Как интересно получилось...

**** Двести с чем-то лет назад Если вы слышали выражение «зло никогда не спит», то не верьте ему: ведь если мы говорим об одном очень конкретном зле, которое уже шестое тысячелетие находится на сём свете, то это зло весьма любит поспать, особенно после насыщения своего вполне человеческого тела яствами и вином. И если вы думаете, что зло, в соответствии со своей ползучей сутью, спит как и где придется, то вы как никогда ошибаетесь, ведь к вопросу сна, как и каждая уважающая себя змея, Кроули относится чертовски трепетно. За последние столетия, проведенные на территории Европы или, что хуже, на британских островах, где погода явно не раз благословлена всеми ангелами сразу, так что дождаться солнечных дней там практически невозможно, змий устал настолько, что задумал впасть в спячку, но Кроули не был бы собой, если бы провести свой самый долгий сон за последние тысячи лет решил в столь неблагоприятном климате. О нет, он еще пару столетий назад обустроил себе замечательное гнездо, известное людям как закрытая этими узкоглазыми ублюдками Страна восходящего солнца… **** Сто тридцать с чем-то лет назад История циклична и чертовски любит повторяться, но это мало кто способен заметить. Этого не замечает и Азирафаэль, когда отправляется в далекую Японию, подогретый интересом к необычной кухне, слухами о наконец открытой стране, аукционом, и оказывается в весьма интересной ситуации. В отличие от злополучных французских революционеров, японские, слава богу, не думают его просто так брать и казнить не собираются, но сама обыденность существования накладывает невыносимые ограничения на иностранца, коим и является ангел. И как же жалеет Азирафаэль, что с ним нет его (не)друга, который явно не стал бы мириться с подобным положением и развернул бы столь привычную деятельность, тогда и самому Азирафаэлю пришлось бы начать действовать… Вот только подозрительно: здесь не веет вмешательством высших сил в дела земные, будто эта страна совершенно никого не интересует, и это удивительно. Но это «удивительно» отнюдь не радостное: прав Кроули, постоянно твердя, что творить зло люди могут и без участия демонов происходящее вокруг неплохо это доказывает. И ангел, задумываясь, всеми своими перьями ощущает что-то, и это что-то уж очень знакомо, по-змеиному, наш-шептывает: «Так не должно быть, не должно». Аукционы в не так давно открытой Йокогаме первую очередь привлекательны из-за множества вещей, которые здесь можно достать и продать без той опасности, что сопровождает подобные торги в Европе. О, как же манят вывезенные из Китая под шумок пророчества, не столь давно — всего лишь двести лет назад — записанные и явно недооцененные, парочка библий на японском и… этот список можно продолжать до конца всех лотов-книг на торгах. К большой ангельской печали, книги оказываются далеко не главным лотом, а этот самый главный лот Азирафаэль совершенно не хочет видеть, и маска японской лисицы неплохо помогает исполнить его небольшое желание. Очередной стук молотка заставляет вздрогнуть: — И еще один лот на сегодня — два восхитительных и чертовски смертоносных пулемета Гатлинга... И дальше Азирафаэлю совершенно не хочется слышать, как этот милейший человек объявляет цену, но заткнуть уши было бы глупостью, так он пропустит того, кто купит эти разрушительные игрушки. Вокруг звучат голоса, люди, по которым уже ад плачет, повышают цену, пока не зазвучит заветное «продано!». Ангел вновь вздрагивает от удара молотком, этот звук слишком громок, будто пулеметы уже начали забирать жизни. — И последний лот на сегодня, — вновь разносится по десятиугольному залу голос, и вновь шуршат механизмы, поднимающие платформу, человека на ней и это. Это ужасает хотя бы тем, что из запечатанного заковыристыми заклятьями сосуда веет концентрированной злобой на вся и всех. Откуда это? — Уверен, что многие из вас пришли сюда, чтобы купить именно эту вещь. По залу проносятся смешки: все понимают, в чей адрес отправлено беззвучное замечание, ведь только один человек, в слишком светлой одежде, явно пришел за не самыми популярными лотами. Азирафаэль грустно вздыхает: от эпохи к эпохи, от страны к стране подобные люди редко меняются. Торги между тремя покупателями идут бойко, цена медленно, но верно повышается, и это звучит будто обратный отсчет. Воздух вокруг пропитан тревогой, она стелется по самой земле и быстрым топотом поднимается все ближе и ближе… и ангел почти не удивляется, когда сосуд, покрытый печатями, начинает светиться, будто подкормленный концентрированной тревогой, влетевшей в зал аукциона в теле мальчишки наперевес с — как там ее? — катаной. Не удивляется, когда печати разлетаются по всему помещению. Не удивляется, только держит себя в руках, чтобы не расправить крылья, когда всех ветром прижимает к стенам и воздух будто начнет гореть. Не удивляется, когда все и вся, кроме мальчишки, на миг замирает. По сравнению с тем, как совершенно человеческое сердце пропускает удар, когда он видит что-то при определенной фантазии похожее на голову, когда ощущает слишком знакомую демоническую силу, нет, совершенно не удивляется. Азирафаэль бросается вперед, будто летит, еще до конца не осознав, зачем он это делает, но не успевает. Мальчишка, в чьих глазах голубеет сила, которая откуда-то ему знакома, одним взмахом катаны разрубает злополучную голову, как несколько секунд назад — дверь… Знакомый смех продолжает звенеть в ушах, и ангел хорошо чувствует: демоническая сила никуда не исчезла, она лишь вернулась. Только куда? Все вокруг горит, все вокруг заполнено противоречивыми чувствами, Азирафаэль все меньше понимает, что творится здесь и сейчас в этой стране, и единственный вопрос, на который он желает получить ответ: при чем тут его впавший в спячку (не)друг. Но это невозможно, и разум одолевают иные вопросы. Неужели Кроули уснул в этой стране? Неужели демоническая сила может жить отдельно от демона? Дни проходят сумбурно: ангел даже не открывает купленные книги, он думает, пытается создать стройную картину происходящего, но ничего не получается. Отдых — даже им, эфирным созданиям, нужен банальный человеческий отдых, хочется перестать думать на некоторое время и… о чудо, Господь будто слышит его мольбы! За окном сквозь обычный шум толпы пробивается звонкий девичий голосок. Азирафаэль прислушивается. «Приходите! Сегодня и в следующие дни! Пьеса известного драматурга! — Даже столь громко произнесенное имя почему-то невозможно разобрать. — …скандальные слухи о секрете Камин-но-ками! В час собаки!» Право слово, это удивительно вовремя. Лицо, с которого несколько дней не сходит мрачное, сосредоточенное выражение, озаряет улыбка. Ангел хорошо знает себя и уверен, что пожалеет, если так и не сходит в местный театр. Быстрым шагом Азирафаэль покидает комнату, ему предстоит договориться с одним из работающих здесь японцев сопроводить его на выступление, раз самостоятельно покидать часть города, отведенную иностранцам, ему запрещается, а использовать чудо лишь для того, чтоб удовлетворить свои желания, характерно отнюдь не для него. Слово за слово, и молодой японец, оценивший от странного иностранца завидное знание их языка, соглашается не столько сопроводить Азирафаэля на представление, сколько сходить вместе. Своей светлой улыбкой ангел как никто другой умеет очаровывать людей, даже не замечая этого. Помещение театра совершенно не сравнится с величественными зданиями лондонских театров, их даже не стоит сравнивать, в них повествуют совершенно о разном. Построено оно из дерева, и внутри царит почти церковный полумрак, столь же возвышенный, Азирафаэль на секунду замирает и прогоняет из головы несколько богохульные мысли. Люди заполняют пространство, всё говорит о скором начале представления, томительные для иных мгновенья ожидания совершенно незаметны, и вот на фоне начинают мерно звучать цокающие удары, будоражащие воображение. Цветной занавес отодвигается… действие захватывает, затягивает, и незнание предыстории совершенно не мешает понимать происходящее, ведь за тысячи лет ангел встречал множество подобных историй. Личных историй, историй убийства, ненависти и мести. Возможно, другие зрители не видят того, что видит ангел, но насколько бы история ни была пропитана злобой и болью, он не может не сопереживать актерам, что играют самих себя, обнажая трепещущие души перед залом. Ведь со всей болью, всей ненавистью, клубящейся в душах этих людей многие годы, там же прорастает любовь друг к другу, и в пьесе он видит именно ее. И когда на сцену влетает неприятного вида человек, переполненный злобой, с настоящим револьвером в руках, Азирафаэль замирает. Пока он не понимает, что здесь творится, но понимает что, кажется, нашел место, ставшее центром событий, ведь с его места прекрасно видно, как только что скрывавшийся уже знакомый по происшествию на аукционе мальчишка бросается вперед. Теперь его видят все, его катана пронзает тело наподавшего… зал взрывается аплодисментами и криками одобрения. Неожиданно раздается выстрел, с цокающим звуком кровь капает на сцену, а занавес спешно опускают, скрывая от любопытных зрителей происходящее на сцене. Бурные аплодисменты никак не заканчиваются, а Азирафаэль теряется: вновь за последние несколько дней встреча с другой культурой происходит совершенно не так, как ему представлялось, когда он плыл на корабле вместе с злополучными пулеметами Гатлинга. — Какая пьеса! — восторженно щебечет японец, когда они возвращаются. — Какая драма… и конец, какой конец! Кто мог ожидать такого конца… И только по глазам можно прочитать, что молодой человек все прекрасно понял и осознает, в каком положении оказалась театральная труппа и что на самом деле произошло на сцене. — Да, — не может не согласиться Азирафаэль, — они проделали потрясающую работу. И главное, их старания были оценены по достоинству не только нами, и это прекрасно. — Фелл-сан, — японец явно боится, что после сегодняшнего происшествия добрый иностранец откажется вновь идти на представление, — вы же знаете, это вторая из трех частей. Вы же пойдете на последнюю? И прежде чем тот начинает тараторить извинения, Азирафаэль отвечает: — Думаю да, — кивает он. — Как жаль что мне не довелось увидеть первую из них… Японец взахлеб начинает рассказывать, что там было, какие сцены, как играли актеры, — удивительно точно для человека. Но это не так важно, как мысли, что вновь возвращаются в голову Азирафаэля, он уверен: если приблизится к труппе и тому мальчишке, то сможет получить ответы хотя бы на часть столь волнующих его вопросов. Он улыбается, он совершенно не опечален: он шел отдохнуть, а получил шанс приблизится к разгадке, это ли не божий промысел? И день сменяется днем, как и многие разы до этого, новый день оказывается столь же прекрасен, сколь был предыдущий. Несмотря на раннее время, в воздухе уже скапливается беспокойство, несложно понять — беды ходят вокруг. Решение как действовать приходит к Азирафаэлю быстро, но тяжело: трудно убедить себя, что ты делаешь это для других, когда точно знаешь, что действуешь из эгоистичного беспокойства о (не)друге. Ангел выходит, и никто не пытается его остановить, одно маленькое чудо — и они не видят ничего подозрительного. Вопрос там, вопрос здесь — и Азирафаэль подходит к маленьким актерам, играющим в мяч, они смеются, их смех течет полноводной рекой, и ангел также не может сдержать улыбку. С детьми разговаривать куда легче, чем со взрослыми, они видят и слышат куда больше и с радостью все готовы рассказать, нужно лишь спросить. От Кабако он узнает, что того мальчишку зовут А-ки-дзу-ки и он любит одиночество, от Бенимару по секрету он узнает, что катана у Акидзуки волшебная и он сам такой же, а еще дети восхищаются театральными пьесами, которые пишет некий И-ба-ра-ги. Азирафаэль угощает ребят купленными по дороге сладостями, которые те удивительно быстро сминают: раз — и как будто никаких сладостей вообще не было. Удивительная магия, подвластная только детям и сладкоежкам всех возрастов. — Здравствуйте, Юяма-сан, — вежливо кивает Азирафаэль, узнав девушку, вышедшую позвать детей, — рад встрече. Я не помешал? Какунодзё придирчиво оглядывает этого странного человека и веселых детей рядом с ним. В нем все говорит о том, что к напавшим он не имеет никакого отношения. — Здравствуйте, — девушка качает головой. Она не хочет сейчас ни с кем разговаривать, к тому же репетиция скоро, но было бы не вежливо отослать его. — Нет, все в порядке — Они у вас совершенно очаровательные, — улыбается Азирафаэль и в ответ получает такую же улыбку. — Зачем вы пришли сюда? — Зачем? — переспрашивает он будто бы удивленно, будто сам не знает зачем. Азирафаэль уже услышал достаточно, чтоб понять: следующий разговор должен состояться именно с Акидзуки, ни один человек из труппы не сможет ответить на волнующие его вопросы. — А, наверное, поблагодарить за ваши труды. Я восхищен вашей пьесой, давно не видел настолько искренних историй на сценах. Она чудесна! Их разговор продолжается не так долго, как мог бы. Ангел искренне делится своими впечатлениями, и под их напором Юяма расцветает, ей становится спокойнее, несмотря на нависающую над ней и ее семьей угрозу. Они расстаются на хорошей ноте, со светлыми улыбками. На улице еще ярко светит солнце, но время идет к вечеру, воздух сух, и лишь живущие рядом с Эдо всю жизнь знают: в такую погоду можно ждать пожара. Азирафаэль хорошо понимает, что ходит кругами, когда в задумчивости проходит по одному и тому же перекрестку уже, наверное, сотый раз. Возможно, ему стоит оставить все как есть и перестать уже бесцельно бродить. Возможно, но мысли о том, что его (не)друг пострадал из-за людей, его не отпускают, как и то, что люди, в чьи руки попадает такая сила, неизбежно начинают творить зло, даже если вначале душа вела их к свету. Как давний (не)друг, как божий, мать вашу Еву, ангел, он не может оставить все как есть, он обязан решить эту проблему, ибо противостояние (ха!) силам ада на земле — зона его ответственности. Он шагает только вперед, но почему-то вновь оказывается на этом перекрестке, будто тот символизирует что-то такое, что даже эфирное создание понять не способно. Конечно, глупо думать, что так оно и есть, но иных идей нет. Ангел задумчивым взглядом скользит по небольшой лавке, торгующей сладостями, пахнет оттуда так вкусно, что выбор между даже не стоит. Он сидит на лавочке, окруженный шумом всего, что здесь и сейчас, оно есть у каждого, и он вдыхает теплый сладковатый запах своего. А через некоторое время рядом садится человек, чье сердце наполнено любовью. Это сложно не заметить: он любит свою страну и готов на многое ради нее, как и многие до него. — А. З. Фелл? — Достаточно внезапный вопрос от человека, которого он видел лишь мельком. — Да, это я. Чем обязан? — Самый заурядный ответ. — Я слышал, что вы заинтересовались главой. Мне хотелось бы потешить свое любопытство и узнать, чем же подобная безделица смогла заинтересовать ками, пришедшего из-за морей? Азирафаэль опускает глаза в пол. Ему не нравятся когда его считают богом, пусть даже и одним из языческих. Подобное для ангела слишком. — Ох, я не… — Вы ками. — Длинные волосы следуют за качнувшейся головой. — Вы можете сколь угодно утверждать обратное, но обмануть своими чудесами всех, в том числе и меня, вы не способны. Иначе я просто прошел бы мимо, не признал в вас единственного иностранца, приехавшего на аукцион лишь за книгами. — Прежде чем задавать подобные вопросы, прежде чем утверждать подобное, было бы вежливо вначале представиться. — Ибараги Сотэцу, драматург, патриот. — Очень приятно. Тогда, Ибараги-сан, — Азирафель, приняв для себя решение продолжать разговор, кивает, — было бы прекрасно получить ответы на столь интересующие нас вопросы. — Пожалуй, — чуть улыбается драматург. — Думается, что для таких бесед есть более подходящие места. — Боюсь, это не так. — Ангел улыбается, как улыбаются родители своим неразумным детям. — Кто здесь нас услышит? Никто. А кто услышит — не поверит. Все просто, зачем усложнять? Он не лжет: здесь, на этом странном перекрестке, как никому нет дела до цветов, растущих у дороги, так нет дела и до двух совершенно обычных человек, сидящих рядом с лавкой сладостей. Ведь что могут делать люди у лавки сладостей, кроме как есть их? Азирафаэль медленно откусывает от непривычного лакомства кусочек. Их разговор полон тайн и недомолвок, и он не может быть иным, ведь у каждого есть свои причины не раскрывать истину перед другим, но каждый благодарен за приподнятие завесы. Среди неискренних слов становится понятно: для Ибараги глава это человек, живший многие века назад и ставший демоном. И возможно, в какой-то мере это правда. Из недомолвок Фелл-ками-самы вырисовывается необычная картина: сила главы принадлежит не ей, и нет интересней загадки, узнать, кому та принадлежит. Разговор заканчивается ничем и одновременно всем, когда Ибараги встает и задумчиво произносит: — Я приглашаю вас на одно занимательное представление, — он слегка улыбается, — в какой-то мере это также пьеса, написанная мной. Будут переговоры, я имею честь стать свидетелем этих событий, как еще некоторые… личности. Как вы уже догадались, туда внесут главу, у вас будет шанс удовлетворить свое любопытство. Азирафаэль практически слышит, как несказанное, слишком осязаемое «а мне удовлетворить свое», повисает в чужих мыслях. — Было бы невежливо отказываться от вашего приглашения, и я с удовольствием посмотрю другую вашу пьесу. — Наверное, для ангела Азирафаэль слишком хорошо умеет умалчивать и говорить правду одновременно. — Приятно слышать, но не спешите отказываться, я вложил часть души в каждое из своих творений. — Я понимаю. — Тогда полагаю, пришло время прощаться. Небо становится багрово-алым, будто в насмешку над несчастной страной, чьим отражением прикинулись небеса. — Полагаю так, до встречи. — Азирафаэль встает и медленно направляется прочь от перекрестка, прочь от человека, что будет воплощать в жизнь свои идеалы, пока его не убьют. Он хорошо понял своего собеседника, и такие, как тот, не умирают своей смертью, какими бы чистыми ни были мечты, за которые они прольют кровь. Ибараги Сотэцу, глядя вслед обычно-необычному ками, довольно улыбается, как давно не улыбался: ведь так чудно, что среди актеров появился зритель, тот, кто, возможно, будет наслаждаться представлением так же, как его создатель, а то и больше. Хотя возможно, он просто верит в то, во что ему хочется верить, и видит то, что жаждет увидеть, ведь кто сказал, что маленькое чудо на него не действует?.. Даже с приходом следующего утра Азирафаэль не перестает прокручивать в голове недавнюю беседу раз за разом, даже когда он пытается выкинуть из головы, отвлечься на тексты книг, он все равно возвращается к ней. Это так по-человечески — не иметь сил отстраниться от уже прошедшего, это так глупо, возможно, стоило бы забыть эту историю, оставить всё на волю Бога и, к примеру, отправиться на север Японии помогать русской православной миссии. Но почему-то вместо того, чтобы идти узнавать о ближайшем корабле, отправляющемся на Хакодате, он медленно, растягивая удовольствие, доедает эти восхитительные комочки риса, где внутри лежат кусочки рыбки, а после встает, приводит в порядок волосы и направляется в театр. Ему всё ещё не нужен сопровождающий и вряд ли отныне понадобится в этой стране: ведь маленькое чудо на то и маленькое, что его действие субъективно и почти ни на что не влияет, а польза огромна. Театр вновь встречает его некоторой таинственностью, что не испаряется, даже когда зрителей становится куда больше, чем пара-другая; наверное, в этом заключается простое очарование места. В этот раз он оказывается так близко к сцене, что тайн закулисья увидеть не удастся, но как никогда будет видно саму пьесу… — Сегодня ночью заключительная часть пьесы, я хотела бы начать выступление с обращения к вам. — Юяма кланяется и почти распевно благодарит всех, и многие благодарности сливаются в одну… Азирафаэль пропускает их мимо ушей, он слишком явно чувствует близкое присутствие отголосков знакомой силы и понимает: эта пьеса будет закончена так же, как предыдущая — кровью. — …внимательно наблюдали за происходящим на сцене и увидели, кто же стоит за всеми тайнами! Удивительная в своей жестокости идея — ставить чужие жизни пьесой на сцене, оголяя скрытое, или даже наоборот — прописывать жизни, будто сценарии для пьесы, и потому зрители не могут оторвать глаз, не могут помыслить ни о чем ином, переживают за актеров, играющих самих себя, их сердца бьются в унисон с ударами странных инструментов за сценой. Наверное, странно участвовать в этом, но куда страннее писать подобные сценарии, до чего должен дойти человек, чтобы, будучи полностью в своем уме, создавать подобное. — …лучше устранить проблему тайно, чем выводить её на всеобщее обозрение. — Вот сейчас наверняка раскроют личность того, кто стоит за этой историей. — Очень хорошо. — Тени на сцене таинственно улыбаются. — В таком случае я бы попросил убить меня. — Убить?! — Не беспокойтесь, даже если умру или буду убит тысячи раз, я все равно вернусь из глубин ада… Удивительно, как легко люди говорят о подобных вещах, совершенно ничего не зная о том, что их там ожидает. — Вот как, после смерти вы хотите посмотреть, что будет дальше в надежде скрыться во тьме. Фигура, которую раньше скрывала тень, теперь освещена со всех сторон и приковывает к себе взгляды. — Накая Дзюбей! Ангел грустно качает головой, ему совершенно непонятна игра, в которую играет Ибараги Сотэцу, и тем более непонятна игра Накаи Дзюбея, но теперь он знает не только, скажем так, актеров, но и двух главных сценаристов этой истории. Да, теперь имеет смысл не только принять приглашение и пойти на переговоры, но и прекратить их игры, даже если и не прекратить — спустить их обратно на человеческий уровень. Он теперь знает, что сделает: он просто придет и заберет у них то, что они называют главой, он не будет участвовать в этих играх, ему вполне хватает и той, в которую вовлечён каждый ангел. — …театр мести! — до ужаса подходящее название для происходящего на сцене. — Вот как! Актеры третьесортного театра хотят меня убить. — Актер взмахивает рукой. — Ну попробуйте! И вот происходит то, чего он ожидал почти с самого начала пьесы: на сцене оказываются люди, ведомые знакомой силой, в их руках совершенно не бутафорское оружие, и принять за актеров их было бы смертельной глупостью. Раз, ведомые жаждой убийства нападают. Их глаза горят ненавистью и адским пламенем, на их телах печати, наполненные демонической силой. Если всё оставить как есть, будут убиты многие. Два, небольшая капля крови попадает на лицо молоденькой девушки. Бывшие зрители покидают зал, стремясь более не видеть происходящего на сцене, только один из них стоит на месте, будто ожидая чего-то, возможно, какого-то чуда. Три, под её крик, оглашающий начало нового представления, черной тенью Акидзуки вылетает на сцену, с его катаны будто слезами стекает вода. Кап, кап, кап. Азирафаэль, будто очнувшись от сна, делает то, что должен был сделать чуточку раньше, — два коротких взмаха рукой образуют невидимый крест, и в этих бессмысленных для неверующих жестах кроется огромная сила. Только что представлявшие большую угрозу нападавшие складываются, будто марионетки, лишенные управляющей ими руки, они живы, их тяжелый болезненный кашель слышен так же громко, как и недавние крики «убить». Если бы это была настоящая одержимость, а не что-то на нее похожее, контролируемое заигравшимся человеком, простое крестное знамение не помогло бы, даже в исполнении ангела… — Не… не понимаю. — Юяма испуганно переводит взгляд с нападавших на Акидзуки, с него на зал с одним единственным зрителем. — Что случилось? Что с ними? — Кажется, они просто упали. — Один из актеров, должно быть, Кодзо, необычно для себя тих. Бросив на них короткий взгляд, Акидзуки молча подходит к несостоявшимся убийцам, их кашель не затихает, он полон боли, их губы окрашиваются алым, демоническая сила убивает их. Он методично лишает каждого из них жизни, будто хозяйка на кухне — несчастную курицу, в его понимании он оказывает им милость: для воина лучше умереть от меча, а не от болезни. Азирафаэль вздыхает, ангел не хотел их смерти, правда не хотел, но и их жизнь была не в его власти, и в каком-то смысле мальчишка даже поступил правильно… Акидзуки, кажется, единственный, кому весьма подозрительно присутствие человека в белом, и потому он радуется, когда тот, бросив задумчивый взгляд на него, неспешно покидает зал. Ибараги Сотэцу также задумчив, никем не увиденный, он все еще стоит за кулисами. Его волнует, факт — этот ками как-то связан с христианами, и оттого его присутствие в Японии вызывает куда больше вопросов, чем изначально. Над городом разносится колокольный звон, возвещающий о том, что где-то вспыхнул неумолимый пожар, Сотэцу недовольно поджимает губы, он видит метафору к чему-то грядущему в происходящем, и это совершенно ему не нравится. Они сидят у той же самой лавочки со сладостями, совершенно не удивленные этой встречей, день клонится к закату, а с заката начнутся переговоры о сдаче Эдо. Азирафаэль одними уголками губ улыбается: всё же местные сладости, как и еда, пришлись ему по душе, и он надеется, что когда-нибудь их смогут попробовать люди, не покидая своей страны. Они уже о многом поговорили и обсудили всякое, теперь они медленно подошли и к этой теме…дом, куда нужно отправиться, он уже знает. — Как и договаривались, я предупредил Дзюбея, что вместо меня придет мой человек, — улыбается Ибараги. Его сотрудничество с Накаей, короткое, но плодотворное, вскоре подойдет к концу, и потому он даже рад, что зрителем пьесы будет ками, а не он. — В час кабана он придет к воротам, вы же, полагаю, будете ждать неподалеку… — Да-да, — коротко кивает ангел, подчеркивая свое согласие, просто так попасть на подобную встречу весьма сложно, — но мне весьма интересно, почему же вы сами не идете? — Ну, — задумчиво прикрыв глаза, — я не хотел бы видеть как оно все обернется, если сценарий пьесы изменится в процессе. Это очень явная ложь, которая настолько искренне произнесена, что её можно принять за правду. — Понимаю. Подобное весьма досадно. Я так понимаю, вы уверены в подобных изменениях? — Весьма уверен, — и Ибараги даже рад этому, — Дзюбей все чаще стал ошибаться и проигрывать, и я уверен, что в этот раз он также ошибется из-за пропущенной мелочи. Для Азирафаэля слова говорят совсем об ином: о том, что Ибараги знает, из-за кого все пойдет не по сценарию, возможно, этот смысл и правда в них вложен, а может и нет. — Наверное, я мог бы посочувствовать ему, но боюсь, это будет совершенно неискренне с моей стороны. Да и предполагаю, цена проваленных переговоров будет исчисляться в тысячах невинных жизней, а мне подобное совершенно не по нраву. — И я могу это понять, — внезапно соглашается Ибараги, — затянутая война в сердце страны только повышает вероятность её превращения в колонию… Мне совершенно не нравится такой вариант событий. — В случае успеха переговоров, думаю, война будет уходить дальше на север… — Азирафаэль за последние дни стал неплохо разбираться в местной политической ситуации и потому спокойно делает предположения. — Да, так оно и будет. Но лучше так, чем повторить судьбу Китая. — Его судьбы никому не пожелаешь. — Очередное ужасное преступление человечества, за которое ответственно оно и только оно. Азирафаэль поднимает глаза к небу, оно уже озарено желто-багряным светом. — Пожалуй, мне пора отправляться в путь, было приятно побеседовать. — Согласен. Доброй дороги и… насладитесь главным актом пьесы. Есть план, нет плана — для вступающей в свои права ночи все равно, как и для Азирафаэля, который ждет начала грядущего акта, всё идет по непостижимому плану, и будь на то Божья воля, у него всё получится. А вполне возможно, что нет, он не настолько самоуверен как его (не)друг, чтобы не сомневаться в успехе, ведь какой из него воин, в этой стране все до сих пор решают с помощью стали, а он даже свой револьвер, что специально купил для поездки в эту опасную страну, не носит с собой, ведь тот только мешает. Время для него тянется как никогда долго, так что кажется, будто за час ожидания сменилось не одно столетие, но вот наконец он видит весьма странную процессию. Её возглавляет высокий полноватый мужчина, за ним идут шестеро, несущих на своих плечах, по всей видимости, печать, так как для парящей над процессией главы подставка явно не требуется. Ему приветственно кивают, он же ограничивается вежливой полуулыбкой и присоединяется к шествию, в этой стране он будто ограничен неписаными правилами, и в его голову даже не приходит мысль решить все сейчас, будто кому-то нужно, чтобы он был-там-и-видел. — Полагаю, все в сборе, — ухмыляется Дзюбей. Его и так весьма неприятное лицо становится ещё более отвратным. Ангел сидит в соседней комнате и не видит этого, но физически чувствует эту ухмылку, он находится между колдунами и их жертвами и, завороженный отвратительной в своей сути эстетикой, наблюдает за пьесой. — Война! — Слышится хриплый от переполняющей его ненависти голос. — Мы хотим больше войн! Они не одержимы, это ясно видно Азирафаэлю, но они уже ведут себя будто одержимые, они готовы сорваться в драку, их катаны обнажены, а их телохранители испуганно жмутся к стенам комнаты. — Я предпочел бы сжечь Эдо, нежели отдать его вам! Черт побери, зачем нужно играть с подобным, зачем тебе это, Накая Дзюдей, зачем тебе это, Ибараги Сотэцу… Почему это для вас дороже вашей бессмертной души? Азирафаэль хочет кричать, хочет вскочить и схватить кружащую коршуном главу и прекратить этот фарс, но он лишь сжимает руки в кулаки и смотрит, оставаясь недвижим. Он не понимает самого себя, но продолжает просто смотреть, будто зритель в театре, чьи подсказки герои, может, и услышат, но ничего не изменят, продолжая действовать по сценарию. И пьеса продолжается, ненависть полыхает пожаром, а где-то в доме раздаются выстрелы и грохот, и невыносимым музыкальным сопровождением слышатся с улицы народные песни, полные надежды на благой исход. Лучшее представление для демона и придумать сложно, а все из-за части демонической силы Кроули, непонятно каким образом попавшей в руки столь ужасных людей… Всё начинает заволакивать туман, он отдает полынной горечью и сладостью солодки, причудливо клубится, то припадая к полу, будто сидящий в засаде зверь, то достигая потолка, будто вмиг выросший лес, в этом тумане невозможно разглядеть хоть что-то, кроме сияющей, как солнце, главы. Немой крик проносится по дому, на миг затихают выстрелы, перебранка одержимых, бормотания колдунов, и Азирафаэль вскидывает руку, как совсем недавно в театре, и одновременно с крестным знамением, будто ждавший команды туман, обернувшись двумя причудливыми зверями, бросается вперед. Глава исчезает, а ангел так и стоит с не до конца опущенной рукой, бывшие одержимые устало опускаются на пол, злость и непонимание Дзюбея почти осязаемы… — Это он! Как он посмел?! — вопит один из колдунов. — Что вообще здесь делает христианин? Азирафаэль, наконец сбросив с себя странное оцепенение, бросается вперед, сейчас ему нечего здесь делать, будет очень глупо умереть, когда ничего не было сделано. — Стой, — кричит другой, одетый куда богаче, — у него нет сосуда, он кому-то помогает! Не уйдут! Хлипкие перегородки сносит порыв ветра, и первое, что видит каждый, — это полуулыбка Ибараги Сотэцу, второе — сосуд, который он держит в руках. — Ты?.. — Все удивительно синхронны в выражении своего удивления. Азирафаэль сам не замечает, как оказывается совсем близко к драматургу, то ли видя в нём союзника, то ли стремясь, как и остальные, первым завладеть сосудом. Всё смешивается в единый, неделимый на части миг, и он сам такая же часть этой попытки завладеть сосудом. Трупы, за ними остаются одни трупы, всех, кто нападает на Ибараги, ожидает смерть, и для Акидзуки сейчас все как никогда ясно: вот глава — её нужно уничтожить, вот два её защитника — они могут помешать. Все ясно: догнать, уничтожить, стать свободным от громкого и неуместного титула Вечного Убийцы. Он настигает знакомого иностранца на краю небольшого причала, тот стоит, упершись руками в колени, и тяжело дышит, но вот Ибрараги, он окружен туманными фигурами — стражами сосуда, и он отплывает на единственной лодке достаточно далеко. Ёдзиро вновь опаздывает и теперь может лишь бессильно смотреть вслед и вновь попытать удачу. Сквозь плотно сжатые зубы против воли вырывается вздох, больше похожий на рык раненого зверя. — Это бессмысленно, — тихо произносит иностранец. — Что? — спрашивает Акидзуки, всё еще не пришедший в себя после битвы и погони. — Погоня за силой этой вашей главы бессмысленна, её сила не принадлежит людям и никогда не принадлежала. — Иностранец наконец выпрямляется и весьма выразительно смотрит на катану. — Тебе ли не понимать это? — О чём вы? — О том, что это настолько опасно, а они, глупые, с этим играют. — Он устало взмахивает рукой. Акидзуки в очередной раз непонимающе смотрит на иностранца и наконец осознает, что его так смущало в том: он целиком состоит из силы, отдаленно напоминающей силу главы. Он ками, и причем ками, который специально приплыл в Японию, удивительно. — Поэтому я и должен раз и навсегда избавиться от нее. — Не сможешь. — Его окидывают усталым, но внимательным взглядом. — Уничтожить подобное люди не могут, только запечатать или изгнать. — Подобное? Глава тоже ками? — удивляется Акидзуки. Это совершенно не сходится с той историей про завоевателя, которая ему известна. По причалу разносится смех, он переливается, как отражение луны в воде, и нисколько не обиден, несмотря на то, что ками насмешило именно его предположение. — Я не ками, — говорит тот ласково, — я ангел. — Ан-гел? Мальчик, выросший в странном приюте только с одной целью, не знает, кто такие ангелы, и, даже если объяснить ему, он все равно будет думать, что ангелы — это тоже ками, ведь это куда понятнее. — Ага, ангел Азирафаэль — устало, — и я только что упустил свой шанс избавить людей и самого себя от лишних проблем. — А я Акидзуки Ёдзиро, и я также упустил свой шанс. — Когда ками совершил подобную промашку, признаваться в собственном провале удивительно легко. — Приятно познакомиться. — Их странное знакомство состоялось. Две фигуры, одна в черном, другая в светло-сером, они неспешно бредут по песку прочь от злополучного пирса, и Ёдзиро рад, что сейчас у него есть собеседник, который, несмотря на свой статус, кажется куда ближе людей, которые окружали его всю жизнь. Возможно, дело в том, что каждый из них может понять усталость другого и потому всячески старается увести разговор как можно дальше от сегодняшнего дня, главы и куда более чем обычно непонятного будущего. Азирафаэль ласково улыбается, невероятно ценя мгновения спокойствия, ему их не хватало с того момента, как он покинул берега Англии. Они встречаются на следующей день, чуть отдохнувшие, чуть более похожие на самих себя, вновь влезшие в панцирь привычных ролей, будто рак-отшельник после линьки. Азирафаэль угощает самым обычным мандзю (он наконец-то запомнил, как называется его любимая местная сладость), и Акидзуки в глубине души рад, сам себе сладости он покупает очень редко, особенно сейчас, когда дни сливаются в один большой день. За чаем с мандзю ответ на вопрос «что дальше» приходит сам собой — они отправятся вслед за Ибараги и… — Будь что будет. — Хотя голос и мягок, в словах Азирафаэль нет ни капли смирения. — Но глава в этой… пьесе участвовать не должна. — Фелл-сан, — после недолгого молчания интересуется Ёдзиро, пытающийся представить, сколько крови может уместиться в словах «будь что будет», — вы убивали? Ну, это не самый неожиданный вопрос, который мог задать человек ангелу. — Да, — честный ответ, когда живешь на земле столь долго, приходится убивать, даже в самое мирное время кому-то приходится убивать, а для ангелов время почти всегда отнюдь не мирное. — Что будет с главой, когда она окажется у вас? — Акидзуки похож на потерянного щенка, о том, что происходит в голове у человека, который практически отдал свой смысл жизни в чужие руки, пускай и такие надежные, можно только догадываться. — Сделаю то, что должен. — Грустная полуулыбка, ангел и сам не особо знает, что же будет делать. В конце часа лошади они направляются в сторону Эдо, в город, чья сдача императорской армии прошла успешно только благодаря вмешательству некого патриота и драматурга. Путь не так далёк, каким может быть, но отвыкший перемещаться на подобные расстояния пешком Азирафаэль слишком медлителен и внутри себя задумчиво ждет момента, когда Ёдзиро решит пойти вперед, но нет, этого так и не происходит. Природа Японии одновременно похожа и не похожа на европейскую, привычную для ангела, периодические встречающиеся огромные сосны попросту завораживают, и под ними так приятно провести пару минут отдыха. Через долгие восемь английских часов пути они оказываются в одной из гостиниц Эдо, а её хозяин чуть слышно ворчит про людей, которые в столь неспокойное время не боятся ночами по улицам шастать. Эта ночь невероятно коротка, и даже кажется, что её не было, но она была, и в эту ночь Азирафаэль размышляет о многом, в том числе и о своем юном спутнике. Акидзуки удивителен, он молод и уже убийца, но его сердце, хоть и очерствело, но не всё, ангел грустно улыбается, смотря в ночное небо, и ему хочется, чтоб было больше тех, чьему сердцу никакая грязь не страшна. С рассветом Ёдзиро резко подскакивает и срывается в путь, он почти не удивляется увиденной мельком картине: этот стираный ками читал какую-то книгу, кажется, он даже не ложился. Наверное, на этом и должны были разойтись их пути, ведь в таком большом городе, как Эдо, легко потеряться и потерять друга, но, ведомые предчувствием, они вскоре вновь встречаются у злополучной гостиницы. — Я… Он… — Скорбь, при беглом взгляде на Акидзуки кажется, что он полностью состоит из нее, возможно, так и есть. — Что случилось? — только и может спросить ангел. — На моих руках умер… — последнее слово Ёдзиро произносит столь тихо, что пытаться расслышать его бесполезно. — Я пытался защитить его, но он всё равно умер. Он болел белой чумой, ему и так оставалось мало, а я не сумел дать ему даже этого… Пауза затягивается. Ангел растерян и потому молчит, смотря сочувственным взглядом поверх опущенной головы, только когда им приносят чай, он решается попытаться облечь сочувствие в слова. Он боится сделать хуже, ведь сейчас он кажется единственным, кто может быть рядом в такой момент… — Какой-то человек сказал такую фразу: «Люди рождаются и умирают в одиночестве» — и отчасти был прав. Но не сейчас. — Он практически всовывает чашку с ароматным чаем в руки Акидзуки и на миг видит яркие следы от ногтей на его ладонях. — Ты был рядом, он не умер в одиночестве. — Не знаю, но… — Акидзуки сглатывает, — он улыбался. Он уходил вслед за наставником и другом. — Надеюсь, он встретит его там, — полуулыбка. — Вы были друзьями? Невинный вопрос — и лед наконец трогается, Ёдзиро, втягивая носом воздух, взахлёб рассказывает всё, что только может вспомнить об Оките Содзи. Об их первой встрече в додзё, о тех редких случаях, когда наставники отпускали Акидзуки в город, об уходе Содзи с его друзьями в Киото, о встречах на улицах города, о тщательно скрываемой до последнего болезни и, наконец, о смерти. В рассказе плещется столько эмоций, что чай забыт давно и прочно, а Азирафаэль не смеет лишний раз вздохнуть: прервать Ёдзиро сейчас было бы наивысшей жестокостью. — И вот, в этой вечной погоне я не заметил, как прошло время. — Он наконец поднимает глаза. В них тёмная сталь или грозовые тучи — удивительно, насколько точно серые глаза могут передавать эмоции их обладателя. — Неужели Вечные Убийцы до меня жили так же… — Нет, — внезапно и слишком резко произносит Азирафаэль. — Что? — Скорее всего, ты первый, возможно, второй так называемый Вечный Убийца, — признаётся он в своих догадках. — Это не беспочвенное предположение: тот, кому принадлежит сила так называемой главы, появился в Японии где-то пятьдесят лет назад. Его сила питает главу, и скорее всего, на большом расстоянии от источника своей силы глава представляет из себя самый обычный череп, потому ваши записи могут говорить о таких случаях. Акидзуки смотрит удивлённо: он, конечно, думал, что глава и этот ками как-то связаны, но подобное ожидать сложно. — Нет, не так, — наконец, медленно произносит Ёдзиро, — я видел записи и свитки, наставники многое рассказывали, в конце концов, Гецурейто постоянно держит след главы, а этой катане немало лет. — Возможно, — кивает Азирафаэль, — но ничто из этого не может доказать правдивость истории и не опровергает мои предположения. Когда дело касается истории и преданий старины, то если что-то говорит о правдивости легенды, подобное не стоит считать за прямое доказательство. Спор о правдивости их домыслов захватывает Акидзуки, он погружается в него с головой, раскрывая некоторые секреты и так отстраняясь от мучающих его воспоминания. В какой-то момент Азирафаэль ловит себя на мысли, что мальчишка удивительно быстро пришёл в себя после произошедшего… и право слово, он рад за него и искренне надеется, что и позже тот не будет предаваться унынию, он не виноват в смерти друга, и несправедливо обвинять себя в том, что не зависело от тебя. Но одно из преданий о Гецурейто одновременно удивляет и отвечает на незаданный вопрос, кажется, всё весьма просто: его (не)друг пару-тройку сотен лет назад приложил свои демонические силы для сознания катаны… Интересно, зачем? На следующий день, прогуливаясь по Эдо в надежде на случайную встречу с Ибараги и разыскивая отголоски демонической силы, ангел практически сталкивается с Юямой Какунодзё. Эта мимолетная встреча наводит Азирафаэля на очень здравую в сложившейся ситуации мысль: если глава в руках драматурга с нездоровым стремлением к театральщине, то почему бы ему не попробовать вновь использовать грядущую пьесу как часть чего-то более глобального. Например, незаметно для всех во время представления провести ритуал, положив на алтарь своих амбиций одного из перспективных политиков, решивших глянуть скандальную пьесу, почему нет? Ангел вздрагивает от своих же собственных мыслей и старается отбросить их, это было бы слишком очевидно, а Ибараги можно считать кем угодно, но не человеком, поступающим шаблонно. Как бы то ни было, традицию смотреть на выступления труппы Юямы Какунодзё глупо прерывать, они и правда создают неповторимую атмосферу, да и попробовать отвлечься всё же неплохо. Вечером Азирафаэль находит построенный явно на скорую руку театр практически вплотную к заливу… — …в Йокогаме месть свершилась в постановке нашей, но куда повернёт история в Шиникаве? — Юяма улыбается на сцене, её звонкий голос разносится даже за пределами театра. — И если хотите понять, что же скрывалось от ваших глаз годами, смотрите внимательнее! Азирафаэль совершенно не по-ангельски усмехается себе под нос, внимательность всегда неплохо помогает разобраться в происходящем, и сейчас только благодаря ей он нашёл весьма и весьма занимательную вещь. Погружённый в ночной мрак пирс, идущий от самой сцены вдаль интригует куда больше тайн японских политиков, и ведомый любопытством, а также смутным чувством ангел решает прогуляться по нему. Длина деревянного пирса более четверти мили, что подтверждает подозрения, вместе с сомнительного вида свечами, соединенными промасленной нитью… Пройдя больше чем полпути, ангел уже не сомневается, что это дело рук драматурга: знакомый высокий силуэт куда значительнее громких слов, доносимых легким ветерком, как и два полузнакомых силуэта, сходящих с лодки. — Фелл-сан, — Ибараги не поворачивается, как никогда уверенный в своих словах, даже без своей пьесы он знает, кто стоит за его спиной, слишком уж характерная походка у этого ками. — Я чрезвычайно рад, что вы присоединились ко мне этой ночью… — А. З. Фелл, один из самых загадочных иностранцев и вновь рядом с главой. — Глубокий голос Дзюбея раздражает своим спокойствием, хотя как же, преимущество на его стороне: у кого тут ещё есть телохранитель с револьвером? Всё только началось, а уже вызывает раздражение, и сейчас Азирафаэль как никогда жалеет об очень удобном для таких ситуаций револьвере, оставленном где-то в гостинице Йокогамы. — Не то чтобы я был не рад встреить вас вновь, но здесь и сейчас я предпочёл бы не видеть никого из вас, — слишком прямо и слишком однозначно показывает свою позицию ангел. — Могу устроить, — шипит знакомый по прошлой встрече с Дзюбеем мальчишка-телохранитель, и его сочетающие в себе две национальности черты лица искажаются, превращаясь в демоническую маску. Наверное, очень неудобно носить два револьвера сразу, отстранённо подмечает Азирафаэль, когда и на него направляют дуло. В любой другой ситуации он был бы чертовски раздосадован угрозой, ведь замена тела — это большая проблема, но сейчас ангел спокоен, он для себя уже всё решил. — Не стоит спешить, — чуть кивнув в сторону берега, почти зеркально улыбается Ибараги, с такой улыбкой в небесной канцелярии его определённо приняли бы за своего. — Не стоит мешать представлению. — Мешать? — Дзюбей задумчиво смотрит на стоящий рядом с Ибараги сосуд. — Позвольте, здесь нет нужды в двух писателях сразу, как и нет нужды в присутствии на этой земле христианина. — Как будто вы, Накая, найдёте главе лучшее применение, чем продать её англичанам или французам… — Этот разговор бессмыслен, Накая-сан, — влезает с недовольным ворчанием мальчишка и, получив одобрительный кивок, добавляет: — Ибараги Сотецу, передайте главу, не стоит растягивать всё. Специфичная в своей доброжелательности улыбка, которая как ничто иное выводила людей любой нации из себя, расцветает на ангельском лице, мальчишку откровенно передёргивает. Увидев реакцию ками, Ибараги усмехается: и как же Накая планировал самостоятельно использовать главу, если он у себя под носом не может увидеть могущественную угрозу… но ему это только на руку. — Ибараги-сан, будьте добры, — сила медленно окутывает фигуру Азирафаэля, — отдайте сосуд, его содержимое принадлежит моему другу, никто из смерт… Фраза замирает неоконченной, сюжет-трикстер, притаившийся в смоченной маслом нити выпрыгивает из табакерки, по пирсу вместе с огнём, зажигающим безумное количество свечей, бежит Акидзуки, а вслед — и труппа Юямы. Так неожиданно и так ожидаемо спутать всем карты, подготовив сцену заранее, в стиле этого человека, и теперь есть только два варианта развития событий. Ибараги улыбается одними глазами Азирафаэлю, будто спрашивая, как поступить ками, когда претендентов на главу так много в одном месте. Зачем ему это? Почему из действий Сотецу выходит, что его главной помехой был не Дзюбей, не Акидзуки, не мальчишка, а он? Что, чёрт возьми, этот человек замыслил? Вопросы без ответов, да и нужны ли эти ответы… Всё решится сейчас, слишком ясно приходит к Ёдзиро понимание, и три напряжённые фигуры только подтверждают это, как и объятый не особо скрываемой от людей аурой силы ками. И сейчас, что бы ни говорил Азирафаэль, сейчас он обязан успеть запечатать главу и выполнить свой самый важный долг перед учителями и страной. Ещё шаг, и всё приходит в движение, кто-то стремится забрать главу, кто-то стремится убить Накаю, и только Ибараги спокойно стоит посреди хаоса… Акидзуки наносит удар за ударом, стремясь добраться до захваченной Сакёносукэ главы, но его противник силён и нисколько не потерял форму. Как сражение перешло на хлипкую лодочку, он даже не понял, и откуда и кто стал обстреливать их, он так же не мог понять. Весь его мир начинался и заканчивался на револьвере противника, но волны, огромные волны захлестнули лодочку, и Ёдзиро даже не сразу осознал, что оказался в воде. Новый выстрел, да кто, они их задери, стреляет и главное — зачем? Очередная волна затаскивает в себя, и сквозь толщу воды Акидзуки видит удивительное: ками одной рукой будто пушинку достаёт вцепившегося в сосуд с главой Канна — и тут же его самого вытаскивают из воды. Он с трудом понимает, как они оказываются рядом с пирсом, не понимает, почему Сакёносукэ так спокойно отдает сосуд… но даже в таком состояние он спиной ощущает бессильную ненависть Ибараги. — Как интересно получилось, — шипит он, прожигая взглядом ками, а тот только качает головой. Очередной пуля пролетает совсем рядом и только чудом не задевает покосившийся пирс, ками переводит взгляд куда-то вдаль, смотрит, а потом самому себе кивает. Кивает и уходит, он идёт по воде, бережно прижимая к себе сосуд, никто не пытается остановить его, понимая, что любая попытка бесполезна. Он меньше всего похож в этот миг на земное создание, и потом японцы, в чьих глазах всегда проскальзывала нотка презрения при взгляде на странного человека, смотрят восхищённо. Интересно, а кто ещё, кроме него, способен увидеть крылья за спиной у ками, сам у себя спрашивает Ёдзиро, глядя вслед Азирафаэлю. Ибараги Сотецу поджимает губы: он проиграл ками, он не смог просчитать его действия полностью и лишился главного инструмента в создании своей пьесы, но будь он проклят, если не сможет поставить её собственноручно. Кисть витиевато скользит по бумаге и вычерчивает старую, но чуть изменённую историю. Корабли по приказу Энамото Такэаки отправляются на север Всё идет по плану. И только Бог знает, какой финал ожидает их. Азирафель идёт куда Бог подскажем, идёт и совершает маленькое чудо за чудом, это единственное, чем он может помочь уставшим от волнений и войны маленьким людям маленькой страны. В нём что-то сильно изменилось, он не может, как раньше, молча проходить мимо, сейчас слишком хорошо он способен понять их желание, чтоб всё вернулось на круги своя. Армия старого мира отступает на север, за ней, наступает, идет новый мир, ощерившийся ружьями, как пёс клыками, и следом остается горе, пропитавшее воздух, землю, воду и людские сердца. Ведомый неведомым, он заходит в языческие храмы и даже не удивляется, когда чувствует витающую вокруг них любовь, люди искренни в своей вере, и эта вера способна воплощаться в мир. Что в другое время заставило бы грустно покачать головой, сейчас до ужаса легко можно понять: к кому обращаться этим людям, ведь иных богов они просто не знают. Ангел благословляет людей и их жилища и поля, пробуждает в их душах Надежду, Веру и Любовь… позже, не намного по ангельским меркам, в отчёте он напишет, что помогал некому Савабе Павлу обращать в веру христианскую язычников, и это даже не будет ложью, но сейчас он просто хочет помочь. Ками-сама, его называют так всё чаще, а он уже даже не пытается поправлять их, ведь в их понимании язычников, сохранивших свою веру до девятнадцатого века, он именно что один из многих богов, зачем-то спустившийся на землю… А за кого можно принять странника, который шагает будто плывёт, не ест, не спит, а только идёт, останавливаясь совсем ненадолго… Он идёт за едва ощутимым следом знакомой силы, которая становится чуть чётче в храмах, и он уверен в том, что часть Кроули ведёт его туда, где наверняка будет он сам. Живой, насколько можно сказать о никогда не жившем в человеческом понимании, и здоровый — ангел очень на это надеется — Змий. Водопад мерно, будто небольшой ручей, журчит, вода, падающая вниз, сверкает разноцветьем, а разбиваясь о небольшие камни, на миг превращается в белёсую пену, здесь от воды исходит нехарактерное тепло, в этом месте удивительно хорошо и это здорово успокаивает. Успокаивает понимание — здесь всё пропитано знакомой силой, и он пришёл туда, куда стремился, и осталось совсем немного. Хотя его суть противится, ангел медленно подходит к потоку воды и проходит насквозь, он хорошо знал своего (не)друга и предполагал нечто подобное в его убежище. Но Азирафаэль теряется, когда доходит до центра пещеры: в ней построен очередной совсем небольшой языческий храм, у его подножья лежит короткая катана и разбитый горшок, очень похожий на тот, который был у него самого в руках, замотанный в ткань. Горло слишком по-человечески прихватывает спазм — это уже наоборот совершенно не похоже на убежище демона, слишком много сделанного руками человека и главное, не так давно… Внимательно осматривая стены, ища в них то, что заметить простой человек совершенно не способен, ангел медленно обошёл пещеру по кругу, потом ещё раз, и ещё. Затем рассеянно покачав головой, он с трудом прошел внутрь храма; он едва помещался там согнувшись в три погибели, и да, тут оказалась каменная плита, которая чуть ли не светилась от демонической энергии. Азирафаэль поморщился, сотворил небольшое чудо, и оказался именно где собирался, под плитой, очевидно природного происхождения, в отличие от верхней пещеры. Уверенно он устремился к той части пещеры, что была способна вместить взрослого человека, не заставляя наклоняться, и, наконец выпрямившись, заметил насколько здесь тепло — даже не так, жарко и влажно. Кроули и правда был здесь, он спал, как спит совершенно обычный человек, только в совершенно необычной обстановке, он спал на удивительно неэстетичной кровати, сделанной из кучи матрасов и одеял, что ныне образовали вокруг спящего неровный круг. Ангел медленно подошел вплотную, демон даже не думал просыпаться, сосуд с его своевольной частью дрожал в руках, будто хотел вырваться и убежать отсюда куда подальше. Шаг, шаг, ещё шаг, руки медленно разворачивают ткань, сосуд как бы испуганно перестаёт дрожать, явно готовясь к тому что будет, Азирафаэль с легкость открывает крышку и… он правильно решил открыть сосуд так, чтобы единственным местом, куда могла устремиться самовольная глава, был сам Кроули, и у части не было ни шанса не стать частью целого. В сосуде остаётся лишь одинокий и безжизненный череп со своей никому не известной историей, демон же начинает недоумённо, весьма нехотя шевелиться. — А-ангел? — резко открыв глаза, заплетающимся языком спросил демон. Он совершенно не похож на того, кто был без части себя незнамо сколько времени, он похож просто на невыспавшееся создание, и ангел рад, что так оно есть. — Что ты здесь делаешь? — Эм, — Азирафаэль опускает глаза в пол, — Кроули, ты в порядке? — А что, проспал конец света? — внимательно смотрит демон, и по удивлённо-спокойной реакции ангела понимает, что ничего такого не произошло, пока он спал. — Да вроде нет, ну и ладно. Тогда расскажешь мне потом, я ещё хочу доспать этот век. — Это важно, Кроули. — Это не важно, важно, что ты делаешь в этой богом забытой стране, в моём убежище. — Так я про это и хотел поведать тебе, — вздохнул ангел. Кроули задумчиво замолчал. Если быть честным, ему было совершенно не интересно то, почему и как Азирафаэль оказался тут, ему куда интересней было вновь закрыть глаза и вернуться в сон. Там ему снились такие занимательные сны, он летал, летал, пугал и смущал людей, и это не было его работой, он делал это, просто потому что мог. А ещё ему снился Азирафаэль, такой, которого в них не увидит… — Ангел, — тихо и утвердительно начала Кроули. — Давай поговорим об этом через пару-тройку десятилетий, когда я проснусь? Азирафаэль посмотрел в змеиные глаза, где читалось огромное желание уснуть, и просто кивнул: он не мог иначе поступить, ибо так бы было… неправильно. — Хорошо. Он был рад, что эта история уже закончилась, и ни во что ужасное, подобное, не дай господи, помянутому Кроули концу света, не вылилась. И главное, его дорожайший (не)друг был в порядке, а значит, он может спокойно вернуться к своим делам, например, забрать купленные на злополучном аукционе книги и вернуться в Европу или продолжить свой поход на север вслед за войной, продолжая помогать людям. Азирафаэль вздыхает — эта странная история оставила его со смятением в душе, ведь какой ангел будет помогать демону, даже есть считает того другом… и не в этом дело. Пройдет ещё много десятилетий, прежде чем ангел признается самому себе, в чём именно дело, и даже как-то взгрустнёт, что не может поделиться своей историей с Ибараги, тот бы по достоинству оценил столь редкий сюжет. — Доброй ночи, — слышит демон, когда ангел уже давно покинул его убежище. Слышит, улыбается совершенно не характерной для него мягкой улыбкой и, перевернувшись на живот, засыпает. Теперь ему не снятся сны с полётами, он не знает, что этим обязан ангелу, что, уходя, тот одним маленьким чудом уничтожил всё сотворенное руками человеческими на входе в убежище; теперь его любимо-ненавистный сон с ангелом не кончается…