"Наступила весна"

Он уже и не помнил, когда это случилось. Месяц, два или же полгода назад? Впрочем, уточнения ему ни к чему. Его жизнь просто пошла под откос. Он пытался приблизить ее к тому, что было раньше, подобно Сизифу, пытающемуся дотащить камень до вершины, но так же, как и этот самый камень, жизнь с грохотом и треском падала обратно. К темному подножию, где теснилась непроглядная тьма. Эта же Тьма и обволакивала его. Он не видел ничего. Ровным счетом ничего. Только Тьму. Артур не считал дни. Он просто осознавал, что ровно тридцать пять дней назад тот человек, которого он знал с самого детства, потерял зрение. Блондин понятия не имел, что произошло. И, наверное, не хотел бы узнать, ведь видел, как сильно это ударило по вечно веселому Джонсу. Многие врачи говорили, что это временное, что это всего лишь последствия эмоционального стресса, и при достижении спокойной, доброжелательной и без стрессовой обстановки зрение обязательно вернется, но... Керкленд всегда ненавидел эти "но". Всюду и всегда были эти ужасные "но", портящие жизнь. И сейчас это "но" стало приговором. Альфред потух. Вся та его энергия вдруг исчезла, испарилась. Джонс просто опустил руки, перестал бороться за... За что-то. Раньше он мог настырно, несколько раз, пытаться устроиться на одну и ту же работу, очень долго и упорно добиваться какой-либо девушки, он мог делать все, что угодно. А сейчас не мог. Не хотел и не мог. Он не улыбался. Альфред больше не открывал глаз, отвечая лишь: "Не вижу смысла. Я вообще ничего не вижу". И, честное слово, Артур испугался. Стало страшно от этого холода, что окутал его, как только исчез "тот самый" Альфред. А потом Артур узнал, что Джонса выгнали с работы. Выслали уведомление по почте, даже не электронной, которое Альфред не смог прочитать. Керкленд же, прочитав его содержание, ограничился лаконичным: "Тебя уволили". Он просто не смог сказать "Мы вынуждены снять Вас с этой должности в связи с состоянием Вашего здоровья и временной потерей дееспособности". Но Артур знал - Джонс все понимает. Он понял это по опущенной голове и губам, сжатым в тонкую линию. По рукам, с силой сжавшим подлокотники кресла. Но уже через несколько секунд Альфред вскинул голову и, так же не открывая глаз, улыбнулся - нервно, натянуто. От этой улыбки у Артура внутри что-то оборвалось с таким натянутым звуком, будто порвалась перетянутая струна. Керкленд переселился к Альфреду - боялся, что тот не выдержит и сделает с собой что-нибудь. Но нет, Джонс оказался стойким. У него и мысли не было наложить на себя руки, он даже не пил, чтобы забыться. Он просто стал задумчивым. Он отрешенно сидел в кресле, подобрав ноги под себя, порой даже не реагируя на свое имя. - Альфред. В ответ - молчание. Будто разговор со стеной. Керкленд мягко кладет руку на плечо Альфреда, чтобы нечаянно не напугать. Хотя Джонс уже и не вздрагивает - слух обострился, взамен зрению становясь острее. - Да, я слышу. - Хочешь чего-нибудь? - Нет, только... - Да? Невесомое прикосновение - Артур легко проводит рукой по мягким волосам Альфреда. Будто это может успокоить и снять все то напряжение, всю ту боль, что накопилась. - Какая сейчас погода? Он поворачивает голову к окну и в это время Артур благодарит незнамо кого за то, что Джонс не видит действительности. На самом деле окно расположено за его спиной, позади кресла. - Небо заволокло тучами. Наверное, пойдет дождь. - Много людей на улице? - Не очень. Прямо под окнами носятся дети. Две девочки и один мальчик. Спорят, кто из них должен искать остальных в прятках. - Я слышу. Все так же не одной эмоции. Все такие же закрытые глаза. Все так же Керкленд не может спать ночами, от эмоциональной тяжести где-то внутри. Но это так, к слову. Это не имеет значения, пока Артур рядом и пока знает, что с Джонсом все относительно в порядке. Он все так же верит, что Альфред вновь обретет зрение. - Артур. - Что, Альфред? - Зачем? - Что зачем? - непонимающе спросил Керкленд, глянув на сгорбившегося в кресле парня. - Зачем тебе это? Зачем ты здесь? Зачем присматриваешь за мной? Зачем... Его голос дрогнул. В самом конце он прозвучал с таким надломом, что Артур почувствовал все то, что чувствовал Альфред сейчас: боль, непонимание, разочарование и немного ярости. И что самое главное, он не мог объяснить это. Не мог объяснить, почему присматривает за Альфредом. Да, они друзья с детства, но Артур чувствовал - не то. Это не дружба. Это точно не дружба. Друзья не разглядывают друг друга, пока один из них спит. Друзья не гладят по голове с такой нежностью, на которую способны, пытаясь разделить эту ношу на двоих. Друзья не сжимают так сильно ладоней, пытаясь жестами сказать "Я рядом, верь мне. Я никогда не брошу, чтобы не случилось. Я..." Артур мог дать миллиард обещаний. И все те, которые относились бы к Альфреду, исполнил. Кроме одного... День за днем. Артур был в отчаянии. Он ничем не мог помочь, пока Альфред замыкался и отстранялся. И ничто не помогало: ни разговоры, ни убеждения, ни решительные меры. Ничего. - Зачем? Керкленд посмотрел на Джонса. Какое по счету было это "зачем"? Сотое? Тысячное? Не важно какое. Оно вызвало гнев. Артуру было стыдно за то, что он злился, но блондин просто не мог дальше терпеть. Не мог объяснить, но и терпеть не мог. Рванным движением дернуть за ворот футболки, которая с жалобным треском отзовется на это действие, хорошенько встряхнуть, можно даже приложить спиной о стену - вот чего хотелось больше всего. Но Артура хватило лишь на подъем Альфреда и хорошее встряхивание. Он не мог, Керкленд просто не мог ничего сделать. Хотелось одновременно наорать на этого придурка, чтобы собрался и боролся, не сдавался на произвол депрессии, и ударить его так, чтобы со всей силы, чтобы наотмашь, чтобы стало больно. Хотелось вызвать эмоции, хотелось вновь увидеть его улыбку, которая вряд ли появится на лице Джонса, приобретшим резкость линий, хотелось отдать за нее все, хотелось... Хотелось все это сказать. Хотелось. Но не осуществлялось. Артур все так же держал Альфреда за ворот футболки, припечатывая к стене. - Борись, придурок! - с тихим рыком выпалил Артур. - Борись ради тех, кому ты нужен! - А кому я нужен, Артур, кому?.. - Мне. Ты нужен мне. Слышишь? Ты нужен мне, идиот. Борись для меня, живи для меня, - говорил Керкленд, уже не понимая, о чем говорит, но точно зная, что то, что он сейчас говорит неосознанно и спонтанно, открывая себя, это - правда. - Я люблю тебя, слышишь? Мне плевать, что ты думаешь, плевать, ты должен. Ты должен мне свое выздоровление. Ты должен мне себя прежнего. Видя, как Альфред напрягся, как собрался что-то сказать, Артур отпустил его лишь затем, чтобы вновь обнять, прижимая к все той же стене, зарываясь рукой в светлые, непослушные волосы. Было необычно приятно тянуть за волосы голову Альфреда назад, чтобы в следующий миг прижаться губами к чуть солоноватой коже шеи, чуть прикусывать ее, выводить языком хаотичные узоры под аккомпанемент тяжелого дыхания Джонса и сдавленные вздохи-стоны. Он кусал губы, неуверенно обнимая Керкленда, забравшегося рукой под футболку и скользящего пальцами по его телу, будто стараясь запомнить рельеф, запомнить каждый изгиб. Артур не помнил себя, когда покрывал поцелуями лицо Альфреда, стараясь этими поцелуями сказать, как важен Джонс для него, как он нужен, как дорог. Блондин не помнил себя, когда оглаживал пальцами чуть угловатое лицо Альфреда, когда осторожно гладил веки, будто это могло помочь, когда проводил большим пальцем по покрасневшим от поцелуев и укусов губам. Последнее, что он еще хоть как-то смутно запомнил, это как Артур сам аккуратно целовал Альфреда, спрашивая разрешения, и как не получил отказа. Лишь согласие. И тогда желание запоминать что-либо пропало совсем, как и желание думать. Артур делал лишь то, что хотел, пользуясь разрешением на более смелые действия, пользуясь разрешением, чтобы отдать всего себя без остатка, чтобы утопить страдания в своей любви, чтобы спасти его, заставить поверить, что это - не конец. Заставить поверить, что он, Артур, всегда будет рядом... Керкленд плохо помнил следующее утро. Он помнил, что с необъяснимой тревогой ждал пробуждения Джонса, как мучился вопросом: "Что я вчера натворил?" Альфред же не подал никакой реакции смущения или злости. Он вел себя как обычно. И только через неделю Артур заметил некоторые перемены. Альфред охотнее ел, начинал заводить разговоры на какие-то отстраненные темы, да и в целом будто ожил. "Наступила весна" - с улыбкой отмечал Керкленд, больше смотря на Джонса, чем в окно, за которым на деревьях распускались почки, разворачивая свои листики и расцветая. А еще через два дня Джонс улыбнулся. И Артур мог поклясться, что не видел в жизни ничего более ошеломляющего и чудесного. Это было так неожиданно, что блондин просто замер на месте, выпуская из рук документы, которые ему надо было отнести в офис после обеда. Он даже забыл, о чем они таком говорили, что это вызвало его улыбку. Кажется, это была какая-то давняя шутка про констебля. Но это было не важно. Артур был готов сдохнуть от радости прямо на этом месте, запоздало понимая, что уже несколько минут как молчит и счастливо улыбается в ответ. И что Альфред, увы, пока не может увидеть его улыбки. Последнего, к слову сказать, жутко обеспокоило отсутствие какой-либо речи со стороны Артура, который тут же спохватился и начал говорить что-то про свою работу, толком не понимая, зачем рассказывает - вряд ли Альфреду было интересно слушать про трудовой день банковского работника. Но он слушал, слушал не отвлекаясь и внимательно, улыбаясь Керкленду той самой улыбкой, которую он так ждал. Тогда Керкленд понял, что они оба пересекли тот опасный рубеж, и самое страшное осталось уже позади. Жизнь налаживалась, ведь "наступила весна". А где-то спустя несколько недель, Артур будет разбужен громким воплем Альфреда, расталкивающим его и что-то быстро тараторящим. Из всего этого Керкленд поймет лишь: "Сегодня очень красивая Луна, она такая яркая, что я, кажется, снова ослеп," - но и этого ему хватит с лихвой, чтобы прижать к себе возбужденного американца, с упоением рассматривающего каждую деталь окружения, и облегченно выдохнуть спокойное "наконец-то", толком не веря, что это и правда случилось. Он будет гладить Альфреда по голове, понимая, что мысли от радости, ошеломления уже давно решили покинуть его грешную голову, и это облегчение начнет разливаться по телу приятной, теплой волной усталости, от которой жутко захочется спать. И, уже засыпая, блондин услышит: "Я был должен тебя себя прежнего. Теперь я твой, Артур. Лишь для тебя и ради тебя". И почувствует легкий поцелуй на щеке, когда сильные руки Альфреда прижмут его к себе, даря тот долгожданный покой и умиротворение, которого они так ждали. Очень быстро промелькнет, все же, мысль о том, что он самый счастливый человек на всем Земном шаре, но и эта мысль так же быстро уйдет, вытесняемая теплом и спокойствием, веющим от фразы: "Я люблю тебя, Артур". И думать о чем-то опять совершенно расхочется. Будет хотеться лишь заснуть, представив предыдущие два месяца как страшный сон, который они, несомненно, забудут.