Ненависть.

Через несколько минут за окном случится всемирный потоп. Снова. Смывая позор гадких проступков, о которых невозможно говорить вслух без слоновой дозы алкоголя и, возможно, щепотки твоего любимого кокаина. Ты будешь медленно-медленно спускаться вниз, оставляя на моем теле влажные линии любви-ненависти. Но сейчас комната пока еще заполнена белым светом. В центре — бежевый кожаный диван (я люблю, как он скрипит при малейшем движении). Легкая, словно шелковые кудри Афродиты, тюль источает снежное сияние. Лилии хрустят свежестью и распространяют токсичный приторный аромат в стеклянной вазе — ты даришь их мне с дотошной регулярностью, пытаясь этим что-то сказать. Ты весь состоишь из подтекстов, Артур, и я смиренно присматриваюсь ко всем посланиям, скрупулезно собирая картину из бесконечных бледных мазков масленных красок. Ты — воплощение импрессионизма. Смотришь открыто в глаза, ядовитый зеленый прожигает изнутри, будто кислота, я практически слышу запах горящей плоти. Врагов ты предпочитаешь сжигать, не так ли? Треск костра напоминает звук ломающихся костей. Мы еще ничего не начали. Но я уже ощущаю, как твои пальцы впиваются в мои волосы — Ах, Франция, молю не состригай свои волосы!..— резко дергают голову назад, я клацаю зубами, будто щелкунчик. Укусы, кровь, дождевая вода свершаться после первого удара каплей о землю. А сейчас в комнате царит мир. Яркий свет бьет по глазам и в сердце. Мы стоим в паре метров друг от друга в комнате моей квартиры, по стенам гуляют блики-призраки… Кап-кап-кап… Ты любишь вбиваться в меня как можно болезненней, несмотря на то, что сам испытываешь едва ли не больше дискомфорта. Твои тазовые кости сталкиваются с моими, чужие пальцы расцарапывают основание шеи, впиваются в плечи: я ярко ощущаю твое желание воспользоваться ситуацией и придушить меня, находящегося в невероятно притягательном уязвленном положении. На коже горят неглубокие раны, комната плывет перед глазами, я перестаю осознавать, где вверх, где низ. Все что я ощущаю — твой твердый член во мне, смазанный только обслюнявленными мною пальцами и кровью, вызванной грубым проникновением. Меня словно режут на куски изнутри. На языке солено. Слезы? — Двигайся быстрее, скотина, — слетает с моих, не его, губ змеиным шипением. — Ты, слабоумная мразь, не смей остановиться хоть на секунду! В воздухе рассыпается разноцветный фейерверк, когда ты удобнее закидываешь мои онемевшие ноги за поясницу, мажешь большим пальцем по скуле и жмуришься, погруженный в противоречивые ощущения, именно тогда я теряю сознание. Перед глазами примитивный паттерн ярко-алых оттенков, пульсирующих и испускающих жар. Раз. Два. Сердце заходится словно съехавший с катушек часовой механизм. В комнате на тон темнее. Ливень остервенело бьется в дребезжащее оконное стекло. Ты стараешься не выглядеть обеспокоенным и растерявшимся, как жалкий ребенок, не способный справиться со взрослыми проблемами. Усмехаюсь. Титаническими усилиями приподнимаюсь, не обращая внимание на ломоту во всем теле, и ловлю губами до зевоты банальный вопрос: «что ты дела?..» Прохожусь языком по внешней стороне нижней искусанной губы, целую, снова облизываю, надавливаю ладонью на твой затылок, пока мы не встретились носами. Минуту поколебавшись, ты высовываешь язык, чтобы начать наш старый добрый англо-французский поцелуй*, переплетаешься трясущимися холодными пальцами с моими. Каждая клеточка тела пронизана ослепительной болью. Я легче воздуха. — Никуда не улетай, дурак… — наполовину ворчливо, наполовину заботливо говоришь ты на ухо, ловя меня в крепкие объятия. Хочу сказать, что сделал это очень давно, когда в небо взлетали первые аэропланы: раз мне никогда не стать хозяином морей, я покорю холодную атмосферу, где воздух разряжен и тебя сдавливает со всех сторон, словно в тисках. Злость исчезла весьма не кстати. Я хотел сделать с тобой ужасные вещи, похожие на то, что ты вытворял со мной (и с собой тоже, если быть честным). Смешно. Мне спонтанно захотелось взмахнуть рукой и с благоговейным голосом священника сказать: «Сэр Артур Керкланд, я отпускаю грехи ваши…» Возможно, я все же сделал это, потому что ты рассмеялся как мальчишка, утыкаясь влажным прохладным лбом мне в ключицу. На улице дождь продолжает истощать небесные запасы, сливая грязь Парижа в канализацию. В комнате мрачно и глухо, как в аквариуме для рыбок. Поудобней усаживаюсь на тебя и обнимаю поверх головы, как медвежонка, на что ты сразу же недовольно фыркаешь: — Прекрати распускать свои грязные волосатые руки, лягушатник! — но, разумеется, ни на миллиметр не отстраняешься, продолжая сипеть мне в шею. — Мне холодно, ты должен согреть меня… — улыбаюсь и в новом порыве какого-то мальчишеского озорничества зарываюсь всей гребней в твои жесткие, отросшие с нашей последней встречи волосы, путаю их еще сильнее, чем было раньше, но не сильно усугубляя ситуацию — у тебя на голове всегда птичье гнездо. — Да? — спрашиваешь с насмешкой, но твое тело, вопреки заданному высокомерному тону, с охотой отзывается на мои незамысловатые ласки, кажется еще чуть-чуть и ты замурлычешь, как котенок. — А я решил, что ты уже достаточно согрелся, еще немного и ты бы спекся к чертовой матери!.. О, да, это было просто отвратительно, соглашаюсь мысленно я, у меня до сих пор все саднит так, будто ты запихал мне в задницу не свой пенис, а острые клинки. И когда мы начали заниматься этим, Артур? Почему мы решили, что причинять друг другу боль хорошая идея? — О, дорогой мой, — сладко тянешь ты. Я снова озвучил мысли вслух или ты прочитал их, воспользовавшись еще не позабытой с древних времен ворожбой? Твой нос утыкается в мое плечо. Я почти уверен, что сейчас пахну страхом, отчаяньем и сожалением. — Это наша природа, разве ты еще не понял? Мы являемся наказанием друг для друга. Само наше существование является причиной страданий: когда одному из нас хорошо, другой должен мучиться в страшной агонии. Разве было когда-то иначе? Забавная точка зрения, очень незрелая, но заложена в верном направлении. — Буду считать это признанием, cocotte*… — жарко, пошло, прямо в ухо. Ты невольно вздрагиваешь, и я пользуюсь твоей растерянностью, чтобы повалить на спину. Новенькая гладкая кожа моего великолепного дивана возмущенно скрипит, смеша меня еще больше. — Черт, извращенец, что ты творишь?! — возмущаешься, словно подросток, которого приперли к кирпичной стене. Я почти нежно улыбаюсь, с силой сжимая твои руки над головой. — Ах, милый, неужели ты надеялся, что можешь изнасиловать меня и уйти без последствий? — ты стараешься брыкаться, словно лань, в которую вцепился когтями хищник, но я надежно придавил тебя своим весом. — Неужели ты все еще настолько наивен, мой маленький мятный кролик? И вот снова. Встреча с твоими мятежными пронзительно-зелеными глазами. Очередная игра со сменой позиций. Сейчас за окном завывает ветер, забираясь в водосточные трубы и пугая своей потусторонней мелодией затаившихся на чердаке котов. — Обещаю, что растяну тебя как следует, если не будешь сопротивляться!.. Происходящее проносится перед глазами, как проекция старых фотокарточек: румянец на твоих щеках, раскрытые губы, с которых срывается первый стон, поджатый к животу вставший колом член, горячая сухая дырочка, которую я принялся старательно вылизывать, ведь мой юный жестокий друг выполнил условие и не мешал прикасаться к себе, как моей душе угодно. — А-а-ах! — в изнеможении кричишь ты, кончая второй раз. С туалетного столика падает ваза с треклятыми белыми лилиями. Я так и не могу понять, что ты имел ввиду, робко протягивая мне букет у порога: я никогда не был чист* или благороден, никогда не был достоин лучшего отношения к себе, ибо я Франция — страна порочной любви, залившей этот грязный мир багряной кровью.