Собака

Мирон смеётся заливисто, упирается затылком в стену, под кожей острый кадык ходуном ходит — Дима наблюдает со стороны. Мирону интересное что-то рассказывает мальчик-с-белыми-волосами, краска весь натуральный пигмент сожрала. Краля, блядь. Мальчик шепчет и губами уха почти касается — интимно. Диму передергивает. Диме противно, а Мирону нравится — он видит, что нравится — в глазах интерес алкоголем подогретый искрится, серыми бликами играет на радужке. Мальчик, видно, сладко поет, на больном тщеславии жидовском играет. Жарко. Дима на край дивана опускается, стакан с пивом на липкий стол ставит. Какого черта он сюда поперся? В помещении воздух спертый, народу тьма, дымом несет отовсюду и пьяный Мирон, под шумок, мальчику белобрысому почти даёт себя увести. Диме думается, что эта вписка — херня сплошная, на ней жидов стараются в никем не занятую спальню уволочь, липкими комплиментами оплести и утащить с глаз долой. Мирон морщится недовольно, дёргается в сторону, пытается рукав свитера из диминых цепких пальцев вытащить. Дима скалится — хуй там, никуда, ни на шаг от него. Поиграл и хватит, на его, нервах, сука, побренчал — гитарист херов. Мирон оглядывается, глазами мальчика сладкоголосого ищет — у Димы пальцы судорогой сводит и ткань под рукой почти трещит — прекрати, жид. Мальчик сбежал, отказался от добычи, стоило рядом появиться, поздороваться и зубы показать в оскале — закон джунглей в бетонных коробках во всей красе. Хватит, на выход. На выход, Мирон. Мирон прислоняется спиной к кирпичной кладке — на улице сыро, серо и холодно, сигаретный дым в лёгкие проталкивает, косится молча на Диму. В глазах осуждение, за рыжеватыми ресницами потухшие хмельные блики и, совсем немного, себялюбия — Диме плевать. Пусть думает, что хочет. Пусть кайфует от своей неотразимости. Придурок мелкий, боже. — Вот чё ты завелся? — говорит Мирон. — Хуле ты лезешь, Дима? Ты вообще кто, блядь? Дима пожимает плечами, смотрит как в просветах туч мелькают мутные звёзды — некрасивые и холодные. Ты кто, Дима? Хуле ты лезешь, Дима? — Звёзды, — говорит Дима. — Когда-нибудь тоже станешь звездой, а, жид? Мирон усмехается — в неоновых уличных ответах ухмылка выглядит зловеще. Диме нравится. Станет, этот, как пить дать станет, а пока он димин и никакие мальчики-с-голосами-сладкими рядом с ним не будут. Дима выходит из закутка, и ловит такси — хватит, наигрались. В машине удивительно тихо и мирно — Мирон отворачивается и невозмутимо смотрит в окно, словно ничего не было, словно ни ему в уши нектар лили, словно не Дима ревновал его в пропитанной потом и перегаром квартире. Не было ничего, Дим, привиделось тебе. Грош ломаный цена твоей ревности. Мирона хочется схватить за затылок и долбануть лбом прямо о стекло, чтобы мозги изломанные на место встали, шестеренки смазанные сомнительным бухлом застучали как положено — ибо нехуй. Нехуй тянуть жилы, черт бы тебя побрал, жид. Увидь, сука лупатая. Дома, в их съемной конуре, Мирон говорит: — Не лезь. Ты мне не отец. Мирон говорит: — Это моя жизнь. Мирон говорит: — Отьебись, Дима. Дима фыркает, упирается лбом в твердое плечо, облапывает по хозяйски тощую задницу. Никогда не лапал, никогда не позволял, а так хотелось. В конце-концов Мирон прав — он не отец. Мирон дышит глубоко, замерший, испуганный новой выходкой. Дима затихает — не надо бояться, только не это, — ждет реакции. — Наконец-то. Ты как собака на сене, Дим. Дима. У Мирона кожа солоноватая, а пахнет сладко — парадокс. Щетина на подбородке язык царапает — сладко-соленый Мирон в руках и пальцы его по плечам, по затылку ласково. Господи. Господи, если ты есть, конечно, вот это продли по-братски, а? Мирон хмельной, прикасается доверчиво и целоваться лезет, ноги для устойчивости раздвигает, прижимается всем телом. — Я тебя заебался ждать, Дима.