Самое странное во всех этих взаимоотношениях

Самое странное во всех этих взаимоотношениях, думает он иногда, это, пожалуй, тот момент, когда выныриваешь на поверхность, весь в плесках собственного оргазма и пота, еще не отошедший от ощущения ремней на коже и мягкого, но не такого голоса Джареда; когда отряхиваешься от саб-пространства, пытаясь вспомнить, где у тебя верх, а где низ; когда уже даже вымыт и одет, но все еще не перешел в норму - в то, что другие называют ей. А потом - вроде как раз, и уже перешел, и уже ты стоишь рядом с Джаредом на кухне, толкаясь легко бедром в его бедро, шутливо, вспоминая: как это - варить кофе, острить, говорить о работе и друзьях, завязывать собственные шнурки на ботинках - пользоваться собственными пальцами без того, что бы тот самый не такой голос Джареда сообщал тебе о том, что ими нужно - можно - пользоваться. Или нельзя. (А вот теперь не двигайся, Джен, не двигайся, расслабься, отпусти себя, не борись со мной, ну же, мой хороший, вот так, вот так...) Дженсен знает, что так бывает не у всех, что некоторые предпочитают находиться в роли того, кому сообщают, что делать - постоянно (не говоря уже о тех, кто вообще не жалует подобные экзерсисы, и на ощерившиеся шипами ошейники и блестящие маслом резиновые предметы глядит со смехом или со страхом), но они с Джаредом, конечно - совсем другое дело. Им комфортно именно так: в постели - одно, во всех остальных ипостасях - другое. "Снаружи" они наравне, они - два вечно подкалывающих друг друга техасских парня, уже не совсем юных, но еще абсолютно молодых, два коллеги легкомысленной по мнению многих профессии "актер", состоящие в отношениях, и посуду у них моет через день каждый другой - строго. Они живут вместе, работают вместе, врут СМИ вместе - словом, немногим отличаются от любой другой удачной окологолливудской пары. Разница начинается тогда, когда темнеет радужка глаз у Джареда, неуловимо меняя этого добродушного шалопая враз - на другого; тогда, когда послушно наклоняет голову Дженсен, протягивая беззащитные запястья - вперед, открытым жестом. Но это их и только их дело, и никак иначе. И низачем не надо - иначе. Ничто не сносит крышу Дженсену сильнее, чем голос Джареда, когда тот отпускает себя, позволяет легкому до того тону повиснуть в воздухе бархатной тяжестью. От нее у Дженсена дрожит нижняя губа, мелко-мелко, и непроизвольно слабеют колени (ощущение, как щекотка, только беспомощнее). Джаред всегда сначала гладит его по этой дрожащей губе, успокаивает. Иногда после этого он не трогает его совсем. Иногда после этого он только говорит - говорит-говорит-говорит. Позволяет Дженсену упасть в это, провалиться, как в теплое нежное болото, обволочься своим голосом, словно коконом. Он ласкает его, нежит, пока Дженсен не приходит туда, куда, собственно, и шел с самого начала, пока он не начинает чувствовать себя, как распятая, открытая взору Джареда бабочка - и дело тут не в ремнях на руках и щиколотках, дело не в позе, которая приравнивала его к бабочке еще с самого начала - дело в том сложном состоянии, в которое он, в конце концов, входит. Благодаря одному только этому голосу. Это удивительно; Дженсен твердо верит, что никто, кроме Джареда, не смог бы добиться такого эффекта для него, голос Джареда действует на Дженсена как магический артефакт, как дар сирены, если не сильнее. Его тело покрывается потом, кожа горит огнем, бедра мучительно двигаются, стараясь добиться контакта хоть с чем-нибудь, а слух словно становится в десять тысяч раз острее - и вливаются в него медом и виски слова Джареда о том, как он прекрасен, как он невыносимо прекрасен, и как Джаред бы мог позволить ему сейчас отцепить одну руку и трогать себя так, как Джаред скажет, быстро ли, медленно ли - но Джаред не позволит и не отцепит, Джаред не сделает этого, не в этот раз, а сейчас, Дженсен, перестань сражаться с ремнями, они крепче, чем ты, ты знаешь это, они оставляют на твоей коже розовые следы, хотя ты этого и не видишь, повязка слишком плотная. Быть может, всего через какой-нибудь час они будут сидеть на продавленном диване в гостиной, пить темное пиво и смотреть баскетбол, но сейчас ничего не существует в мире Дженсена - ни дивана, ни дома, ни всей Вселенной вокруг - только этот голос, только Джаред, с его совершенно темными глазами сейчас, Дженсен точно знает, хотя и не видит его, Джаред, с его внимательным взглядом, которым он гладит тело Дженсена, впитывает его, восхищается им, Джаред, с его чуть напряженными плечами - он возбужден так, что Дженсен практически чувствует, как пропитан воздух преддверием секса - но Джаред не коснется его, пока он не кончит, задрожав и выгнувшись, хотя бы один раз - нетронутый и весь горящий. У Дженсена шумит у ушах, кровь короткими толчками стучит в сосудах, а пальцы на ногах подгибаются до боли, когда Джаред рассказывает ему о том, что он может сделать с ямочками под его коленками языком, и что он может сделать с нежным местечком прямо под его яичками - им же. И еще много чего, иногда Дженсен сам не понимает, что находит в его словах, порой они вроде бы далеки от секса - но действуют точно так же, если не сильнее. Дело объясняется, впрочем, просто. Джаред любит его - так, что в накрывающей волне его любви нет места для отступления, и Дженсену точно так же некуда деться от этого, как когда Джаред массирует его пальцами внутри до исступления, или как когда он нежит ртом его соски, мучительно-остро, или как когда он, в минуты, когда их тянет на особую изобретательность, достает из синего ящика всевозможные предметы, таящие в себе батарейки и прочие хитрости современных технологий - ему некуда деться, и он, конечно же, кончает, дыша, как загнанная лошадь, и выкручиваясь в своих путах, как мотылек в зубах росянки. Но впившиеся в кожу ремни только усиливают удовольствие, посыпая его мелкой болью, точно изысканной приправой, и тогда он просит Джареда снять повязку, и Джаред, наконец, касается его, прежде всего проводя ласковым пальцем по губе, которая - снова! - предательски-предвкушающе дрожит.