Историю пишут победители, поэтому эта — всего лишь чья-то выдумка.
Германия обращает уставший взгляд к окну, где за толстым, прочным стеклом виднеются далекие, недавно отстроенные здания и улицы такой родной для него страны, и повторяет про себя, что победителей не судят ровно три раза, будто читая молитву. Любимый аргумент Пруссии против ее же жестокости, по иронии судьбы, становится самым страшным проклятьем для ее младшего брата — эта фраза станет олицетворением его жестокой ошибки, его проигрыша, станет пятном на великой истории Второго Германского Рейха. И Пруссия чувствует тяжкий груз вины на своих плечах, когда видит настолько подавленного и униженного брата. Когда замечает презирающие, ликующие взгляды Франциска и Артура на его спине, когда слышит самодовольный смех и уверенный голос США, когда замечает расползающиеся пятна крови на его бинтах и слышит сломанный голос, встречается с потухшими глазами, в которых тлеет смирение. Когда видит, как ее любимый, великий брат так покорно унижается перед проклятой Европой, работает до изнеможения просто для того, чтобы выплатить долги. Людвиг сдался — это видно по его опущенным плечам. По валяющемуся перед ним железному кресту, что она подарила. Он вертит его в руках, обводя пальцами острые уголки; и Юльхен чувствует, как вспыхивает в ней слепая ярость, дающая жизнь маленькому огоньку надежды в ее груди: немцы не должны терпеть такое унижение от проклятых французом и англичан, эту войну нельзя было предотвратить изначально, и вины в том немецкого народа нет! Так почему же они должны терпеть это унижение? — Людвиг, — Юльхен поддается вперед, хлопает ладонями по столу и опирается на него. Она громко прокашливается, раздраженно постукивая ноготками по столешнице, буквально вынуждает всем своим видом обратить на нее внимание и, встретившись с глазами брата, не позволяет ему вновь отвернуться. Наклоняется к нему ниже и поглубже вздыхает… — Хватит, — Германия не дает ей вымолвить и слова. Пруссия возмущенно вспыхивает, поджимает губы и раздраженно стукает кулаком по столу так, что крест громко брякает на столешнице: пускай она уже и не «у руля», но сопляк должен знать свое место. Но Людвиг смеряет ее таким взглядом, от которого внутри все замирает, и она не решается мучить его еще больше. — Возвращайся в Кёнигсберг, сестра. У тебя много работы. Пруссия стискивает плотнее зубы, тяжело дышит и подбирается вся, точно готовится напасть прямо сейчас — схватить за грудки, вытрясти из него всю дурь и, как прежде, наставить на путь истинный, избавив от всех сомнений, — однако, круто развернувшись, она выходит из кабинета и громко хлопает дверью. Германия в след ей не смотрит, опускает глаза и упирается взглядом в белоснежные бумаги, лежащие перед ним на темной столешнице, и железный крест. Незнакомое, чуждое имя второй стороны вызывает в нем необъяснимый страх и плохое предчувствие. В огромном коридоре ужасно душно, в воздухе витает приятный аромат цветов и весны, от которых Пруссия ужасно тошнит. В военной форме ужасно жарко, она ежится недовольно, хватается за ворот, но вдруг ощущает, как по шее мажет знакомый холодок. Лишь бы только избавиться от этого морозного удушья, Пруссия расстегивает мундир, нервно дергая пальцами холодные пуговицы. Но это ощущение никуда не исчезает, наоборот, усиливается, заставляя замереть на месте и ждать, отсчитывая секунды. Она слышит стук чужих сапог и чувствует отвратительный запах, от которого тяжело дышать. И, наконец, это чувство окатывает ее с головой, подобно ледяной волне. Перед ней появляется бывший Российская Империя, РСФСР собственной персоной. Господи, как чертовски давно она не видела его. Высокая фигура, облаченная некогда в темный китель, увешанный блестящими орденами, теперь скована грязно-серой, толстой шинелью. Черные бархатные клапаны на широкой груди и все тот же, так сильно бесящий ее, Пруссию, бежевый шарф. Иван останавливается прямо перед ней, опустив устало плечи, смотрит на нее — немка буквально ощущает его взгляд на собственной коже, — и хмыкает. Юльхен чувствует, как расползается по телу дрожь — ни то от внезапного мороза, ни то от отвращения — она ежится, выпрямляется перед ним, гордо расправляет плечи и, смело подняв голову, спокойно смотрит в ответ. И замирает, забывая, как дышать: нечеловеческие, страшные, безумные глаза застыли напротив. Они кажутся абсолютно неестественными, словно ошибка художника: в глубине темного фиолетового цвета застыла глухая ярость, боль и холод. От него тянет тошнотворным запахом крови, и, она клянется своим чертовым крестом, ей чудится удушающий запах хлора! Юльхен, задрав голову, смотрит на него и не может поверить глазам: вот, что творит красная чума с павшими империями. Пруссия, словно увернувшись от атаки, делает резкий рывок в бок и стремительно направляется прочь, зажимая окрасившимися в кровь ладонями тонкие губы. Сердце бешено бьется, а в груди расползается ненавистный ею животный страх.***
Всегда ли изгоями становятся те, кто потерпел поражение? Всегда ли суд вершится лишь над проигравшими? Негласный закон каждой войны един для всех стран, и, не подписывая никаких договоров, абсолютно все соглашаются с ним и видят лишь две крайности, твердят одно и то же лишь потому, что выбора-то больше и нет: все или ничего. Ведь, оказавшись на стороне победителей, ты вправе забрать у проигравшей стороны все, унизить ее побольнее и выставить главным злодеем, чтобы подняться в глазах собственного народа. В конце концов, победителей ведь не судят, верно? Людвиг задается этим вопросом только сейчас, когда видит перед собой живое исключение из всех правил. Брагинский абсолютно спокойно поприветствовал его, словно старого доброго друга, против которого никогда не поднимал оружие, и, тихо прикрыв за собой дверь, расположился в кресле напротив. Движения его все еще плавные, спокойные и ровные, но взгляд, крепкая хватка на изящных подлокотниках и что-то внутри существенно поменялось — Германия отмечает это совершенно неосознанно, лишь единожды встретившись с ним взглядом. Больше Людвиг не решается поднять взгляд на эту страну. — Я отказываюсь от претензий на возмещение военных расходов и невоенных убытков, — Иван первым нарушает повисшую тишину и, чуть облокотившись на стол, склоняется над лежащим между ними договором. — Территории твои мне тоже не нужны, чужого брать не стану. Германия отмечает, что Брагинский продолжает говорить голосом Российской Империи, но чувствует неприятные, незнакомые нотки в его интонации, от которой волосы встают дыбом. Что-то совсем ненормальное, неправильное — то, чего Людвиг еще не слышал. — Договор предусматривает немедленное восстановление дипломатических отношений между Германией и… — Людвиг запинается, а после стыдливо одергивает себя, хмурится, прокашливается и, кратко извинившись, с трудом продолжает: — РСФСР. Надеюсь на дальнейшее развитие наших торгово-экономических и политических отношений. — Я тоже. Германия зачитывает условия договора: РСФСР внимательно его слушает, параллельно самостоятельно пробегаясь глазами по строчкам, и достаточно спокойно соглашается со всеми установленными Чичериным и Ратенау условиями. Людвиг все это время напряжен и сосредоточен — этот договор может не только наладить отношения с Москвой, но и хоть как-то улучшить нынешнее положение Веймарской республики, обеспечить свой народ хотя бы хлебом и пропитанием. Германия позволяет себе облегченно выдохнуть лишь только тогда, когда ставит собственную подпись. В кабинете на добрую минуту воцаряется мертвая тишина. Германия прислушивается к собственному биению сердца и отмечает, что никак не может успокоиться. Он откидывается на спинку стула, потерянно оглядывается, хлопает себя по карманам, пытаясь отыскать сигарету, но находит лишь коробок спичек. Он поднимает рассеянный взгляд на Россию, чтобы извиниться, но тот уже протягивает ему немного помятую, старую папиросу. Людвиг, чуть помедлив, принимает ее и тихо благодарит. Германия хорошо понимает, каково сейчас отношение стран-победителей к нему. Это Германская империя мог посоревноваться с Великобританией на морских просторах, мог устрашать своим военным и экономическим потенциалом; а Веймарская республика был должен всем. Горбатиться за копейки, чтобы их же отдавать странам-победителям, покорно принимать упреки и выслушивать их издевки, терпеть взгляды и принимать унижение, как должное. Проигравший, потерявший все неудачник, от которого отвернулись все бывшие союзники — изгой. Что рядом с ним забыл Россия? Отдавший достаточно много ради победы, сражавшийся бок о бок с французами и англичанами? Кажется, именно по просьбе Франции, Россия начал военные действия на востоке, чтобы ослабить давление на Верден, тем самым позволив французам собрать новые силы. Германия по рассказам своей сестры знал, как хорошо Франциск общался с Иваном. И то, как Франция смотрит теперь на Брагинского, вызывает много вопросов. Точнее, вызывало до того момента, пока Германия не увидел вживую. Российская империя пала: Иван Брагинский, пережив гражданскую войну и, в конечном итоге, закрывшись от всей Европы, изолировавшись от внешнего мира, стал РСФСР. Пришедшие к власти большевики, что принесли на земли России красную чуму, не вдохновляли на мирные переговоры — ни Англия, ни Франция не знали, что с этим делать. Не хотели мириться, принимать. Но и потерять «кормильца Европы» не входило в их планы. Победитель, сражавшийся на стороне победителей, но потерявший все из-за внутренних конфликтов. Чудак, отказавшийся от компенсации и так же легко отказавшийся платить кому-то еще. Безумец, высказавшийся против бестолкового и излишне жестокого договора, встав на сторону против которого когда-то сражался. Непринятый, неугодный победителям — изгой.***
— Спасибо, — они прощаются только через три часа, когда жаркое итальянское солнце скрывается за горизонтом, а кабинет погружается во тьму. Людвиг не решается пожать РСФСР руку, но Иван и не предлагает. Он, поднявшись со стула, отряхивает свою шинель, поправляет шарф и сдержанно улыбается. Германия наблюдает за тем, как его собеседник неспешно собирается и неторопливо подходит к двери: полумрак, поглотивший комнату, огибает фигуру русского и, кажется, смягчает его резкость. — Я удивлен… — вырывается прежде, чем Людвиг успевает себя отдернуть. — Не стоит, — Брагинский, остановившись прямо у двери, оборачивается снова к Германии, понимающе кивает, спрятав руки в карманах, и улыбается. — Нам ли не знать, как часто на войне забываются и честь, и достоинство, и милосердие, а победа сулит лишь гордыню. И, видит Бог, она приведет к последствиям пострашнее, чем поражение. Людвиг не решается сказать ничего в ответ, лишь утвердительно кивает и провожает широкую спину удивленным взглядом. Что может быть страшнее поражения, Германия так и не понял.