Полночь

В пространстве заполненном страстной похотью, смешанной с желанием обладать каждым и принадлежать другому, аура Чон Хосока влекла сильнее прочих. Изгибы его тела, плавно скользящие меж телами других, опьяняли хлеще алкоголя. Словно норкатическая зависимость невозможно было отвести глаз. В каждой чёрточке его равнодушного лица была сокрыта ложь. Он мог улыбнуться, мог оскалиться, одарить вожделенным взглядом или вовсе презренным, но любая эмоция могла быть его искусным обманом. Он играл на струнах эмоций других, словно лучший виолончелист, исполняющий похоронную мелодию их самообладанию. Его хотели, его желали, им обладали.. в мыслях, в мечтах, в самых сокровенных сновидениях. И лишь один человек смел вжимать его тело в себя, собственнически сжимая упругие ягодицы чрез кожанки, помня, что ещё со вчера именно в том же месте были оставлены его же следы, отпечатки его тонких пальцев, что владели этим телом и душой. ― Сколько сегодня? ― Хосок слышит хриплый голос, чувствуя слабость в коленках и тяжесть в груди. Он позволяет себе откинуться назад, оперевшись о грудь человека, что всегда берёт его лишь сзади. Грубо, жадно, без оглядки. ― Много, ― выдахает, облизывая пересохшие губы, чувствуя холодные кончики пальцев, проникшие под лёгкую ткань свободной рубашки. Мин играюче, на пробу, ласково проводит вдоль кромки штанов, забираясь лишь самым кончиком под.. заставляя Чона волнительно прикусить губы в предвкушении. ― Ты считал? Хосок качает головой, сглатывая. Юнги накажет его? Почему он вновь и вновь не может исполнить то, что он говорит ему? Всякий раз попадаясь в одну и ту же ловушку. Или же.. Хосок лжёт.. ― Понимаю, их так много, желающих заполучить тебя, правда? ― Голос Юнги пугающе спокоен, Чон чувствует дрожь, страх, что селится внутри его грудной клетки и вторым пришествием застревает в горле. ― По-жалуй-ста, ― скулит, всё ещё ощущая пальцы Юнги, кружащие возле, но никак не там, где нужно. ― Давай сам, ― хмыкает Юн. Чон Хосоку большего и не требуется. Разрешение. Истинный подарок, которым Мин Юнги может облагодетельствовать его. Трясущиеся пальцы накрывают руку Юнги своей, направляя вниз резинки кожанок. Они оба могут чувствовать, что Чон не надевал сегодня нижнего белья. Рука Чона управляет Миновой, направляя к возбуждению, требующего внимания. Он протяжно выдыхает, когда холодные пальцы сжимаются болезненно крепко, почти что лишая его рассудка. ― Они смотрят, ― констатирует Юнги, пока Чон пребывает в нирване собственных ощущений. Он ничего не видит, не слышит и не желает. Но одно осознание, что все вокруг наблюдают за тем, как он отдаётся в руки другого человека посреди танцпола, рвёт крышу. Хосок дрожит. От каждого плавного движения вверх-вниз, от дразнящего поглаживания по истекающей смазкой головке, от тяжёлого горячего дыхания, что слышит краем уха, ощущает кожей, от того, что Мин Юнги нагло демонстрирует свои права на его тело и душу. Хосок долго не продержится, Юнги знает, именно потому сжимает кулак плотнее на самой головке, круговыми движениями доводя младшего до экстаза. Он кончает бурно, всхлипывая, словно дитя, почти оседая вниз, если бы только Мин не держал его. Юнги вынимает руку, равнодушно замечая белёсые полосы на ладони. Хосок их тоже видит. Тянет ладонь старшего ближе, неторопливо слизывая семя, что сам же и оставил. ― их было тридцать семь, ― довольно констатирует Хосок. Ведь каждое его слово подобно лжи. Тридцать семь пар глаз этой ночью пали жертвой его позорной фальши.