Синий эпилог вечности

Нечто странное случилось в природе: последние деревья и травы медленно увядали, и листья их покрывались шрамами, какие оставляет бензин на мокром асфальте, птицы метались в небесной клетке меж ребер опавших зданий, и муравьи, а также прочие загробные обитатели, появлялись из укромных убежищ и искали себе место на верхотуре. Законы мира пришли в негодность, и нити, связывающие всё сущее, расползались, мелькая в холодном воздухе, как хвостики гремучих забвений. Солнечное сияние, оскопленное атмосферой, едва щипало бледную кожу, и Адам с удивлением оглядывал парк Clementon, перемолотый и сгоревший. Серебристая пыль покрывала землю, обугленные деревья кололи небо, а в ямах, где искрилась, похожая на ананасный сок, жидкость, лежали крылья газет и копья сухой травы, надутые туда ветром. Тишина торчала в воздухе, словно гвоздь. Адам осторожно перешагивал выпуклости под пылью, и ботинок его порою выворачивал горелую кость, облепленную пластмассой. Львиная жуть музея, величественного даже в своем падении, явилась из пепельного сумрака, выставив изломанные колонны, как профильная сороконожка. Адам пересек растрескавшуюся нишу озера, перебрался через упавший фонтан с трубящим в раковину Тритоном, и оказался перед ступенями, уходившими к истории человечества, практически пустой в настоящем времени. Он поднимался вверх, прислушиваясь к еле заметным звукам, уже сложившимся в его сознании в картину того, с чем ему предстоит столкнуться. Спрятавшись за каменной насыпью, Адам с интересом миссионера, прибывшего в джунгли Южной Америки, наблюдал странных существ, худых, как хребет луча, с выступами белых костей, двое из них были поменьше прочих, животы бешеные от голода, они сидели, кутаясь в мех костра, и скулили тонкими гласными, пока одно из больших существ не стукнуло их головами с древесным звуком. Скопище слонялось под рухлым сводом, и небо моросило мелким дождём, от которого костер стал тихо шипеть, тогда одно из существ бросило в него часть позолоченной старой рамы. После этого оно уселось на корточки, подняло из груды мусора желтый с обратной стороны холст и стало грызть по краям. Адам вышел из-за защитной насыпи и медленно двинулся к существам, те заметили его и, поджав к груди рахитичные ручки с длинными пальцами, развалисто заковыляли навстречу. Шеи вытянулись гусынями, бурые шишки глаз расцвели плотяными звёздами. Адам выставил вперед руку, держа в ней нечто, похожее на оружие, существа остановились, и лбы их сморщились, словно платья, они бездумно чувствовали угрозу, исходившую от таинственного предмета. – Ну? – сказал Адам, и скопище отступило от его голоса. Одно из существ кисло взвыло и, схватив себя руками за голову, бросилось прочь, остальные ринулись вслед за ним. Последним убрался прочь Грызущий Холсты, изо рта свисал клочок с мандаринкой глобуса. Адам подошел к лежащей ничком картине, осторожно перевернул её и удивлённо поднял брови, обнаружив недоеденного вермееровского «Астронома». А ведь когда то… Впрочем, слишком давно. Адам взял картину под руку, оглядевшись по сторонам, спрятал оружие, и полез сквозь камни дальше в музейные закрома. Вечером он повесил «Астронома» в прихожей, где винные ее стены были украшены множествами полотен. Края некоторых надкушены, другие от времени посерели. Лакированный хвойный пол держал в щелях пепел его следов. Он обернулся на звуки сердцебиения. Из соседней комнаты вышла Ева, на ней восточный халат со звездами и цветами. Изо рта вырывался пар – все тепло, существовавшее в мире, давно уже израсходовано на взрывы. – Тебя долго не было. – произнесла Ева. – Я волновалась. Куда ты ходил? Адам кивнул на несколько глиняных статуэток, византийскую икону с мучениками Сергием и Вакхом, и мандолину в корпусе из пленных садов весны, со струнами, как сладкая паутина. Ева дотронулась к гладкой деке, закрыла на секунду глаза, прислушиваясь к памяти вещи, что состоит из взглядов и ощущений, наращивая их на себе, как мидии; и кромлехи, и курганы вначале были детьми, но потом разрослись до неба. – Днём выходить опасно, – сказала она. – Тучи могут рассеяться, и свет станет прежним. Адам ответил печальной полуулыбкой. – Сквозь такую атмосферу ультрафиолет не проходит. Пройдет две с половиной тысячи лет, пока планета очистится, а мы не сможем больше бывать на солнце. – Думаешь, мы столько протянем? Ты видел в городе Ржавых? – Конечно. Они за нами следят. Скоро у них наберется достаточно последователей, чтобы снова напасть. Когда зомби собираются в толпы, они всегда нападают. Ева подошла ближе и взяла лицо Адама в свои ладони. Её глаза синие, словно розы, светлые реснички дрожат на веках. Вид обеспокоенный, но стоит лишь заглянуть в их непререкаемую лазурь, и демоны меланхолии бегут из храмины сердца. Долго молчали, обнявшись так. В осенней дубраве лампочки встряхнуло шерсть электричество. – Я люблю тебя, – прошептал Адам. – А давай играть в прятки. Ева рассмеялась (едва беззвучно) и бросилась прочь через комнату. – У меня минута. Считай! – крикнула она. Адам подошел к окну, отодвинул серого цвета штору и стал сечь голосом цифирь времени. Снаружи в ночном безмолвии колыхались обрывки дынного теста. Когда индийские ядерные ракеты разбили лунное тело, океаническая волна, несущая в себе тонны пластика, ржавые корпуса эсминцев и грязь радиоактивных отходов, накрыла восточное побережье, это положило конец войне. Больше не было кому воевать, и с кем. – Кто не спрятался, я не виноват… Ориентируясь по чуть слышному колебанию струн пространства, Адам пошел вперед, в комнату, где статуи римских цезарей соседствовали с таитянскими идолами из акульих костей и смурного дерева, из жемчужин, открытых в прогнивших птицах, где коммунистические вожди застыли перед шумерской клинописью и павлиньими устрашениями. – Ева! – позвал Адам, и услышал скулеж фотонов, встревоженных от ее одежд. Он перешел в комнату, где окаменевшее в соли дерево скандинавских кнорров служило подставкой для толстых книг, в которых епископ Флавий упорно доказывает, что стихи – это пища демонов, а домовая мышь, осененная полынным крестом, при чтении наоборот тринадцатого псалма начинает вдруг ругаться на польском и «дьявольски зело смотрит». Он позвал снова, и она тронула мембрану из рыбьей кожи на иранском таре. Адам направился к комнате, где плескались музыкальные океаны. Стеллажи с пластинками со всех концов мира наползали, словно птичьи пески. Он слышал, как кружится мелодии – янтарные в сансаре винила. Фаготы и валлийские арфы, лютни и колокольчики, скрипки, валторны, бубны лежали у стен, облаченные власяницей пыли и времени. Клавесин, этот фламандский краб, пятился от них и забился в угол. В вышине парили гитары (колония спящих ангелов), подвешенные к темени потолка. Он заметил Еву с нотной тетрадью, она подняла голову и, увидев его, метнулась ко входной двери. – Попробуй, поймай меня! Они выбежали в заросший сад, может быть, последний сад на земле, и застыли, глядя на древесные радуги в нежных объятьях ночи. Их руки соединились, и ночь была прекрасна, как басилевс. – Если бы только не этот холод, – сказал Адам. – Тепло теперь только в памяти. – Помнишь, мы гуляли улицами Константинополя? Оливковые рощи – молочные в лунном свете – были полны танцующих. В порту стояли корабли, груженные свитками и шелками. Великое прошлое, горевшее за плечами, прорицало еще более великие дали. Дионисий Грек писал святых с большими глазами на пролетавших птицах, на самой ночи. Он обмакивал кисти в скифское золото, в вишневые языки заката, в соленую слюну моря и создавал прелестнейшие иконы, мимолетные, словно музыка. Обнявшись, они молчали в погибшем мире. И бабочки их дыханий опадали на замшелые от инея камни дорожек сада. – Теперь ты прячешься, – улыбнулась Ева. – Твоя очередь. Они играли в ночном саду, и почти забытая в вечности тоска времени заострилась, заставляя непреклонно наслаждаться каждым мгновением. А потом усталые и голодные возвратились в дом, и молодая кровь, полная ярких чувств и недавно открытых мыслей, была сладкой и сокровенной, и разливалась в теле горячей дрожью. Они откинулись на диване, и, пока блестящая капля воска бежала к подножию эйфелевой свечи, покрываясь сединой мимолетной жизни, были недвижны, как древние города, вкованные в пучину земного фрака. Адам первым поднял голову от спинки дивана и спросил с еле слышной горечью: – Ты опять пойдешь к этим зомби? – Они помогают нам выжить, милый. Может, и ты со мной? – Ты же знаешь, как я к ним отношусь. Ева взяла со столика книгу (оконце в чистое небо) и, поглаживая за ушком приглянувшееся ей слово, произнесла задумчиво: – Они очень любят, как ты рассказываешь им о нейтринных осцилляциях и сверхтекучести гелия-3. – Не сегодня. Я хотел бы закончить одну мелодию, и не хотел бы, чтобы ты уходила. – Когда я вернусь, ты мне ее сыграешь. Она встала с дивана и потянулась, держа лазурный слиток в бледной руке. Адам окликнул ее у двери. – Ева. – Что, милый? – Я чую, это добром не кончится. Он взглянул на длинный, чуть бровастый предмет, похожий на… бесподобный, и Ева, поняв его тревогу, взяла предмет. Сменив восточный халат на белые ниспадающие одежды, она покинула покой спальни. Оказавшись на топкой улице, она повесила катану на пояс и медленно плыла в хаосе, как полярное привидение, мимо красных гроздей металла, рыбьих бисеринок листвы, нефтяных прослоек между домами, мимо консервных окон, грусти квадратов техники. Под покинутым райской птицей сгорбленным фонарем стояли двое, как Владимир и Эстрагон, они о чем-то привычно спорили, и, когда Ева подошла ближе, склонили тухлые белки лиц. – Госпожа! – произнес один. – Пойдемте. – перехватил другой. – Вас ждут. Они подняли плешивые головы, и все вместе повернули в проулок, где за баррикадой из компьютеров и сросшейся с ними глины обнаружился двор, вымощенный бетоном, и в подковообразном здании горел свет, скрытый от лишних глаз толстыми, как створки Tridacna gigas, шафранными шторами. Двое провели Еву в спортивный зал, где застыли по углам водопады воска. Свечи, вонзенные в золотые нагромождения, разгоняли драчливый мрак, и он, испуганный, спрятался в потолок. На шерстяных коврах в катышках сизой паутины, как кольца планетной ивы, сидели дети. Они перешептывались друг с другом, и в зале стоял чуть слышный морской прибой. Лица – тревожные, ожидающие, как зверьки с эмоционально неустойчивыми хозяевами. Когда Ева ступила в зал, все разговоры смолкли, и сотни угольков-глаз уставились на нее. Она прошла в центр зала и улыбнулась детям. Тут девочка с тоненькими косичками из переднего круга, раскрасневшаяся от памяти, вскочила и звонко выпалила: – Спонсорские широкопрофильные теннисные ракетки «Данлоп» производятся из суперсекретного сплава высокомодульной, усиленной графитом, поликарбонатной полибутиленовой смолы, органохимически идентичной материалам, из которых сделаны гироскопический балансовый сенсор, схема апроприации мизансцены и развлекательно-приапический картридж, имплантированные… Ева поднесла палец к ее губам, и все затаили клешню дыхания, ожидая какая же епитимья будет наложена на ослушницу. Сама девочка сжалась, словно падалица под солнцем, уголки губ ее задрожали, и она испуганно дернулась, когда Ева погладила ее по персиковой щеке. – Молодец! Ты хорошо запомнила, но я не буду проверять старое. Сегодня мы разучим новый фрагмент. Она села на цветочный ковер с поразительно пышным ворсом, положила подле себя катану и, скрестив по-турецки ноги, развернула на них лазурь. Некоторое время искала в книге нужный отрывок, затем принялась читать. Дети зажужжали ручками по бумаге. – Для Эсхатона требуется от восьми до двенадцати человек, 400 таких убитых и тухлых теннисных мячей, что даже для тренировок больше не годятся, плюс открытое пространство, равное четырем смежным кортам, плюс голова для сбора информации и холодного логического мышления, а также как минимум 40 мегабайт свободной оперативной памяти и широкий ассортимент теннисных аксессуаров… Ева читала долго, и мрак, растекшись зубастой слизью под потолком, выхватывал из ее голоса то одно, то другое слово, так что дальние ряды слушателей не успевали записать его в большие тетради. Когда она завершила чтение, десятки руки проросли над лбами. – Что такое уравнение конечных приращений? – На дуге графика функции (Ева обнажила катану и начертила в воздухе график), соединяющей точки (а; f(a)) и (b; f(b)), найдется точка (с; f(c)) (может, и не одна), в которой касательная к графику функции параллельна хорде, соединяющей концы дуги. – Как производят тритий? – Все производство заключается в бомбардировке дейтерия, лития, бора или азота нейтронами реактора. Образующийся тритий должен быть отделен от других компонентов и направлен в камеру приготовления плазмы, где он смешивается в нужной пропорции с дейтерием. Полученная плазма специальным инжектором вводится в рабочую камеру реактора, где производится разогрев ее до температуры зажигания реакции. – Что такое Тяньцзинь? – Один из городов центрального подчинения Китайской Народной Республики. Население — 14 425 000 человек (перепись в Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»), площадь 11 943 км², ВВП — 750 млрд юаней. Они еще (половодье) спрашивали, и Ева искренне радовалась их средневековой пытливости и конскому желанию познать прошлое. Вопросы росли, как гидра, и стоило ей ответить хоть на один, из каждого ее слова растекались чернильные Америки неизвестностей. Когда она вернулась домой, было уже под утро, и густая, топкая музыка, напоминающая треугольник Рело на пересечении окружностей медовой кошары сосен, тернового хлыста улицы и зелени суицидального оптимизма, бежала, как звездные ручейки, просачивалась меж смерзшимися молекулами, минуя осознание прямо в память, и поэтому слушая эту музыку, ты не слышал ее извне, но слышал в воспоминании. – Что ты играешь? – спросила Ева. – Один средневековый гимн в гранж обработке с элементами построка, которые я заимствовал у GY! BE. Адам держал электрогитару вроде виолончели, часть струн у самой головки грифа он прижал подбородком, и пальцы его сновали по тонким струнам. Перед ним на столике, словно карты, рассыпались желтоватые листы с бретонской невмной нотацией. Ева опустилась в кресло и слушала прекрасные звуки, пока снаружи нарастал рассерженный гул толпы. Звякнуло разбитое стекло, и к их ногам упал обломок асфальта, превращенный веленьем варвара в метательный снаряд, типичный для эпохи палеолита. Адам оборвал нить музыки, и они вместе подошли к окну. Осторожно отдернув штору, выглянули на улицу с высоты третьего этажа. – Я так и думал, что они сегодня придут. Снаружи в дымном мареве тлеющего рассвета колыхалась толпа людей, грязно одетых и выглядящих болезненно, маячили в руках колья из ножек мебели, скрипели в небе ржавые флаги, стылые, неживые, сами люди кричали и переругивались, трое из них порывались влезть на полый корпус автомобиля, но стоило одному оказаться сверху и выкрикнуть свои политические камлания, двое остальных заключали против него союз и стаскивали с машины, тогда на машину взбирался следующий и кричал все те же обсосанные слова, будто заученные ими тремя от незнания настоящей речи. – Я видела двоих у нашего дома, но не думала, что они соберутся так быстро. – сказала Ева. – Нам лучше уйти через черный ход? – Нет. – Адам покачал головой. – Они сегодня не нападут. Просто репетиция злости. Люди заметили фигуры в нише окна и зашлись в мусульманском негодовании. Трое дерущихся на секунду оставили разногласия и грозили грязными кулаками с отросшими банановыми ногтями. Снизу летели обрывки полузвериных лозунгов. – Спускайтесь рррр с небес! – кричал один. – Все рррр равны! – Моральное разложение! – заходился в плаче другой. – Извращение рррр капец! – Пока мы охотимся на постмамонтов, они у себя музычкой забавляются! – негодовал третий, кто был поразвитей. – А ну выходь для полезной жизни! Адам задернул штору, и крики стихли; трое продолжили свой конкурс карабканья на пьедестал обугленного автомобиля. У Евы было встревоженное лицо, такое, словно из серебра, брови чуть подняты над глазами, сабельки-зрачки заострились, как у кошки перед грозой. – Сегодня не нападут, – повторил Адам. – У них пока недостаточно оправданий. Они пошли в спальню, и застыли друг у друга в объятиях, пока снаружи занимался мертвый рассвет, и вылинявшие толпы расходились для деятельности труда. – Расскажи еще раз про Византию, – попросил Адам. И Ева стала рассказывать тихим голосом…