Одежда с любимого плеча

Лучше одежды не придумаешь, чем одежда с чужого плеча; чем одежда с любимого чужого плеча, самого дорогого, которое только есть на свете. И чужое плечо, конечно, не откажется одеждой поделиться: недаром же оно любимое. Любимые чужие плечи носят на себе кожаную куртку — то есть носили, когда были силы выбираться из дома, но не будем о прошлом, сделаем вид, будто настолько хорошего прошлого и не было, не с чем сравнивать, не о чем печалиться. Любимые чужие плечи носят кожаную куртку — и охотно этой курткой делятся, и не для походов на улицу, конечно, хотя кто ж такую глупость придумал, кто ж станет в квартире кожаную куртку носить. В квартире кожаную куртку носит Птица, набрасывает на плечи поверх любимых футболок и платьев, иногда — поверх нижнего белья, и как же хорошо чёрные кружева смотрятся с чёрной кожей... А когда солнце за окном греет так, что можно забыть про холодные батареи, Птица забывает заодно и про одежду; и только кожаная куртка обнимает голое тело. Волк тоже обнимает — зайдя со спины, касаясь пальцами голого живота, а щекой — укрытого курткой плеча; Волк подхватывает на руки (и откуда только силы берутся?), Волк уносит в постель, а Птица шепчет, вцепившись в его футболку, колдуя почти: «Только не сломайся, я тебя прошу». Волк, конечно, не ломается: разве может он сломаться, когда Птица попросила его не?.. Птица носит кожаную куртку и в постели, не снимает её с себя, даже если под курткой уже ничего и нет; особенно если под курткой уже ничего и нет. Волк усаживает Птицу себе на колени, касается губами щеки и шеи, долго греет дыханием свои вечно озябшие руки, чтобы её, Птицу, не заморозить; а Птица перебирает пальцами его отросшие волосы, невзначай касается его груди — и заклинает дурацкую смертельную заразу: позволь нам побыть вдвоём, эти ласки только наши, с тобой мы делиться не намерены. Заклятье, конечно, действует, не будь она иначе ведьмой; пускай ненадолго, пускай то, что освободит навсегда, отыскать пока не удалось, но пару часов они могут остаться наедине, без невыносимого кашля и скребущей боли. И они остаются; и пара часов кажутся целой вечностью, сотканной из одного на двоих дыхания, прикосновений согревшихся рук, нежного шёпота: «Милая моя Птица...» — «Мой дорогой Волк...» И, конечно, кожаной куртки, которой укрываются вместо одеяла: нет ничего лучше, чем засыпать под одной курткой на двоих. «Куртку потом возьмёшь себе», — шепчет Волк, шепчет с улыбкой, но Птица знает, о чём речь, знает, что улыбка натянута специально для неё, чтобы не расстраивать. Птица не расстраивается — Птица злится; не всерьёз, конечно, разве может она всерьёз разозлиться на Волка? Запускает пальцы в его волосы, смотрит укоризненно: «Что за глупости ты говоришь, мой дорогой Волк, разве может у нас быть какое-то другое „потом“, в котором мы будем не вместе?..» Волк не спорит. Волк целует в лоб, переплетается пальцами и закрывает глаза: он сильно устаёт, ему надо много спать, и Птица лежит рядом, пока не приходят к нему самые светлые и тёплые сны (недаром же столько ловцов по квартире развешано). Бесшумно выскользнув из объятий, укутав Волка в одеяло, Птица набрасывает на плечи куртку и уходит на кухню курить; и думает, разглядывая нарисованные на стенах двери, как ещё помочь Волку, если всё, что она знала, давным-давно перепробовано. И кожаная куртка с любимых чужих плеч поддерживает её, готовую упасть от отчаяния, так же крепко, как эти самые чужие плечи. Пока они с Волком есть друг у друга — выход обязательно найдётся. Уж она для этого всё возможное сделает.