, как оставили здесь. Но теперь, дома, — пусть. Пусть убивают даже. Мысль вышла такой же теплой, покойной. Нет, встряхнулся Гвиндор тотчас же; нет, он же... Безопасность, тепло — прореха положит всему этому конец. Мазнуло липкой копотью страха: если они так смотрят, не узнают, не хотят узнавать - быть может, это потому, что они знают - другое?.. знают... то самое... почему все... Нет, нет, невозможно, Нарготронд не принимал беженцев, это было законом еще до битвы Несчетных Слез. Город не мог позволить себе. Гвиндор сам, со своим отрядом, заворачивал беглецов... А иногда и грозил оружием, скрепя сердце. Но даже если он ошибается, если про его проклятую роль всем известно - он должен попросить слова. Хотя бы один-единственный раз... В какой-то момент на столе перед ним оказывается тарелка с мясным супом, и караульный, поставивший её перед Гвиндором, замирает на миг, не отнимая руки от ободка миски, но поспешно отводит взгляд, стоит Гвиндору повернуть голову. Вот оно как. Не показалось. Отчего-то очень хочется знать, как они будут смотреть, когда заговор молчания наконец-то рухнет. Гвиндор криво усмехается — и не притрагивается к миске, хотя живот сводит от голода. Лучше снова сосредоточиться на тепле. На спокойствии. Пока есть хотя бы оно. Время уплывает, утекает куда-то — он не мог бы сказать, сколько его точно прошло; дремота опутывает, закрывает веки и клонит голову. Но и сквозь сон по привычке слышит шорох — чуть сбоку и за спиной. — Скажи, друг, — окликает его женский голос — звонкий, как ручей под лучами солнца, — правда ли, что ты из наших сограждан и был в плену? Мне сказали стражи, что привели сюда пленника и отдадут его на суд государя и города. Гвиндор цепенеет, разом проснувшись. Здесь, в караульной, темно, особенно у огня — и это хорошо: она не разглядит его сразу. — Да, это так, — откликается он глухо. — А ты кто такая, чтобы спрашивать стражей? — Я… — отвечает она и чуть осекается, вглядываясь в сумрак. — Я — Финдуилас, дочь короля Ородрета. ...Фаэливрин. Эпэссэ, которое он когда-то сам дал ей, застывает в горле, почти удушая. Она повелительным жестом протягивает руку, и один из стражей почтительно вкладывает в неё светильник — с правильным, теплым светом, который зажигает в её переплетенной для повседневных трудов косе золотистые искры. — Но теперь и тебе придётся назваться, — твердо говорит она. — Так велит учтивость. — Если я назовусь, ты не поверишь, госпожа, — голос предательски вздрагивает, точно в яму проваливаясь. — Отчего же? — Её ответ — точно в той же самой яме вместе с его словами, и они молчат, застыв в неустойчивой нерешительности. И наконец, она поднимает руку с сияющим кристаллом. Будь у неё в руке Сильмариль, Гвиндор всё равно смотрел бы только на неё, застывшую в испуге и вскинувшую вторую руку к губам, пока её взгляд мечется от его лица к спрятанному в рукав грязной рубахи ошметку руки. Но она видит его. Не отводит взгляд. Не делает вид, что не узнаёт. — Здравствуй, Фаэливрин, — выговаривает он, выталкивает из горла эти слова, роняет их с непослушного языка и выгоняет из онемевших губ. И чувствует, как на здоровое плечо легко и неуверенно ложится её ладонь, а она сама едва ли не опускается на колени, марая подол — чтобы взглянуть ему в глаза. — Гвиндор, — говорит она звонко. Больше ничего, только имя — но большего и не нужно. 3. ...когда, ближе к концу собрания, Турин — Агарваэн, Аданэдель, как уже успели назвать его шепотом, — заводит речь о перековке меча: дабы лучше послужить этим клинком городу и народу (это он добавляет, оглянувшись на короля), никто отчего-то не упоминает о Келебримборе, сыне Куруфина. Гвиндор скользит взглядом по рядам амфитеатра, но так и не находит примечательного лица: мастера нет ни на одной из скамей — ни в том секторе, который был отведен, помнится, прежним сторонникам сыновей Феанора, ни где-то еще. Должно быть — занят в мастерских. Должно быть… И даже странно: между ними двумя не было дружбы или просто тепла, но все же Гвиндор, забывшись, подается вперед, желая рассмотреть лучше — и задевает левым локтем подлокотник скамьи. Боль прошибает мгновенно, не давая времени подготовиться — от несуществующих пальцев до плеча, до шеи, мерзко отдавая в грудь и голову. Он опускает голову, пытаясь не согнуться пополам и не хватать ртом воздух. Лица соседей по скамье идут рябью, точно между ними и Гвиндором колышется марево, как над горячими углями. Он видит, словно сквозь то же марево или слой воды, как один за другим нарготрондцы поднимаются и тянутся к выходу из зала собраний — а он даже не успел услышать, до чего договорились. С досадой он пытается встать на ноги сам — но тотчас же узкая ладонь ложится ему на плечо, руки подхватывают под здоровый локоть и плавно, без рывка тянут вверх. Он поднимает взгляд. Финдуилас. — Идем, — говорит она просто, помогая ему подняться. В её голосе нет жалости — и это облегчение; вообще ничего особенного в нём нет. Она только обхватывает его за плечи обеими руками — так, чтобы наверняка удержать, если начнёт падать. Оттого и в дверь — не палат исцеления, чьих-то жилых покоев, до которых они добираются сквозь череду неразличимых коридоров, — Финдуилас стучит не костяшками пальцев: невысоким каблуком туфли. Ни лице открывшего ей целителя мелькают удивление и тень досады — и только затем возвращается спокойствие, свойственное его роду занятий. Спору нет — в таких ранах целители, прожившие много десятков лет на самой границе, разбираются лучше. — Прости за беспокойство. — Голос Финдуилас звучит далеко не так, как если бы она действительно просила прощения; но целитель либо не знает ее настолько хорошо, как Гвиндор, либо предпочитает этого не заметить. — Но я предвидела, что ты здесь, не в Палатах. И идти было ближе. Целитель кивает: он всё понял. Возможно, понял даже больше, чем понимает сейчас сам Гвиндор — думается вдруг отчего-то. — Веди его внутрь — и дай выпить вот это. Сразу же. Её рукав шелестит — небольшая бутылочка, в каких целители хранят снадобья, переходит из руки в руку. (О, Валар, как стыдно за утратившее ловкость и силу тело, за всё это — особенно перед ней.) Снадобье пахнет мятой и крепким вином, слегка жжёт рот, но и боль отступает — почти мгновенно, и комната перестаёт покачиваться — как раз когда подходит целитель. — Я... пойду, — говорит Финдуилас сразу же следом. — Сейчас мне нужно быть у отца. И без дальнейших объяснений она исчезает, лишь приподняв на прощание белую ладонь — только некоторое время качается вышитый полог на двери. А он, Гвиндор, остаётся на ложе, куда его усадили: в маленькой уютной комнатке-пещерке, куда помещаются только эта самая кровать, большой шкаф для белья да резной лёгкий столик. На стене над кроватью — гобелен: личный герб. Никаких звезд, даже близко — целительские ножи и цветок маргаритки. Спокойные, сдержанные цвета. Под стать самому Аринвару. Гвиндор знал его раньше. Они даже приятельствовали, насколько это было возможно — еще до того, как сыновей Феанора изгнали из города. Аринвар отличался от многих других верных Первого Дома — он всегда был сдержанным, не таким, как бешеная Кармис, ускакавшая вслед за лордами, как только бдительность слегка ослабела — вдобавок еще и сманив за собою некоторых других. Не было в Аринваре и той решительной жесткости, какой обладал брат Кармис, кузнец-оружейник Фаэнриль — верный своему новому дому точно так же, как был верен когда-то прежнему. Но сейчас Аринвар кажется Гвиндору даже слишком спокойным — точно тень в Чертогах Мертвых. И Гвиндор видит вдруг то, чего, должно быть, не замечают другие нарготрондцы: видит усталость, не телесную, а иную, ложащуюся на лицо Аринвара, как предзакатные тени. Осторожно тот приподнимает рукав и разматывает относительно чистую тряпицу, которой Гвиндор по привычке обвязал руку уже сегодня. Пробегает пальцами — почти неощутимо: только покалывание, почти щекотное, поднимается вверх, к сгибу локтя. — Надо бы подровнять, — говорит, наконец, Аринвар. — Кость выступает и срослась с рубцом, поэтому так больно, да и осколки остались в ране. Приходи завтра после первого утреннего колокола в Палаты Исцеления. Дорогу помнишь, надеюсь? Гвиндор кивает. Он благодарен, что Аринвар не спрашивает — откуда могла взяться такая рана, не похожая на те, что остаются после удара мечом. — С вечера ничего не ешь и хотя бы за половину мерной свечи — не пей. Понятно? — Он кивает снова; мягкость в голосе целителя успокаивает, и легко счесть, будто странная усталость только почудилась — иллюзия разума, помутившегося от боли и последующего облегчения. Аринвар, между тем, пододвигает к кровати столик, разжигает маленькую — на дистиллированном вине — горелку, и ставит небольшой, поблескивающий медью, чайничек — кружки на две отвара. Терпкий запах листьев — и целебных трав, без которых обойтись не позволяет его ремесло. Гвиндор почти усмехается этой мысли — почти. — Хорошо бы изготовить искусственную руку, — замечает, между тем, Аринвар, отмеряя травы мерной ложкой, а затем — щепотью. — Вот только чертежей не осталось. Да и мастера здешние их, пожалуй, не прочли бы правильно. Усмешка застывает у Гвиндора на губах. Запоздало ему вспоминается: в амфитеатре на тех самых местах сидели сегодня вовсе другие эльфы — не только один Келебримбор отсутствовал на собрании горожан. — А что же твой друг Фаэнриль? — спрашивает Гвиндор непослушным вдруг языком. В глазах у Аринвара при этом вопросе мелькают, друг за другом, тщательно скрываемые негодование, отчаяние и недоверие, но затем на его лицо возвращается мягкое спокойствие. — Ах да, тебя ведь здесь не было. И войны тоже не было. Чайничек, между тем, закипает, нежно свистнув носиком. Аринвар ставит перед Гвиндором расписную кружку — предусмотрительно, ручкой к правой руке, — и помогает сесть удобнее. — Впрочем, можешь считать, что была, — добавляет целитель, и чувство уюта, накатившее вдруг на Гвиндора, как тогда, в караулке, сносит прочь. Аринвар рассказывает тихо, перемешивая в крупной — обхватить руками — чашке травяной взвар: привычным, механическим жестом. Ложка не ударяет о край ни разу — аккуратность, свойственная его ремеслу, не подводит целителя и здесь. Раньше он любил пить свой чай — в холодное время года — с вареньем из равнинных ягод, вспоминается Гвиндору. Но сейчас никакого варенья нет. Есть только жест — и воспоминания, пробивающиеся наружу: как вода из-под отваленного в сторону камня. — Государь Ородрет хотел защитить свой народ. Простая фраза, которая должна звучать похвалой — но предельное спокойствие в голосе Аринвара только лишь пускает по спине череду мурашек. — Мы знали, что с севера больше нет заслона, и земли Нарготронда открыты, но остаток лета прошёл почти мирно — и многие решили, что опасность миновала. Но осенью, после того, как был собран урожай… — Аринвар замолкает; так проходит мгновение, а следом еще одно. — Это не было войско. Не то, что обычно понимают под этим словом. Они приходили небольшими отрядами — двойными и тройными дюжинами. — Целитель передергивает плечами. — Каждый набег ничего не значил сам по себе, в военном смысле. Не представлялся слишком серьезным. Но их было слишком много. Иногда между нападениями проходило до недели и больше, а иногда — вражеские отряды шли один за одним. Нельзя был предугадать, когда будет нанесен следующий удар — и куда. Химладцы... Похоже, Аринвар делал над собой усилие, чтобы не произнести вместо названия местности какое-то другое слово. — Они были в авангарде патрульных отрядов. Был приказ. Еще летом, еще до вестей с севера. Никто не счел, что это несправедливо — защищать новый дом. Но именно мы... они первыми попали под удар. До Нарготронда добрался вестовой, юноша — каун его отослал, остальные погибли. — Аринвар говорит это тем же почти-будничным тоном. — Дальше так и пошло — из трёх отбывших в патруль дюжин две возвращались, потеряв по пятеро или шестеро убитыми и ранеными, а третья не возвращалась вовсе. А на один сторожевой пост, успешно отбитый, находились синдарские хутора, обитателей которых вырезали подчистую — ради зимних запасов, ведь оркам тоже необходимо что-то есть, или просто для развлечения. Аринвар вновь делает паузу — и просто глядит себе в чашку, не отпивая ни глотка. — На ближайшем городском собрании Фаэнриль — он тогда командовал сразу несколькими отрядами, чьи прежние командиры погибли, — прямо попросил помощи у короля Ородрета. Он говорил — это вторжение, и нужно собирать ополчение — давно ещё нужно было… Восстановить заброшенные крепости — быть может, даже вернуться на Тол Сирион, как обсуждалось когда-то. А в ответ… В ответ государь укорил его, что патрули, которым государь оказал такое доверие, не в состоянии дать отпор всего лишь разбойным бандам. А ставить под угрозу жизни нарготрондцев, созывая ополчение, он считает напрасным. «Государь Ородрет хотел защитить свой народ». Свой. Горячий травяной отвар отчего-то кажется Гвиндору горьким, словно Аринвар, забывшись, добавил туда полынной настойки. Аринвар, между тем, вновь замолкает. Прикрывает глаза. — Также государь сообщил, что получил вести от своего старшего родича, Элу Тингола, владыки Дориата. Выслушав со всем вниманием тех, кто возвратился в Сокрытое Королевство после злосчастной битвы, — то, как Аринвар говорит сейчас с чужого голоса, слышится ясно — вопреки тому, что его собственный голос сейчас намертво лишен интонаций, — владыка Тингол заключил, что битва была проиграна оттого, что князь Маэдрос опоздал вступить в бой. Гвиндор вздрагивает, будто его ударили — наотмашь, огненным бичом балрога. Но Аринвар не замечает этого. — Немыслимо и печально даже подумать о таком, добавил следом государь Ородрет. Но, возможно, это опоздание совершилось нарочно. Старший в роду Феанора подставил под удар сыновей Финголфина, чтобы с их гибелью получить право на венец. Не удалось одним путем — удастся другим. Ведь всем известно, чей это был замысел — объединить под своими знаменами королевства Белерианда, дабы чужими руками добыть наследственные сокровища: тех, кто изгнан из Нарготронда и чьих имен более не произносят под его сводами. Вот только бесчестный этот расчёт не оправдался. Гвиндор молчит. Иллюзорный ожог всё так же пылает огнем, а вместе с ним горит на языке правда, которую он не смеет произнести. — Отряды, — продолжает Аринвар, — как и прежде, приходили с границы, истекая кровью — но мы продолжали слышать, что война проиграна из-за самонадеянности и алчности наших лордов — «наших», как если бы каждый из командиров, не исключая и Фаэнриля, не поклялся в верности Нарготроду. Что неспособность защитить всех, кто нуждается в защите, — плохая плата за приют и прощение. И отступив, мы бы только доказали правоту этих слов. Аринвар всё-таки отпивает отвар — глубоким большим глотком, точно пытается смыть с языка какой-то неприятный вкус или заглушить что-то, беспощадно жгущее изнутри. — На исходе зимы Фаэнриль всё же смог дать им отпор. Обозначить границу. Не старую — старую не удержали, и говорят, что это вовсе было невозможно. Я не знаю. Я не воин. Фаэнриль сохранил для Нарготронда хотя бы часть прежнего. А я не смог спасти его. Его ранили. Отравленный клинок. Слишком поздно привезли в город. — Фразы Аринвара делаются всё более отрывистыми, словно даже его предельное, отчаянное спокойствие имеет границы. — Н… химладцев теперь мало здесь осталось, — вновь предательски запинается он, пытаясь запоздало не выговорить то самое — «наших». Вот что это было за слово, понимает Гвиндор. — А Келебримбор? — зачем-то спрашивает он следом, не в состоянии удержаться. — Он… тоже? Брови Аринвара приподнимаются — единственный призрак эмоций за всю беседу. Впрочем, следом его лицо вновь разглаживается — он, должно быть, вспоминает: протез. (Хотя Гвиндор как раз о замене своей утраченной руки думает сейчас меньше всего). Целитель качает головой. — Он в боях не участвовал. Хотя, когда всё это началось, он пытался вызваться — но никто не согласился взять его в отряд. Каждый рассудил, что в Нарготронде он нужнее. И король Ородрет это решение поддержал. Разумно, не так ли. — Аринвар вдруг морщится, словно отказывается сейчас думать какую-то ещё мысль, которую не высказал и не выскажет, даже намёком, и пожимает плечами. — Однако после гибели Фаэнриля он попытался… поговорить с государем. Аринвар молчит вновь, но, встретившись глазами с вопрошающим взглядом Гвиндора, коротко пожимает плечами. — Кто был неподалеку — говорили потом, что Келебримбор почти кричал, а государь отвечал спокойно и даже холодно. Келебримбор вернулся белый от ярости — я даже испугался, увидев его таким, — и отказался разговаривать еще с кем-либо. — А потом? — спрашивает Гвиндор, догадываясь от ответе. — А потом он исчез, — спокойно отвечает Аринвар. — Он не смог стерпеть. Или смириться. Смотря какое слово ты предпочтешь. А следом целитель встряхивает головой, и как ни в чем ни бывало протягивает руку за опустевшей, наконец, кружкой. — Теперь иди к себе и отдохни до завтра. Проводить тебя? Гвиндор качает головой — коротко и тяжело. — Сам дойду. 4. Они сидят с Финдуилас на верхнем ярусе, среди каменных цветов и клумб с цветами живыми — яркими, подобранными нарочно, хоть уже и начинающими увядать. Косые лучи солнца падают из прорезанных в камне, сбоку-сверху, глубоких окон — принося с собой свет и иллюзию тепла. Финдуилас рассеянно поглаживает пальцами кончик золотой косы; вторая ее ладонь лежит на скамье. Раньше, знает Гвиндор, она попросила бы принести сюда свежих фруктов и ягод — но не теперь: когда сады в большинстве потеряны, брошены или сожжены. Они сидят одни. Финдуилас оставила ради него общество своих подруг и друзей — и Гвиндор говорит себе, что должен ценить это. В конце концов, рядом с ней ему никогда не бывает — и не бывало — одиноко. Но... Гвиндор стискивает зубы — против воли, однако так, чтобы не заметила вдруг Финдуилас. Даже для тех, с кем когда-то пробивался в Нарготронд с Тол Сириона, плечом к плечу, теперь он — всего лишь напоминание о злосчастье, которое коснулось города краем темного своего крыла. Лучше было бы, если бы его боялись из суеверия. Если бы избегали, потому что на нем может лежать скверна Врага. Но нечего доказывать — да и некому; как некому сказать слово в его пользу — без того, чтобы он стал унижаться до просьб. Мать погибла давно — просто не вернулась однажды, носясь гонцом от одного края владений Третьего Дома в другой, в неспокойное время после Внезапного Пламени. Отца Гвиндор и в те времена, пока еще длился мир, видел редко: только когда тот приходил к воротам Минас Тирит и предлагал разделить охотничью добычу над чашей вина — Гуилин, синда, не любил войны, но любил их с братом и их мать. А сторонники их рода, приносившие клятву еще матери, ушли вслед за ним на битву, окончившуюся Бессчетными Слезами — все, кто мог держать оружие. Гвиндор прикрывает глаза. Все опять кончается воспоминаниями об этой битве — и тем единственным среди многих, отрывочных и кровавых, которое он хотел бы себе запретить: но не может. — Мормегиль вернулся, — нарушает, наконец, молчание Финдуилас. Ее пальцы все так же на вид беспечно скользят по золотым волосам; возможно, Гвиндору только чудится некая скованность в движениях, пришедшая вместе со словами. Возможно. — Вылазка была успешной? — спрашивает он, только чтобы спросить. Чтобы не думать о значении ее задумчивого взгляда. Финдуилас кивает. — Вполне. Вот только... — Она наклоняет голову, будто пытаясь точно вспомнить. Движение замирает, ладонь опускается на колени, на вышитый лазурный подол. — Он опять говорит, что его бойцам несподручно возвращаться в Нарготронд и выходить из него старыми путями. «Его бойцы». Да, теперь Гвиндор понимает, почему так странно вели себя стражи границы, встречая их: и собственная наивность ему смешна. Идти вместе с Тем, Кто Носит Шлем — защитником земель, звавшихся некогда Хранимой Равниной, который на равных обменивался письмами с государем Ородретом, когда сам Гвиндор только вот-вот задумывался о побеге, — и использовать его как грубый заслон, щит от зверья, от которого не может отбиться калека!.. Можно было перебить его ближайших соратников — но осталось целое войско беглецов и изгнанников, отвечавшее его приказаниям с готовностью отчаявшихся, которым дали почувствовать заново вкус надежды. Их вождь вернулся — пусть даже один, но выживший, вопреки всему; и Нарготронд наконец пришёл на помощь их делу. Чего еще можно было просить у судьбы?.. — Тем более, — продолжает Финдуилас, — что им и наргорондцам теперь необходимо учиться действовать вместе, чтобы в большем числе давать отпор врагу. — И что же он предлагает? — интересуется Гвиндор. — Построить мост, — отзывается она. Откидывает голову назад, глядит в потолок, будто пытаясь что-то представить. — Знаешь, я больше понимаю в строительстве, чем в войне, но всё же… Мормегиль удивляет меня и здесь. Что бы он ни говорил, он говорит так, будто для него нет ничего невозможного. Неудивительно, что отец так ему верит. Гвиндор видит мысленным взором перед собой мостки, раскачивающиеся медленно над бурлящим Нарогом — и кажется, будто он сейчас упадет. Голова кружится — но ему отвратительна сама мысль о том, что Финдуилас будет вынуждена (опять!) поддерживать его под руку. Того и гляди, он сам начнет ее избегать — только чтобы не спрашивать себя всякий раз: перешагнет ли она сейчас грань унизительной жалости? Или уже перешагнула, но он просто не заметил — не хочет замечать? Точно так же, как не хочет замечать ее внимание к Турину?.. — Ты, как и прочие, неохотно используешь имя, которым он назвался, придя сюда, — Гвиндор говорит это, только чтобы сказать хоть что-то. — Оно звучит, как оскорбление. — Но что тогда побудило его назваться так? Об этом ты не думала? Финдуилас смотрит на него странно, чуть приподняв брови, но отвечает: — Дело, конечно, в том, что он винит себя в гибели своих близких товарищей, с которыми когда-то начинал сражаться против Врага. Гвиндор только кивает — и молчит. «Почему я не говорю правду?» — думается ему, пока текут томительные мгновения — каплями с потолка непамятной ему девственной пещеры, застывая сталактитами. «Почему я не сказал правду еще тогда?» Он ведь не клялся. Он даже обещания не давал — не в том состоянии духа и разума был его спутник, чтобы требовать обещаний. Должно быть, из-за того, что прозвание, выбранное Турином, подходит самому Гвиндору. И он ненавидит Турина за смелость зваться Запятнанным: хотя дюжина жизней куда меньше целого войска. Ненавидит, но продолжает молчать. 5. С Идханаром они знакомы — как знакомы бывают ученики одного и того же мастера. Возможно, будь они ближе, у Гвиндора не возникало бы теперь этого странного чувства, словно для собравшихся в большом зале мастерской он — затейливая деталь обстановки. Не больше. И ведь сам напросился — никто за рукав не тянул. От этого, от скользящих взглядов, по рукам — по единственной руке — начинает идти дрожь, сползая на пальцы. Но он смотрит вместе с другими на развернутые на столе планы. Это хорошо. Так что Гвиндор командует мышцам — спокойно; как когда-то командовал воинам в бою. (И не вспоминать, нет, нет, что последней его, роковой, командой было — обратное.) На планах змеятся узоры пещер — и того, что может ими стать. С давних пор все в Нарготронде знают: ходы, проточенные водой в толще каменного моря, много обширнее, чем их обитаемая часть. Время от времени проходчики натыкаются на новые пещеры, а детей остерегают от попыток их исследовать или — учитывая вечную любознательность младших, — наставляют всегда брать с собой бечевку, угольные палочки, запас еды и немеркнущий светильник. Нарготронд ни на год, даже в самое неспокойное время, не прекращал потихоньку строиться, хотя его обитателям долгое время хватало и основных пещер. Прочие оказывались, зачастую, слишком глубокими или слишком сырыми — или и то, и другое сразу. Но сейчас город стал перенаселен. Еще после Внезапного Пламени это становилось заметно — но тогда Гвиндор, вместе со многими, видел только пришельцев из Первого Дома, занявших столько места. Их было легко винить, легко ворчать на их присутствие под пещерными сводами. Как оказалось, химладцы были меньшей из зол. Теперь в покоях, которые раньше занимали двое — или вовсе кто-то один, — ютятся по две-три семьи окрестных синдар: тех, которые не решились рисковать жизнями - своими и домочадцев - и переселились под защиту тайного города. Гвиндор с трудом может представить, как государю удаётся сводить приход и расход в расчетных книгах — или, если по простому, почему которую зиму всем жителям хватает пищи. (Не хочется думать, что это имеет хоть какое-то отношение к Турину — Черному Мечу, будь он проклят, — и его людям; охотникам и разбойникам, привычным добывать пропитание любой ценой). Гвиндор с усилием вновь переводит взгляд на план — узкая, похожая на рыбину, пещера заканчивается причудливо изогнутым отростком, на конце отмеченным знаком норы - то есть отверстия узкого, но проходимого. — Кто что думает? — спрашивает Идханар. — Не пойдет, — быстро качает головой незнакомый Гвиндору русоволосый синда. - Там следы от воды — в мой рост. Не годичной давности и даже не пятилетней - свежие. Одна слишком снежная зима — будем вылавливать припасы, и всю весну плесневелые доедать, а сток сделать некуда. — А здесь что? — говорит хриплым, слишком отрывистым голосом Гвиндор, указывая на нору. Незнакомец поворачивается к нему, чуть приподняв бровь. — Ход узкий, в некоторых местах — вовсе шкуродёр, — отзывается он после паузы. — Потом расширяется, правда, но до конца не прошли, там колодец в конце. Отчего тебе интересно? Гвиндор медленно пожимает плечами, всё еще недостаточно уверенный - стоит ли рисковать. Он поднимает взгляд к покрывающим стены картам - прорисованным углем, чтобы можно было стереть, срезам-уровням. Нет, не показалось. — Где-то здесь южный пятый лаз оборвался, — говорит он, наконец. — Стоило бы проверить, не выводит ли этот наружу. Идханар едва заметно вскидывает глаза к потолку и быстро сдёргивает план забракованной пещеры со стопки таких же листов. — А все-таки, задачу освободить несколько кладовых на верхних ярусах под жилье никто с нас не снимал, — быстро и как-то слишком резко говорит он. — Эта тебе больше нравится, Дуинембен? Синда послушно опускает взгляд от карт на стене на план на столе. А коридор — тот самый — больше никого не интересует. Раньше — до того, как всё это случилось с ним — Гвиндор сам не поленился бы проверить — пройти оба хода: тот, что начинался в нешироком распадке в холмах к югу и обрывался отвесным колодцем вниз, и тот, что брал начало в этой пещере. Пройти до конца и потом нанести на карту, но проход был сложным и для кого-то с двумя руками. Но если этот неучтённый отнорок и впрямь ведет наружу, а не теряется среди пещерных лабиринтов, в город может проникнуть... что угодно. Он так и думает: "что угодно". Может, уже проникло. Может, как раз тогда, когда его отряд выезжал навстречу их последнему бою. Голоса строителей, бракующих следующую пещеру из-за сложности доступа, доносятся до Гвиндора словно из под воды — из-за маслянистой черной тени, от которой сердце бьёт кузнечным молотом где-то рядом с горлом, а спина и лоб покрываются ледяным потом, пальцы вцепившейся в колено руки мелко дрожат, и даже локоть другой, спелёнатой по совету Аринвара перевязью, трясется. — Эй, друг, всё в порядке? — окликает его Дуинембен, не вовремя поднявший глаза от планов, и все смотрят на него. Лица дрожат, снова — в который раз от той первой встречи с патрульными на границе, — становясь масками, камнем и глиной; и хочется разбить это неживое, выбить бессмысленные жемчужины глаз. Гвиндор хватает ртом воздух. Все шатается перед ним. Гулко, загнанно стучит в теле кровь. Он помнит, как на днях, после городского собрания, бросился на кого-то с криком, больше приставшим зверю, не эльфу. Не помнит — на кого; как будто ударили по голове или чарами отвели глаза. Тогда тоже лица были неразличимы, и не хватало дыхания. Ещё помнит - как оттаскивала его, шепча что-то успокоительное, Финдуилас; но жесты ее казались неловкими, принужденными. Она тяготилась им. Нельзя. Только не сейчас... — Нет, — откликается он, с усилием закрывая рот. Неужели же никто, кроме него не чувствует этого — запятнавшего некогда чистый от скверны город?.. — Не в порядке. Совсем. — Если ты заметил еще что-то важное, — резко начинает Идханар, подавшись вперед, — не стоило молчать до самого... Но Гвиндор уже не слышит его. — Неужели никого не волнует... — Голос предательски срывается. — Вот это, уязвимость, прореха! Если и правда никого, то все вы здесь — пособники Врага. — Приплыли, — вполголоса резюмирует кто-то от стены. — Не будь ты увечный... — грозно начинает высокий синеглазый нолдо — один из оставшихся химладцев, но тот самый синда — Дуинембен — быстро взмахнув рукой, подхватывает Гвиндора под здоровый локоть и просто выдворяет из комнаты, тщательно прикрыв дверь. Гвиндор прислоняется к стене. Не будь её он, наверно, упал бы - подогнулись бы колени, а Дуинембен быстро окидывает его взглядом. — Сам пройду, и если ты прав, вобьём клинья и поставим решетку, — говорит он медленно, точно не вполне уверен: обещать ли. — Распашную, — уточняет Гвиндор вполголоса; дыхание еще не выровнялось до конца. — И скобы для опоры. Чтобы кто-нибудь выбрался, если что. Дуинембен смотрит на него, точно теперь окончательно уверен в его не вполне здравом рассудке, но в конце концов, кивает. — Хорошо. — Не понять: искренне ли, или чтобы не злить помешанного. И дверь за ним закрывается: с окончательным, скрежещущим звуком. 6. Гвиндора не обвиняют в трусости — нет. Обманувшийся однажды (не следовало поддаваться на посулы проклятого рода Феанора и следовать в бой за ними, даже если не под их знаменем; каждый в долине Нарога подтвердит это) — будет видеть подвох во всем. Это простительно — он ведь через такое прошел, столько вынес. Простительно. Достойно сожаления. И полностью недостойно внимания. Гвиндор видит это даже сейчас — тем более сейчас! — в лицах членов королевского малого совета, куда он остался допущен — каким-то чудом. Должно быть, только благодаря Финдуилас (и он ненавидит за это заступничество — то ее, то себя, то обоих вместе). Будь у него обе руки — Гвиндор бы оперся ими о стол. Но опираться одной — значит привлекать ненужное внимание к той, увечной (пусть даже она прикрыта дополнительной складкой его накидки); и он только привстает, выпрямляясь, насколько может. Советники спорят о том, как сподручнее посылать воинов, чтобы очистить, наконец, долину в междуречье Гинглита и Нарога, — точнее, спорит он: со всеми остальными. Разве что воздерживается Финдуилас — как та, кто не имеет опыта в делах военных; да молчит сам король, по лицу которого невозможно ничего прочитать. Раньше Ородрет не был таким, думает Гвиндор — раньше, во времена Тол-Сирион; не пытался нарочито скрывать свои мысли. Но, быть может, это только кажется? Ведь разве воину важно, насколько искренен комендант крепости — покуда их объединяет общая цель: эту самую крепость оборонять? Коснувшись лица Ородрета, взгляд Гвиндора пробегает по лицам прочих — военных командиров, глав родов (одним из которых считается — интересно , сколько еще будет считаться?.. — он сам) и избранных друзей короля. — Скрытность — по-прежнему лучшее наше оружие, — повторяет Гвиндор и едва не вскидывает руку, чтобы начать загибать пальцы — привычным когда-то жестом. — Выступать нужно небольшими отрядами. Точка сбора должна быть известна только командирам отрядов. И, наконец: о дне или днях выступления отрядов горожанам не сообщать. На этом последнем я стою твердо. Мерилон, сын Малендира (такой же молодой глава рода, как и сам Гвиндор, но куда больше освоившийся в роли советника), самую малость поднимает глаза вверх, словно призывая в свидетели Могуществ — так, чтобы это видели все собравшиеся. — Зачем такие сложности? — спрашивает он, и в голосе его проскальзывают тщательно сдерживаемые нотки недовольства. — Согласен, перебрасывать все силы разом не так уж и удобно, но два-три крупных отряда вполне могли бы… — Привлечь к себе ненужное внимание, — подхватывает Гвиндор в тщетной попытке перебить собеседника так, чтобы его — не чья-либо еще! — правота стала ясна всем. — Враг не подозревает о наших намерениях. — Турин взмахивает рукой в воздухе, как мечом; он не сдерживает ни жесты свои, ни слова, в отличие от большинства прочих. — Мои разведчики сообщили бы, будь иначе. — Кажется, ты и сам утверждал, что Враг ещё не летает по небу, — с деланной мягкостью поправляет Линиэн — одна из немногих женщин, говорящих в Нарготронде на военных советах: пусть и не боевой командир, но более умелого следопыта в Западном Белерианде не сыщешь. — А небольшие отряды поодиночке слишком уязвимы. В междуречье у нас нет пока преимущества — что мы и пытаемся изменить. Конечно, — она задумчиво опускает взгляд к полированному темному дереву столешницы, — перед выступлением войска мы приложим все усилия, чтобы отыскать любого лазутчика, который только может укрываться в холмах рядом с городом. — А если он укрывается в городе? — произносит Гвиндор, стараясь только, чтобы надежда на поиски не прозвучала в его голосе слишком явно. Линиэн удивлённо вскидывает брови, как если бы услышала нечто нелепое. — Смехотворно! — восклицает вместо нее кто-то сбоку — Гвиндор не видит лица и слишком напряжен, чтобы угадать по голосу. По рукам пробегает судорога, но ему не расколоть ореховую столешницу одним ударом, как он мог когда-то. Да и когда кого убеждали сломанные столы... Турин молчит, не улыбается, только смотрит с неизменным и неприятным, почти дружеским на первый взгляд сочувствием — если бы Гвиндор так явно не различал, что оно окрашено в оттенок презрения. Турин тоже думает, что скрылся надежно: от той части прошлого, о которой не желает вспоминать; а от остального, случись что, отобьётся. Ведь сила — сила теперь за ним. Хорошо ещё, он не попросил ввести в совет никого из своего... воинства. Пока. Из своих головорезов. Слово само просится Гвиндору на язык; лишь бы только не вытолкнуть его вслух, ведь даже Турин, смертный, не произносит таких грубых слов собственного языка, а он - как он объяснит, откуда эти слова ему известны? (Те несчастные рабы, похороненные под обвалом, чьи жизни он променял на свое спасение; они это были, хотя Гвиндор не подумал бы раньше, что запоминал их неразборчивую, усталую речь). Гвиндор видел, больше чем один раз, уже внутри города - на тренировочной площадке, за веревочным ограждением, и это лицо — эльфа из лесных? смертного? будто чего-то среднего, как проклятое прозвище их вождя, — отмечала одна только исступленная злость. Поединок был не для удовольствия, даже не для пользы — для доказательства удали. С такими советчиками... никто не поглядит внутрь. Только вперед. Гвиндор опускается на сиденье; почти падает, как если бы от слабости или головокружения. Увечная рука мерзко вздрагивает, как всегда, когда он слишком напрягает тело. Кажется, на лице Мерилона он ловит теперь усмешку — и пальцы на здоровой руке сжимаются (под накидкой, за тенью стола этого незаметно, иначе бы стало предметом нового — столь же неприятного — внимания). Когда-то Гвиндор и сам твердо верил, как верит Линиэн: каждый, в ком есть хоть часть порчи, будет плутать по Хранимой Равнине, теряя собственный след. Когда-то. Когда равнина оставалась еще Хранимой на деле, когда стояла крепость на Тол Сирион; но эти светлые дни прошли, и теперь тень повсюду — в каждой тени, в каждой пещере Гвиндор ловит ее маслянистый блеск, и вздрагивает, отшатываясь. Каждое лицо — каждая маска, глядящая на Гвиндора с учтиво-сострадательным безразличием — может обернуться вражьим оскалом, и он избегает глядеть в лица — или, наоборот, вглядывается слишком внимательно, не моргая. Шепчутся, что он высматривает «лазутчика», рожденного помутившимся в плену Врага рассудком — шепчутся, перемежая это натянутыми улыбками, тонкими, как ловушки-растяжки, которые устанавливают стражи границ. — Нарготронд впервые за много лет обрел единство цели, — нарушает молчание король. — Мы должны дать нашему народу надежду, а не растить новые страхи. И молчит, продолжает спокойно и грустно молчать Финдуилас. Гвиндор не может объяснить ничего. Не может высказать даже королю, ведь это бы значило — раскрыть правду о себе самом. Признать вину, о которой не знает никто — потому что никого не осталось, кроме мертвых. Вина осталась на Первом Доме. И дрожат руки еще пуще, когда Гвиндор хотя бы мельком думает, что эта тяжесть погребет — его. Гвиндор снова видит перед собой, как наяву, пленника-брата, видит самодовольные морды орков, гнев и отчаяние, льющиеся за край. Вспоминает, как перестал думать связно: оттуда и до конца. И только уже потом, уже будучи пленником сам, догадался... и гнал от себя эту мысль, потому что не мог запятнать сомнением память о доме. Вот только — его даже не допросили в Ангбанде, беспощадно напоминал всякий раз внутренний голос. Он стоял перед Врагом — чем еще мог быть тот сгусток ослепительной, сверкающей тьмы, от взгляда на который голову пронизывала молнией, от виска до виска, раскалывающая боль?.. — но чужая воля не попыталась даже ради насмешки разворошить его разум, выискивая след родины. Гвиндор бежал с мыслью об этом. О том, что может искупить вину, рассказав об опасности, с которой бесполезно бороться. Но предупреждение остаётся не доставленным — как погребенное под волной прилива, забивающей ноздри и глотку соленой взвесью. Гвиндор сколько угодно может убеждать себя, что город важнее, но когда открывает рот — оттуда выходит что угодно еще: что-то о тактике неожиданности, или о том, что имеющихся подвесных мостов вполне достаточно для передвижения оборонительных отрядов. И разве что - изредка, почти-проговариваясь отчаянно: о том, что войско - никакое большое войско, - им не поможет, ведь... Но никогда, никогда Гвиндор не отвечает на вопрос, застывший во множестве чужих глаз: "Откуда ты взял это?" — даже осознавая, что его доводы становятся пылью. И… если вина будет возложена на него, как и должно случится, он точно потеряет проклятое место в королевском совете. А оно необходимо Гвиндору — необходима хотя бы малость, в какой он может противостоять самоубийственным (убийственным для почти потерянного города) планам Турина, уже ценна. Еще немного, еще какое-то время... Гвиндор, может, и лжец — но он продолжает это ради Нарготронда. Не так ли? Не правда ли?..