Сила в слабости

Николай Тараканов считал себя сильным человеком. Только сильные люди могут пройти войну, заседать в кабинете министров и заставлять людей подчиняться приказам. Только сильные люди могут пройти Чернобыль и остаться в здравом уме и твёрдой памяти, и продолжать жить привычной жизнью, зная, что радиация укоротила срок твоей жизни во много раз, а сама смерть придёт после долгой мучительной болезни. С этим было сложно смириться, Тараканов знал, что так и будет с ним. Но он сильный. Он обязан справиться. Но иногда Тараканов был слабым. И он признавался в этом самому себе. Сложнее всего не боевые действия, не приказы и не риск для жизни. Терять товарищей – и то не так страшно, как наблюдать тех, кто остался жив. Находиться рядом с выжившими, видеть их горе и тоску, сообщать семье погибшего о том, что произошло… это действительно делало Тараканова слабым. Проще самому погибнуть, проще малодушно уйти и не видеть чужих слёз и разбитых жизней. Он считал, что слишком слаб для этого. Но однажды ему пришлось стать сильным. Потому что только сила дружбы, сила поддержки и утешения может победить грубую силу КГБ. Чарков вёл самую настоящую войну против правды, которой сам не осознавал до конца, против тайны, которую знали немногие. Тараканов знал и бережно хранил своё опасное знание, потому что в СССР не только правда может быть преступной, но и любовь. Тараканову пришлось стать сильным 26 апреля 1988 года. Он всю ночь ворочался в постели и не мог уснуть, чуя неладное. У военных была всегда очень развитая интуиция, но Тараканов в этот раз всё списал на Чернобыль – слишком сильно эта катастрофа повлияла на всех, кто там был. Поделила жизнь на «до» и «после». И ничего удивительного, что в ночь второй годовщины аварии одному из ликвидаторов не спится. В конце концов, измученный верчением в постели, он встал в пять утра и был в департаменте в семь – слишком рано для нормальных людей. Но чернобыльцы больше никогда не будут нормальными людьми, он слишком хорошо это знал. Он совершенно случайно услышал то, что ему не предназначалось: тихое тайное совещание офицеров КГБ, которые вели наблюдение за одним опасным объектом по имени Валерий Легасов. По обрывкам разговоров Николай Тараканов узнал ужасную новость о том, что товарищ Легасов свёл счеты с жизнью, и теперь агенты совещались, как лучше преподнести эту информацию своему зампреду. Тараканов ускользнул прежде, чем офицеры поняли, что их разговор имел лишние уши. Он с нарастающим беспокойством ждал обеденного перерыва, чтобы можно было ускользнуть из департамента без лишних подозрений. Информацию о смерти Легасова, видимо, было решено не распространять, и впервые Тараканов был так благодарен Чаркову за его скрытность. Потому что был человек, которому нельзя было узнать это новость стихийно, нельзя было преподнести как попало. Тараканов провёл всю первую половину дня, придумывая способ сделать это наиболее безболезненно, хотя и знал, что на самом деле это невозможно. В конце концов он просто спрятал в сумку две бутылки «Столичной» и гранёный стакан – лучшей анестезии для душевных ран ещё не придумали, и даже она никогда не гарантировала стопроцентного результата. С такой странной ношей и тяжёлой новостью он решительно направился в кабинет Бориса Щербины. Кто-то сегодня обязательно должен быть сильным, и Николай Тараканов крепился изо всех сил. – Добрый день, товарищ Щербина, предлагаю нам сходить пообедать, – с порога заявил Тараканов. – Товарищ Тараканов? Я очень рад Вас видеть, – притворно-официальным тоном ответил Щербина, поднимаясь из-за стола и пожимая руку военному. – Но у меня, к сожалению, есть некоторые дела… – К чёрту дела, – взволнованно отозвался Тараканов. – Обед стимулирует мозговые процессы. Я настойчиво прошу Вас отобедать со мной. Похоже, Щербина по глазам и тону Тараканова понял, что им нужно поговорить без лишних ушей, но ещё пару секунд колебался, раздумывая, насколько срочным может быть этот разговор. В конце концов доверие к человеку, прошедшему с ним Чернобыль, пересилило остальные доводы, и зампред, взяв пальто, вышел вслед за товарищем. Тараканов шёл быстро, не останавливаясь и ничего не говоря, пока они не достигли небольшого парка. Было тихо – вторник, обеденное время, мало кто гуляет сейчас, кроме туристов и пенсионеров. Он нервно оглянулся, и Щербина тут же положил ему руку на плечо, видя, что его друг на взводе. – Я проверял. Хвоста нет. Можно говорить. Тараканов кивнул, пытаясь унять дрожь в руках. Это было непросто. Это было сложнее, чем он ожидал, сложнее, чем обычно. Ещё не поздно было махнуть рукой на всё и позволить им обоим плыть по течению, но военный знал, что так поступать нельзя. Он сел на скамейку в окружении деревьев, на которых уже начали набухать почки – подумать только, весна, апрель, такое благодатное время года, когда все влюбляются, природа пробуждается, и скоро будет лето, почти что новая жизнь для многих… А Легасова больше нет. И нужно сказать это Щербине. Вот чёрт. Тараканов достал водку и стакан, быстро наполнил его и передал политику. – Коля, ещё только половина первого, ты серьёзно? – мягко усмехнулся Щербина. Раньше Тараканов считал его исключительно жёстким человеком, но Чернобыль изменил их всех. Щербина стал другим, более мягким, более внимательным… а тот, кто научил его этой мягкости мёртв, боже, и правда мёртв! – Пей, – коротко бросил Тараканов, пресекая дальнейшие возражения. Щербина залпом опрокинул в себя стакан и поморщился, тут же пряча нос в рукаве пальто. – Чё ж ты даже закусить ничего не взял! – проворчал политик и тут же отмахнулся от ещё одного полного стакана. – Пей, – снова отрезал военный. После трёх полных стаканов Щербина раскраснелся и расслабился, чего нельзя было сказать о совсем трезвом и очень напряжённом его визави. – Так… ээээ… в чём дело? Ты позвал меня, чтобы просто напоить? – прокряхтел политик, принимая четвёртый стакан. – Борис… я не знаю, – честно отозвался Тараканов, боясь взглянуть другу в глаза. Пора было как-то начинать разговор. – Что ты слышал в последнее время о Легасове? – Валера? Что с ним? – тут же резко и намного громче обычного произнёс Щербина. – Просто скажи, что ты слышал. – Что я могу слышать? Мне запретили приближаться к нему, как ты знаешь. Слышал, что продолжает наукой заниматься, только его всё равно никто не слушает. Живёт как простой человек, хотя на самом деле он герой, но «Героя» ему, конечно же, не дали. Я пытался его реабилитировать, пока всё глухо. – Сильно скучаешь? Щербина опрокинул в себя остатки четвёртого стакана и снова сморщился. – А ты как думаешь? – Я думаю, что гораздо сильнее, чем я могу себе представить, – аккуратно ответил Тараканов, доливая в стакан остатки первой бутылки и доставая вторую. – Эй-эй, это слишком, дружок. Я и так уже скоро окосею, – пытался протестовать Борис, но Николай не стал слушать: такую новость нельзя сообщать на трезвую голову. По идее, таким новостям вообще лучше не быть услышанными, но жизнь никогда не считается с их желаниями. – Я знаю… знаю, что вы были ближе, чем многие думают, – шёпотом сказал Тараканов. – Не бойся, я никогда не буду обсуждать это ни с кем, кроме тебя. Я уважаю людей, объединивших перед лицом опасности не только усилия, но и сердца. Лицо Бориса вытянулось, и он, чтобы скрыть смущение пополам с благодарностью, глотнул ещё водки, а затем закашлялся и полез в карман за носовым платком. – Как вы… как у вас так случилось? – спросил Николай. О, это было слишком жестоко с его стороны – заставить Щербину вспоминать самые лучшие моменты с Легасовым, но… – Он часто работал чуть ли не до рассвета, когда мы приезжали в гостиницу. Совершенно не щадил себя, и мне это не нравилось. Я чувствовал себя обязанным оберегать, защищать его. Валера… наивный, упрямый, такой добрый и такой чертовски одинокий. Я ловил себя на мысли, что восхищаюсь им. В тот раз я пришёл к нему с требованием, чтобы он поспал, и он как всегда сопротивлялся, говорил, что не устал, что расчёты не закончены. Ну я схватил его за шкирку, уволок в кровать и сам лёг сверху. «Я не слезу с тебя, – говорю. – Пока не поспишь». Через пару минут он отключился, но я остался до утра. Мы проснулись вместе, и он так улыбался мне… что я просто понял в этот момент, что нуждаюсь в нём. Обнял его и сказал, что больше не отпущу его. Я даже не задумывался о том, насколько это странно. Просто любил и всё. Я бы многое отдал, чтобы обнимать его снова и спать рядом. Ты представь только, я не могу уснуть, потому что никто не сопит мне в ухо! – Борис пьяно рассмеялся, уже без пререканий допивая шестой стакан. Алкоголь развязал ему язык, и Николай понимал, что, возможно, Щербина сам давно хотел поделиться этим хоть с кем-нибудь. – По секрету, кстати, скажу, что Валера очень классно целуется. – Щербина подмигнул. – Я никогда от этого не уставал. Знаешь, иногда так и хочется пойти к Чаркову и сказать: да забери ты у меня всё, что хочешь, собачий сын, хоть бомжом сделай, только дай снова видеться с Валерой. Один только Валерка у меня на уме. Ты об этом хотел поговорить, дружище? Сказать мне, что знаешь? Мог бы и вечера дождаться. А то теперь половина рабочего дня впереди, а я пьяный. – Нет, я… – в горле Тараканова пересохло. Вот он, момент истины, когда оттягивать важный разговор больше нельзя. Момент, когда Тараканов должен преодолеть свою слабость. Он забрал из рук Щербины стакан и сложил вместе с остатками второй бутылки обратно в сумку, чтобы хоть как-то потянуть время. – Борис, ты только выслушай меня внимательно, ладно? Я сегодня рано утром был свидетелем одного разговора между КГБшниками. И потом ещё своих людей послал, чтобы проверить информацию. – Информацию? Коля, не тяни кота за хвост, что всё это значит? Николай зажмурился, но лишь на секунду. Сейчас нельзя думать о себе, нельзя поддаваться своей слабости. Сейчас главное – помочь Борису Щербине. – Легасов… понимаешь, он… повесился. Он мёртв. Вот и всё. Так сложно произнести такую простую фразу. – Борис… Борис, ты слышишь меня? Дыши, прошу тебя, дыши! Замерший в шоке Щербина приоткрыл рот, чтобы вдохнуть и тут же зашёлся в приступе дикого кашля. Тараканов сидел и с ужасом наблюдал за тем, как Борис принимает мучительную, жестокую правду. Больше нет человека, которого он любил последние несколько лет. Валерия Легасова больше нет, и Борис даже не успел попрощаться с ним. В конце концов кашель сменился отчаянными рыданиями. Серьёзный политик, партийный деятель, прошедший войну, плакал, как младенец, пытаясь переварить ужасную новость. *** Николай Тараканов заставил себя следить за Щербиной в течение нескольких недель. Он часто специально сталкивался с ним в коридорах, звал поужинать к своей семье после рабочего дня, осведомлялся у секретарши, как себя чувствует товарищ Щербина. Всегда такой уверенный в себе, Борис выглядел в последнее время потерянным и сломленным. Он мало говорил, часто рассеянно глядя в никуда, под глазами его залегли тёмные тени, а кровавый кашель только усиливался. Было видно, что этот человек потерял опору, потерял всякий смысл жизни. В один из дней он сам пришёл к Тараканову и сказал: – Я хочу съездить… к нему. Если ты знаешь, где он… где его… – Я отвезу тебя. Пойдём, – тут же с готовностью отозвался Тараканов, следуя за Щербиной и попутно отмечая утяжелившуюся походку и безвольно опущенную голову. Щербина безумно страдал, и эхо его страдания заставляло сердце Тараканова обливаться кровью. Он сам, конечно, тоже непросто переживал смерть товарища по Чернобылю, но он боялся представить себе, как мог чувствовать себя Щербина, когда судьба отняла у него самое дорогое. И неважно, что Легасов чисто физически убил себя сам: это была лишь финальная стадия того, как его убивала система, уничтожая как человека и как специалиста, как его убивало бездействие по перестройке реакторов, убивало сочувствие ко всему живому, что пострадало из-за аварии и ещё может пострадать… убивало отсутствие любимого человека рядом. Тараканов был человеком сильным, но не был дураком. Они некоторое время стояли у могилы вместе в скорбном молчании, а потом Борис попросил его почти ласково: – Коля… дай мне минуту. Я хочу побыть здесь один. – Хорошо. Только сначала ты мне дашь свой пистолет. – Что? – Не притворяйся, Борис. Я военный и я очень хорошо знаю, как распознать у человека оружие. Он лежит у тебя в левом кармане. И могу поспорить, он заряжен, но в нём, скорее всего, только одна пуля. Отдай. – Нет. Если ты такой умный, просто уйди. – Я не позволю тебе просто так всё бросить. Ещё есть дела, которые ты можешь сделать на этом свете. В том числе и для него, – Тараканов кивнул на фотографию в траурной рамке, прислонённую к временному памятнику. С фото улыбался Валерий Легасов – моложе, чем они оба его знали, удивительный, солнечный, смелый человек с голубыми глазами, рыжими волосами и веснушками на висках. – Это не выход, Борис. Отдай пистолет. – Я не хочу жить без него. Я и не буду, – прорычал Щербина, на долю секунды снова становясь собой – решительным, могучим, неприступным. – Ты должен! Валерий бы не хотел, чтобы ты закончил вот так! Борис снова сник, становясь страдающим и сломленным. – Откуда нам знать, чего бы он хотел или не хотел? – сипло прошептал он, борясь со слезами. – Это я виноват. Я должен был уберечь его… – Нет, Борис, ты не виноват. Не больше, чем все мы, заседающие в кабинете министров. Если ты хочешь, чтобы его жертва не была напрасной, останься с нами. Проследи, чтобы они начали модернизацию реакторов. Ты нужен здесь. – А мне нужен только он. Я просто не могу дальше жить. Ты хоть понимаешь, каково это, каждую секунду помнить о том, что его больше нет? – Возможно, я не понимаю. Но я точно знаю, что ты должен остаться, Борис. Для тебя сейчас самоубийство – не выход. Пойдём отсюда. Тараканов откуда-то знал (может быть, снова чуйка подсказывала), что больше Щербина не решится на такой поступок. Что он передумает, стоит только уйти с кладбища. Зря они вообще приехали – Борис явно не был готов увидеть могилу любимого. Осознание необратимости смерти порой пугает сильнее, чем сама по себе смерть. Тараканов увёл друга из этого скорбного места. Видеть живых, тоскующих по умершим, всегда было тяжело. Но Тараканов справился. Ему пришлось стать сильным в этот раз.