Слишком человеческое

Он помнил, как это было впервые. Свет пронизывал густые древесные кроны. Свет падал сквозь листья, словно трогая их по одному, разделяя на зеленый, другой зеленый, еще один зеленый и золотой. Отражался от них, рассыпался бликами. Человеческие глаза почему-то оказались связаны с сердцем. И с легкими. И с горлом. Со всем, что сначала замерло в нем при виде этой зелени и света, а потом рванулось к Ней, ликуя, благодаря и прославляя Замысел. …спина, голова, крылья, ноги, грудь – все наполнено глаз, потому что премудрость смотрит всюду, имеет повсюду отверстое око. Но любовь премудрости не ведает, и у нее лишь два человеческих глаза. Азирафаэль никогда не смог бы назвать их несовершенными, но далеко не потому, что боялся оскорбить своей оценкой непостижимый и премудрый Замысел. Получив человеческое тело, он постиг, зачем Ей понадобилось создавать людей, таких нелепых по сравнению с ангелами, таких хрупких и недолговечных. Для того, чтобы они любили и ликовали так, как не умеют ангелы. Глазами и сердцем. Замысел не предусматривал ни многого знания, ни многой печали, ни той Земли, которую ангел за шесть тысяч лет успел полюбить и прославить, несмотря на все ее несовершенства, а иногда и вместе с ними. Бывало – частые разговоры с Кроули пробудили в нем ростки любопытства и вольнодумства – он размышлял, что даже не предусмотренное в Замысле может встроиться в него, не исказив и не оскорбив. В такие минуты он думал, что наказание Кроули было слишком жестоким. Он не совершил ничего по-настоящему ужасного даже после падения, может быть, кроме той истории с яблоком. Но ведь и после этого люди сохранили дар ликования и любви в своем земном изгнании, и Вселенная продолжала существовать в согласии с Замыслом. Но сотни, тысячи, сотни тысяч раз, в жаркой азиатской деревушке, в сумрачной лондонской толпе, на весеннем парижском бульваре он видел, как вспыхивают на человеческих лицах тоскующие глаза Адама и Евы. И мысленно обращался к Кроули без осуждения, но с горьким сожалением: «Что же ты наделал, друг…». Замысел не предусматривал боли, но она встроилась в него, не исказив и не оскорбив. Ангельская природа Азирафаэля тоже не предусматривала боли, но и в него она встроилась. Чужая. Человеческая. Порождающая внутри горячую волну чего-то невыносимого, порыв отшатнуться и обнять одновременно, отвести глаза и продолжать смотреть. Ангел никогда не отворачивался. «Держись…» – безмолвно, одними глазами, говорил он встречному смертному человеку. И призрак Эдема, измучивший случайного прохожего, ожесточивший или ранивший его сердце, на время отступал вглубь, в потаенный угол души, в темноту и покой. Наверное, ему было бы легче, если бы в глазах друга он смог увидеть ту же отчаянную тоску о потерянном рае. И так же ответить ему взглядом: «Держись…». Но глаза Кроули не говорили ангелу ничего. Эти невероятные, нечеловеческие глаза, цвета расплавленного янтаря, с узкими расщелинами зрачков, давали Азирафаэлю понять не больше, чем вечные черные очки демона. Если не меньше... Он подозревал, нет, он был точно уверен, что отсутствие очков на лице Кроули во время визитов к нему – признак своеобразного доверия, но не мог оценить этот жест по достоинству. Впрочем, за шесть тысяч лет он научился читать по человеческим лицам не хуже, чем по глазам, а лицо у демона было крайне… говорящее. Оно могло отобразить всю гамму смертных грехов, иногда даже одновременно, когда Кроули задумывал очередную пакость. Его искажали то недобрый смех, то ярость. Во сне или в моменты задумчивости на нем проступала тень тихой и глубокой печали. Но чаще всего на лице Кроули была гримаса раздраженного недоумения. Смертные частенько выглядят похоже, когда наступают в дерьмо. / Сразу после несовершившегося Апокалипсиса ангел чувствует себя слепым и глухим. Мир, продолжающий существовать, смотрит на него нечеловеческими глазами Кроули, не выражающими ничего. Это было… Да, все это было слишком, наверное. Поэтому сейчас ему хотелось бы быть Кроули. Напиться. Нести веселый и язвительный бред. Вызвать хоть у кого-нибудь такое же чувство сострадания, какое Кроули вызывает у него самого. Рассадить костяшки пальцев о дверной косяк в приступе ярости, в очередной раз удивиться хрупкости человеческого тела, убрать ссадины, протрезветь и, может быть, ощутить, как в мир возвращаются цвета и звуки. Пожаловаться Кроули. Почувствовать себя немного глупо под его снисходительным и насмешливым взглядом. Почувствовать себя ну хоть как-нибудь. Азирафаэлю чужда гордость, и ему не страшно показаться слабым. Он молчит только потому, что на лице Кроули сейчас совсем нет выражения, как будто его стерли мокрой и грязной тряпкой. Потому что это еще не конец, и завтра наступит завтра. Малодушно, особенно на фоне того, что мир невероятным чудом продолжает существовать, но ангелу не хочется, чтобы завтра наступило. Приходит серый бесшумный автобус, и он, следуя за другом, молча поднимается в его серое бесшумное нутро. Время в пути словно останавливается, и только за мутным стеклом один за другим возникают расплывчатые огни. Это электричество возвращается после урагана. Автобус идет без остановок, не ускоряясь и не замедляя ход. И когда ангел почти окончательно привыкает к этой серой мертвой тишине, смиряется с ней, Кроули, глядя перед собой, хрипло говорит: – А она такая: «Я верю в мир, патриархальная ты сучка!» – Что? – удивленно переспрашивает ангел. – А этот такой: «Да! И в правильное питание!» Правильное питание спасет мир, твою мать! – Кроули всхлипывает. – А потом Бобик! Бобик, блядь! Все, не могу! – и он складывается пополам в приступе хохота. Из горла Азирафаэля вырывается неуверенный смешок. – Хорошее же имя, – говорит он, – Бобик. Демон, не разгибаясь, стучит кулаком в спинку сиденья впереди. Смех ангела похож на разноцветное горячее облако. Как только облако становится чуть разреженным и дает возможность вдохнуть, Кроули косится на него, приподнимает бровь и с преувеличенной брезгливостью, с театральным изумлением шепотом произносит: «Бобик?!! Серьезно?!!». Облако смеха заполняет собой все вокруг, все пространство и время. А потом Азирафаэль просыпается от весьма чувствительного толчка в бок. Автобус стоит. За окном холодный свет автостанции. Кроули отворачивается от него и бормочет себе под нос, что не завидует праведникам: слишком уж это тяжело – ангел на плече. А вот быть ангелом, пожалуй, неплохо: спас мир – и спи сколько влезет… Азирафаэлю не нужно видеть его лицо, чтобы почувствовать, как он сейчас сияет. – Кстати, быть демоном тоже… нормально, без шуток, – говорит Кроули, – я тут кое-что придумал… / Быть Кроули – это перемещаться в пространстве на идеально подогнанных, но как будто слегка разболтавшихся шарнирах невероятно выразительного человеческого тела. Это двусмысленность каждого движения и жеста. Азирафаэль освоился в его теле не сразу, и когда ноги понесли вперед сами собой, этой его неподражаемой походкой, по-настоящему испугался вывихнуть себе что-нибудь с непривычки. Но еще быть Кроули – это не бояться движения, которое может кончиться вывихом. Вихрем влететь в комнату и обрушиться точно в кресло можно только тогда, когда не боишься обрушиться мимо. Когда вообще не боишься падать. Быть Кроули – это хотеть быть хорошим. Не в том смысле, как ангелы и демоны бывают хорошими или плохими, а по собственной мерке. Или, может быть, по мерке одного странного ангела. В этом теле легко передвигаться, но трудно дышать полной грудью, в нем легче кричать или шипеть сквозь стиснутые зубы, чем просто говорить. Ангелы мудры, а обида, как и любовь, не ходит с мудростью рука об руку. Ее нельзя показывать, если хочешь быть хорошим, особенно если это обида на равнодушную нелепость Замысла. Ее стоит спрятать поглубже – комком в горле, скучной ноющей болью между лопаток, откуда разворачиваются крылья. Он все-таки запинается на ходу на полной скорости, врезаясь в угол книжного шкафа, и оказывается, что быть Кроули – это еще и упрямо говорить: «Сам упал». Гортань и губы его тела приучены произносить это. Так часто говорят человеческие дети, которых бьют взрослые. А еще в человеческом теле, когда плохо контролируешь его, можно приложиться обо что-нибудь локтем до слез. Да, именно поэтому, это же твое тело, я не привык, не стоит беспокойства, друг. Быть Кроули – это когда взятая со стола книга кажется теплой, потому что у тебя ледяные руки. Быть Кроули – это когда книга может вспыхнуть у тебя в руках, потому что ты можешь вывернуть холод наизнанку и превратить в испепеляющий жар. И еще быть Кроули – это выбирать, какими глазами смотреть на мир. Выбирать, что твои глаза хотят сказать этому миру. Потому что сейчас демон стоит напротив в теле Азирафаэля и смотрит на него двумя доброжелательно-бессмысленными голубыми стекляшками. И, наконец, быть Кроули – это быть частью той силы, которая вечно не знает, чего она хочет и чем это в итоге обернется. И еще. Быть Кроули – это мчаться в горящей машине. Всегда. / Неизвестно, сколько продлится эта передышка. Может быть, вечность. Вечность – это все равно конечное понятие. Это как держать в руках стопку чистой бумаги и не знать, сколько в ней листов. Вернувшись в свое тело, Азирафаэль переживает несколько мгновений такого страха, что каждое из них кажется вечностью. Ведь Кроули теперь тоже знает, что это такое – быть Азирафаэлем. Есть ли в ангеле то, от чего можно захотеть отвернуться? Конечно, нет – ангелы совершенны, – но есть ли в нем то, от чего может захотеть отвернуться демон? Ведь теперь ему известно, что в демоне есть эта обида, этот яд, этот привычный вывих, – то, что может заставить его отвернуться даже вопреки желанию. Если Кроули больше не снимает очки в его магазинчике, значит, он понял, что ангелу его глаза и так ничего не говорят? Или решил придержать свое доверие при себе? Может быть, Кроули великодушен в своем понимании страхов ангела. Может быть, ему просто некуда больше идти. Может быть… Азирафаэль запрещает себе думать об этом. Но Кроули точен, как часы. Как очень плохие, сломанные часы, дважды в сутки все равно показывающие точное время. Он появляется всегда, примерно когда проснется. К обеду или на закате. Или завтра, но обязательно. Похоже, что Кроули скучно. Шесть тысяч лет разговоров о самых сложных вещах на свете… Чтобы обсудить все это как следует, не хватило бы еще шести тысяч лет. Но теперь демону неинтересно обсуждать игру, правила которой неизвестны обоим. Азирафаэль говорит, Кроули слушает со своей обычной раздражительно-недоуменной гримасой, а когда выражение его лица смягчается, это не значит, что он согласен. Это значит, что он задремал, слушая. Может быть, это даже хорошо. Например, смертным легко засыпать там, где они чувствуют себя в безопасности. А человеческое тело Кроули вряд ли так сильно отличается от прочих. Хотя, нет, отличается. Когда Азирафаэль бесшумно, как ему кажется, приближается с пледом или подушкой (это все-таки очень неудобный диван, предназначенный лишь чтобы сидеть на нем с книгой). Или когда протягивает руку к его волосам. «Я не сплю, – говорит демон, – я очень внимательно слушаю, продолжай». Азирафаэлю впервые приходится так много говорить. И так часто признавать, что он многого не понимает. Он тратит долгие часы, чтобы объяснить, какой великий дар – свободное воображение падшего ангела. И рассказывает честно, хотя не без стыда, что за шесть тысяч лет он, влюбленный в мир и прославляющий его, в совершенстве овладел всеми художественными техниками. Но так и не создал шедевра. Выслушав его проникновенную речь о современном искусстве, Кроули оживляется и совершает художественный акт. Он вытаскивает из помойки ржавую банку из-под томатного супа и крадет в магазине приколов мерзкую силиконовую жабу. А потом творчески соединяет эти объекты при помощи обычного гвоздя, приговаривая: «А вот как прибили, так и держится!». И ангел видит на его лице истинный восторг творца. Немного мстительный, может быть. Стопка листов вечности может оказаться слишком тонка. И Азирафаэль говорит Кроули все, что хочет сказать. Что хотел и не смог сказать за шесть тысяч лет, боясь неправильно подобрать слова. Неправильный подбор слов – полная ерунда перед лицом стремительно истончающейся вечности… Он говорит, что даже падший ангел остается совершенным и прекрасным созданием. Он говорит, что часть вечности провел за расшифровкой словаря бесконечно меняющегося лица Кроули, что выучил язык его рук, что у смертных красота – болит, и поэтому для него, ангела в человеческом теле, даже то, что сломано и болит, – прекрасно. – Да это, никак, Песнь Песней, ангел, – усмехается Кроули. А потом издевательски точным, невыносимо замедленным движением берет стоящую перед Азирафаэлем чашку остывшего какао, поднимает и переворачивает над своей головой. Такова природа демонов: осквернять прекрасное. Липкие коричневые потеки напоминают ангелу об обитателях Ада. И он понимает. Это не скука. Это отчаяние. И страх. Кусочек вечности, отпущенный им двоим для передышки, кончится, сколько бы ему ни длиться: несколько дней или несколько столетий. И сейчас демон делает то же самое, что совершил перед появлением самого Сатаны: останавливает время. Замедляет его, превращает в серый плотный кисель, или нет, в яркий желтый янтарь, чтобы самому застыть в нем и не думать о том, что будет завтра. Он больше не мчится в горящей машине. Он едет в этом чертовом автобусе из Тэдфилда в Лондон, в серой и мертвой тишине, из ниоткуда в никуда, даже хуже, чем в никуда. Сполна насладившись реакцией Азирафаэля, демон проводит рукой по лицу, убирая грязь, и брезгливо сдувает с плеча уже невидимые пятна. А потом, словно вдруг пожалев о сделанном или застав друга в нелепом и смешном положении, в котором не хотел застать, снимает очки, вглядывается в него, щурится, приподнимает бровь и спрашивает: «Тебе грустно?» – Нет ничего страшного в том, чтобы иногда грустить, – говорит ангел. Хотя ему страшно. Иногда просто грустить – это что-то слишком человеческое перед лицом вечности. – Ясно, – отвечает демон, кладя очки на стол, как чужую или ненужную вещь, закрывая глаза, – и что теперь делать? Азирафаэль обходит журнальный столик и стопки книг на полу, выстроенные как будто специально так, чтобы к Кроули было максимально неудобно подойти незамеченным. Ангел склоняется над ним, как над обычным смертным человеком, по несчастливому праву рождения на Земле раненным памятью об Эдеме. Кладет на лоб ладонь, не различающую жара и холода. – Притворись, что спишь, – говорит он. – Притворись, – эхом отвечает Кроули, – ну… тогда тоже притворись что-нибудь… — и ангела мороз пробирает от его равнодушного голоса. К отчаянию и страху со временем можно привыкнуть, но это плохая, совсем плохая привычка. / «Сделай что-нибудь, или мы больше не разговариваем!» – так Азирафаэль сказал ему на авиабазе. И демон сделал. Наверное, сейчас очередь ангела. Это было бы справедливо. Он принял вероятную вечность как череду дней, каждый из которых – сегодня. Он с головой погрузился в бесхитростные занятия смертных и был внутренне готов к тому, что любое «сегодня» может оказаться последним. Но для Кроули существовало только завтра. Самое дерьмовое «завтра» из всех возможных. Он понимал в занятиях смертных намного больше. И поэтому, наверное, ценил их меньше: они не отвлекали демона от мыслей о будущем. – Мы могли бы еще раз поменяться телами, – говорит однажды ангел. – Зачем? – недоумевает Кроули. – Просто так. Смертные все время так делают. Я не имею в виду, что они меняются телами… но они делают странные вещи, потому что им нравится. Они развлекаются. У них есть театр и кино, специально чтобы притворяться кем-то другим и рассказывать истории. – У них неплохо получается, – соглашается Кроули, – мне тоже нравится. – Еще они делают странные вещи просто чтобы делать странные вещи. Смертным очень нелегко, на самом деле. Они ждут смерти. И постоянно делают что-то такое, чтобы не думать о ней. – Ты предлагаешь делать странные вещи, чтобы… – Для развлечения. Или ты вправе думать, что я просто хочу еще раз поменяться с тобой телами. – Понравилось? – демон расплывается в довольной ухмылке, – всегда подозревал, что мной быть лучше, чем тобой. – Если честно, я не успел оценить. Такие обстоятельства... Но мне хотелось бы повторить… в спокойной обстановке. Ты же не откажешь другу? – Допустим, мы сделаем это. И как мы будем развлекаться? Ты отправишься вводить в соблазн какой-нибудь местный образец благочестия? Прости, не верю. А я куда пойду? Проповедовать уткам? – Да нет. Мы вообще никуда не пойдем. Мы поменяемся телами, и ты притворишься мной, а я тобой… Как в прошлый раз. Но серьезней. – Серьезней?.. – Кроули, которому идея определенно понравилась, вдруг теряется. – Чем в прошлый раз? – Да, – говорит ангел, – намного. Ты можешь притвориться мной так, чтобы я сам поверил? Между прочим, смертные умеют такие штуки. Вот я, например, не уверен, что мог бы притвориться тобой и сделать что-нибудь неожиданное… так, чтобы ты поверил. Но я хочу попробовать. / Смотреть на себя со стороны уже привычно. Кроули нельзя отказать в актерском таланте: тело Азирафаеля под его управлением ведет себя очень естественно. Он улыбается, поправляет галстук-бабочку, приподнимает брюки на коленях, прежде чем сесть в кресло. Благообразность и достойная сдержанность, образец истинного джентльмена. Кроули в его теле с удовольствием выпивает чашку какао, произносит пару незначительно-вежливых реплик, встает и идет через комнату, задумывается о чем-то, внезапно ссутулившись («Мимо, – думает Азирафаэль, – я никогда не сутулюсь»), опирается руками на стол, опускает голову, медлит, поднимает взгляд к потолку… – Твари! – уши режет собственный крик, вдвойне жуткий от того, что кричащий словно пытается загнать его обратно в глотку. – Мелкие, мерзкие подлецы! Нет ничего ужаснее, чем собственное искаженное лицо, запрокинутое к потолку, нет, к небу, чем собственный рот, изрыгающий проклятия, чем крик, готовый захлебнуться рыданием, но вместо этого сползающий в хриплый сорванный шепот. Нет ничего нелепее, чем ты сам, выглядящий вдруг так неловко и жалко. И чем ты сам – наблюдающий со стороны и испуганно следящий, не прозвучит ли в этой гневной отчаянной тираде настоящее богохульство. Но нет. Лишь бывшим собратьям по небесному воинству достается полный арсенал изощренных проклятий и заковыристых конструкций. Их умственные способности подвергаются сомнению, а конкретно Гавриилу предлагается засунуть божественный план себе в задницу. Но это не оскорбляет Замысел, потому что план всем известен, а Замысел непостижим. Смертный выдохся бы за пару минут столь насыщенного смыслами и эмоциями монолога. Кроули хватает минут на пять, в течение которых он понимает, что развлечение, предложенное ангелом, вполне достойно внимания и интереса. Он всегда знал за собой некоторую слабость к актерскому мастерству. Он всегда умел производить впечатление… … И, кажется, перестарался. Азирафаэль, неподвижно стоявший все пять невероятно насыщенных минут, садится на пол возле кресла, как будто его перестали держать ноги. Подтягивает колени к подбородку, пытается одновременно закрыть лицо руками и отвернуться. – Эй, ангел, – Кроули быстрым шагом пересекает комнату и кладет руку на вздрагивающее плечо, – я перегнул палку, наверное… Но я же следил, чтобы это… без богохульства. И про непостижимый Замысел тоже ни слова, я же все понимаю… Азирафаэль не слышит. Кажется, он решил слиться с креслом в одно целое, и у него даже получается. – Я правда думал, что ты думаешь, что Гавриил мудак, и все они мудаки, ну, я же не знаю, что ты там на самом деле думаешь… Нужно приложить немалые усилия, чтобы разрушить это единое целое с креслом и развернуть к себе залитое слезами лицо. – Слушай, – Кроули становится не по себе, а еще он начинает злиться, – но ведь в этом и был же весь смысл? Нет ничего страшнее, чем собственное лицо, по которому текут слезы. Нет ничего глупее, чем неловким и настойчивым движением пытаться вытереть слезы со своего лица. Какого дьявола ему пришло в голову, что это будет забавно? Как он мог подумать, что оказывает Азирафаэлю что-то вроде услуги, произнося его губами то, что самому ангелу неловко произнести? Откуда он взял, что ангел может скрывать обиду и гнев? Это же ангел, дьявол его побери… Это в природе демонов – вламываться туда, куда можно входить только с разрешения хозяина. Трогать то, чего не стоило трогать. – Прекрати, пожалуйста! Я не хотел!.. Азирафаэль не отвечает. Должен быть какой-то способ вывести его из этого жуткого оцепенения, можно же что-то придумать, чтобы он перестал плакать?.. Может быть, напугать? Смутить? Приблизиться лицом к лицу, почти упираясь носом в нос? Губами к губам? Азирафаэль, кажется, перестает дышать. Значит, реагирует хоть как-то. Выждать десять секунд. Двадцать. Тридцать. Провести пальцем по его – своим – губам и разочарованно сказать: «Нет. Это был бы акт запредельного нарциссизма». «Ну же, ангел? Это же смешно?» Ангел всхлипывает и смотрит мимо него. Это невыносимо. – Хватит! Пожалуйста, хватит! Проходит, наверное, вечность. Вечность адских мучений может быть и такой: ты стоишь на коленях, не отводя взгляда от этого чудовищного зеркала, и бессмысленно повторяешь: «Пожалуйста, хватит, пожалуйста, хватит, пожалуйста…» И наконец происходит чудо: ангел протягивает к нему руку. Кроули готов вцепиться в нее и не отпускать во веки вечные, не отпускать ангела обратно туда, где он только что был. Но Азирафаэль уверенно дотягивается до кармана его – своего – пиджака, чтобы извлечь большой клетчатый платок. Разворачивает его и громко, от души, сморкается. Смотрит на Кроули и почти командным тоном произносит: «Обратно!» / – Гавриил… он да. Он вот это самое, спасибо, очень точно, – хриплым шепотом говорит Азирафаэль. – Ты мне голос сорвал, между прочим. – У тебя он и раньше был не очень, – отвечает Кроули, – не расстраивайся. Я тут тоже… посижу, ладно? – он садится рядом, привалившись спиной к креслу и головой к плечу ангела. – Как это убрать? – Что? – Вот это, – он поднимает руки, трясущиеся мелкой дрожью. – Само пройдет. Дыши глубже. Это было… – Что вообще это было? – Развлечение, – ангел пожимает плечами, – я же говорил, смертные все время так делают. Как ты? Кроули молчит. У него нет слов, чтобы описать это чувство медленно отступающей внутренней дрожи, опустошения и… покоя. – Если смертные так развлекаются все время, – говорит он наконец, – то ясно, почему они живут так мало. – Сорок пять минут, – говорит Азирафаэль. – Что? – Мы поменялись телами всего на сорок пять минут. Смертные живут столько, сколько захотят. Столько жизней, сколько захотят. Когда я стал читать книги, то понял, что у них очень любопытные отношения со временем. Когда они чувствуют его быстротечность, то просто берут и… придумывают себе еще немного времени. В другом теле. В другом месте. Собственно, за этим они и рассказывают друг другу истории. – История, в которой я плачу, была отвратительна. Ты же понимаешь, что я так не делаю? – А я не крою матом небесное воинство. В этом и был весь смысл. – Смертные вообще сложнее, чем кажутся. – Да, – в голосе ангела демону чудится невероятная усталость и… обреченность? – Им постоянно хочется остановить время. Застрять в единственном моменте. В каком-нибудь хорошем месте. Вроде этого. Здесь светло и много книг, и в камине горит огонь. А за окном темно и начинается снегопад. Синоптики говорят, что на Рождество тоже выпадет снег. Зима будет долгой. – Здесь неплохо, – соглашается Кроули. – Когда в следующий раз тебе захочется остановить время и застрять где-нибудь, возвращайся сюда, – говорит ангел. И я тоже вернусь.