Светит незнакомая звезда, Снова мы оторваны от дома. Снова между нами - города, Взлетные огни аэродромов. Здесь у нас туманы и дожди, Здесь у нас холодные рассветы, Здесь на неизведанном пути Ждут незамысловатые сюжеты.
Павел Александрович Бестужев, несомненно, любил её, пусть со стороны и могло показаться, что чувств между ними уже нет давно — только привычка. Однако, по правде, люди, считавшие так, были в крайность неправы — ему всегда была важна она, её судьба, её жизнь, которая, как рыжий фитилёк свечи, мерцавшей в полуночной темноте комнаты, вела его к победе над собственными проблемами. Должно быть, даже те меркли, стоило ему вспомнить о ней. Всё это переставало казаться жестоким и непреодолимым — заставляло собирать себя в кучу и идти дальше, ведь только завершив всё это, он сможет к ней вернуться; тогда-то и станут неважны все эти интриги, войны между государствами, в которых он успел потонуть и завязнуть так, что не было почти возможности выкарабкаться, вдохнуть свежего воздуха, а не почувствовать в себе аромат этого дурно пахнущего болота. И только мысль, что, двигаясь и живя не так, он может потерять жизнь, потерять её, тянула его вверх, не давала опуститься в какие-то бессмыслицы. И сейчас всё оно было так, точно так. Ничего хорошего жизнь не могла предвещать — попросту не смела. Встречая его закованным в кандалы и насильно вытягиваемым из воронка, Петербург словно бы смеялся над ними, смеялся до слёз, текущих из его глаз — облаков, — которые всё кружили над крепостными шпилями, опускаясь на город холодным, оседающим и здесь, и там мелкими капельками тумана, который не проходил и днём. Только лишь потом он сменился снегом, мокрыми и какими-то серыми хлопьями сыплющимся на город, покрывающий лёд на Неве ещё одним слоем хрупкого наста, который с каждым днём всё толстел и бухлел. Река огибала остров, шестиконечной звездой разлёгшийся на просторах никак не могшей быть обведённой даже самым зорким взглядом столицы. Большой и такой необъятный Заячий остров — для него ничто иное, как место, которое он не может покинуть. И для своей страны, ради которой он готов был всегда положить жизнь, и для государя императора — он был здешним узником, предателем всего. Сколько прошло времени, как его посадили в эту камеру? Много, много времени прошло. Наверное, месяц или больше — это теряло какую-то суть, ведь не было шанса на оправдание. Оставалось лишь ждать, когда щёлкнет в дверях замок, и в проёме мелькнёт синий наряд смотрителя, должного вывести его отсюда на суд. Но… Понимая это, он всё же ощущал в груди какое-то чувство, заполнявшее его в мгновения, когда он представлял безрадостную жизнь на каторге с присущим ему легкомыслием. Павел не понимал этого — ничего подобного в нём раньше не колыхалось, но… всё равно, всё равно он это чувствовал, пусть и не мог никак понять. Он глядел в окно, за которым давно ушёл под парчу сна Петербург — такой большой город, предел его юношеских грёз и мечтаний, послуживший теперь его личному краху; он не думал ни о чём, лишь приглядывался к звездам. Те светили большую звезду — не такую, как они сами, другую; они отражали её золотистые своды построек, что на ней стояли и красиво светили на Неву. Их неясный, мерцающий свет падал на крыши длинного Трубецкого бастиона, заглядывал в одинокие мелкие окна, в которых могли показаться лица — измождённые, где-то безумные, а где-то гордые, не желавшие ничего признавать. Павел смотрел именно так — он не собирался сознаваться в преступлениях против Родины, против свой Родины, которой он никогда не предавал. Даже если бы вознамерился так поступить в угоду богатству — ещё одной его мечте в отроческие годы — и попытался бы, то всё равно бы не смог. Пусть царский пёс, пусть-пусть. Неважно. России он не предаст, даже если придётся провести здесь остаток своей жизни и никогда не увидеть её. Он смотрел на ночное небо, видя множество звёзд. Те сверкали, а одна сверкала как-то необыкновенно — то подмигивая и, казалось, улыбаясь. Странная звезда… незнакомая звезда… Эта мелкая звёздочка — чуть ли не меньше остальных — влекла его к себе неведомым ему образом. Какая-то необычная… быть может, так оно было от того, что она слишком на неё походила? С виду строгая и сдержанная, маленькая и незаметная, но такая яркая! Такая неправильно яркая, отчего кажется, что и вовсе светит она не с ночного неба, а откуда-то из другого мира, где всё скалывается иначе. Такая же, как Лариса… его невеста тоже не из этого мира, тоже другая, непохожая на остальных. И дело даже не в её непривычном женщине, девушке таланте к расследованиям, а в чистоте её души — она простит, простит, какую бы боль не нанесли. Быть может, не скажет, быть может, скажет иное, но всё равно простит. Зла не будет держать. На него же не держит, хоть он и сделал ей столько всего… нехорошего. Не вышло у него подарить ей счастья, безграничного счастья, наполнить любовью, которую он всегда хотел ей доказать. Всегда хотел, но в какой-то момент это просто-напросто перестало выходить, а у неё не осталось к нему веры. Как же ту-то вернуть, если у него самого её к себе нет? Верит или не верит… Наверное, не верит. Или верит, но всё равно боится верить. Утро навалилось на город тяжёлым валуном — резко полыхнул голубой, лишь чуть отливающий рыжим рассвет, появившийся быстро и разлетевшийся, разошедшийся и угасший ещё быстрее. Поднималась шумная, бьющаяся в окна его маленькой камеры метель, втаскивающая за собой холодные ветра; те летали по комнате, и он всеми силами пытался спрятаться от них, втягиваясь в драную тюремную робу, натягивая её на грудь и брякая кандалами, что невероятно звучно в крепостной тишине стукались друг о друга. Та звезда, что святила на него сквозь стекло всю ночь, потухла, прячась за облаками и тучами, но… Туда, где недавно было пусто и пронизывающе холодным одиночеством, тяжёлыми мыслями, ворвалась совершенно другая звезда, которая светит в сотни раз ярче, пусть и выглядит непоказательной и какой-то скромной. Эта звезда не может быть тусклой или блеклой, ведь это — его невеста, его Лариса.Надежда! Мой компас земной! А удача — награда за смелось, И песни довольно одной, Чтоб только о доме в ней пелось.
Он ведь и не думал не один год, что опять у них всё станется именно таким, таким, как ему уже долгий срок казалось, невозможным образом — в руках свечи, которые, пыша своим тоненьким огоньком, несильно обжигали кожу, пока диакон, выглядевший, как какой-то зажатый кузнечик с писклявым голосом, сменял молитвы, одну другой, что-то там выговаривая. Павел не слушал его, пытаясь понять это странное чувство, что вновь засветило ему внутри, зажгло всё. Сейчас, стоило ему увидеть свою невесту, оно достигло какой-то высшей точки, и сердце непривычно для мужчины застучало, а на лицо так и готова была полезть глупая улыбка, в глазах заблестеть огоньки, но… сколько же здесь было непонятного — во всей этой ситуации. Как? Ну каким же образом оно сталось? И полковник, и родство… он не понимал из этого ровным счётом ничего, кроме единственного — это чувство в нём вызывала только она, даже не Ася и не мать. Священник всё о чём-то говорил, молился, пока не замолчал и не оглядел их выразительным взглядом, проговаривая: «Поцелуй жену свою, и ты поцелуй мужа» — и только после этих слов он смог всё-таки к ней обернуться, хоть отчего-то и не желал этого делать сейчас. Такой маленькой девочкой она выглядела перед ним, будто бы в чём-то провинившись. Что же она чувствовала в эту минуту, немного опуская голову, но всё равно глядя на него, поднимая глаза? Он не знал, да и не хотел, по правде, знать. Внутри разливалась какая-то нежность и теплота, сменяясь желанием обхватить её сейчас за плечи и прижать лицом к груди, чтобы никогда-никогда не отпустить. Только именно это сейчас было ему запретно. Он приподнимал лёгкую и невесомую ткань, таящую от него её лицо, и запрокидывая ей на её макушку, опять увитую сложными косами. Что-то в груди у него пережималось, и мужчина, видя её тревожность и какую-то болезненную прямоту в спине, старался не причинять ей боли, даже не допуская мысли, что в чём-то оно делает ей только хуже. Он видел её глаза, которые неотрывно за ним следили, перескакивая с одного места на другое, стоило ему сделать самое мелкое и самое невыразительное движение, и прикасался пальцами к коже, к осунувшимся щекам, поглаживал их подушечками, которые скользнули по губам. Он сначала провёл по ним нерешительно, всё присматриваясь к ней, но потом, на секунду замирая, склонился к её лицу, которое невольно, не подчиняясь ей, поднялось ему на встречу, прикасаясь к её губам и крепко приставляя свой лоб к её, закрывая глаза. Странное чувство в груди замерло, но потом, подскочив, забилось и растянулись чем-то вязким по груди. Павел прислушивался к её тихому, но чувственному шёпоту, и внутри него становилось легче — теряло своё первозданное значение его здесь заключение, почему-то уже не казалось, что всё так безнадёжно, и ему придётся провести всю жизнь в невольи. Надежда — вот что было тем прежде неведомым ему чувством.Ты поверь, что здесь издалека Многое теряется из виду. Тают грозовые облака, Кажутся нелепыми обиды. Надо только выучиться ждать, Надо быть спокойным и упрямым, Чтоб порой от жизни получать, Радости скупые телеграммы.
Допросы над ними учинялись изо дня в день, заводя в холодные и душные, несмотря на свою сырость, комнаты, где его уже ждал какой-нибудь высокий чин из жандармерии, имени которого он даже запомнить не мог, и парочка могучих смотрителей, всякий раз применявшие к нему силу, когда он отказывался говорить. И что им двигало в мгновения молчания? Когда на руках расползались пятна от ударов, наносимых ему за протест облегчать свою участь, а на животе и на спине оставались от того шрамы? Павел, наверное, и сам не мог сказать точно. Только было ясное осознание, что ему в любом случае не станут верить — не станут, говори он хоть правду, хоть нет. На этот момент им нужны только ключи и план, которых у него всё равно нет — они у его жены. Та их никому не отдаст — он это знал точно; солжёт, если понадобится, но не отдаст и не расскажет, где хранит их. Только если отцу, который вроде как оказалось не против зятя, обвиняемого в государственной измене. Потом уже, когда его возвращали в маленькую камеру, оставляя там покрытого синяками, он окунался в свои мысли и воспоминания, чтобы хоть как-то заставить себя ещё держаться здесь. Готовили здесь, наверное, как для животных, и есть это он был не в силах, пусть и приближая себя так к какому-то гадкому, ужасному состоянию, когда всё вокруг размывалось. Он сушел, сходясь в фигуре, но всякий раз, стоило его о чём-то спросить на допросе, возвращался к своему прежнему облику — гордому и наигранно непонятливому. После таких его ответов лицо жандарма заходилось в гневном ослеплении, он весь краснел, делаясь похожим на угоревшего мертвеца, и тыкал то в него, то в смотрителей жирным пальцем. Тогда появлялись синяки. Хорошо хоть, что пока те не были особенно серьёзными, а если и будет так, то… навряд ли ему в помощь доктора пришлют — скорее, сделают из него нечто, что окончательно лишится всех чувств. Но он был неправ, считая, что его жизнь так уж никому и не нужна — отсидев очередной допрос, получив очередные раны на теле, он стал так плох, что солидного господина с усами, прописавшему молоко и какие-то там витамины, к нему всё-таки вызвали. Тот осматривал его с пренебрежением, но Павлу до этого не было слишком большого дела — ему и без этих взглядов уже давно стало ясно, что тут о нём заботиться не будет никто; впрочем, то и без этого и так понятно. Ему ясно было, что сейчас — во всей этой ситуации — ему не нужно большего, кроме как увидеть её, её гордый, прямящийся стан, прикоснуться к руке, даже если она её отдёрнет… но это было невозможно. Зачем же раньше, когда они были вольны видеть друг друга, они растрачивали время на бессмысленные споры по каким-то туманным поводам, которые потом забывались, а нанесённые в порыве обиды — нет? Только теперь эти обиды становились какими-то бестолковыми, неважными. Совершенно неважными — такими, каким и внимания-то уделять не стоит. Всё занимались не тем, думали не о том, уходили и приходили, хотя могли и не расставаться — кто им мешал обвенчаться тайно в какой-нибудь удалённой от города церквушке, чтобы никто из их знакомых не узнал об этом? Никто не мешал, но собственная гордость казалась выше этого. Теперь и расплачивались за это, разделённые многими верстами, что лежали между ними.Надежда! Мой компас земной! А удача — награда за смелость, И песни довольно одной, Чтоб только о доме в ней пелось.
Нет, всё не могло быть так! После этой мрачной тёмной ямы в жизни, в которую он угодил по собственной вине, Павел ведь не мог сразу очутиться на пронзительном свете этого счастья! Он молчал и глядел на неё, думая, что она лжёт ему сейчас или горько шутит, но она то качала головой, то напротив — кивала, готовая в любой момент расплакаться. Он не чувствовал своего лица, настолько то обмерло от этой новости, и голос охрип, решительно его не слушаясь, хотя он и хотел её переспросить об этом. Но видеть её слёзы он не мог — никогда не мог. Может, потому и уходил, и исчезал, стоило тем только заблестеть на её щеках. Повинуясь неожиданному порыву, так и не возвратившему к нему дара речи, мужчина прикасался к её руке, сжимая ладонью плечо и молча, просто не зная, что говорить, проводя пальцами по её лицу, которое в тот же момент принимало облик какой-то боязливый и тревожный. Лариса смотрела на него, ожидая от него хоть какой-то реакции, но он так и не знал, что ему говорить. Его привёл в чувства её негромкий голос, который прозвучал слишком громко в виснущей тишине. Тихая просьба, и он отпустил её плечо, которое в порыве чувств сжал слишком сильно. Павлу хотелось взяться за голову от этих новостей — вроде бы и радостных, но… чем они вообще думали, ведь теперь придётся обрекать на такую незавидную участь ещё одного человека? Всё это было слишком неожиданно и скоро. Нет, такое бесспорно должно было случиться, но не сейчас — когда-нибудь потом, когда бы сталось им легче жить, а так… он не рад? Рад, но не вовремя это, совершенно не вовремя. Только… он глядел на неё и понимал, что этот его вид — излишне сдержанный сейчас — пугал её, заставляя бледнеть и дёргаться, сжимая ткань платья дрожащими руками, которые всё скакали — туда-сюда, туда-сюда. И этот вопрос, прозвучавший вполне ожидаемо, но он бы предпочёл, чтобы она его не задавала. Он не готов был на это ответить. Не готов, как и не был готов к этой новости. Они молчали, но от сорвавшихся минуты назад с её уст слов у него в душе всё сворачивалось. Только делало оно это не от страха, накатывающего на его жену, а, скорее, от того, что только теперь, вникая и повторяя про себя эти слова, он с каждой секундой всё больше свыкался с мыслью об этом, и его сердце окутывала какая-то теплота. Дурак — он. Одного взгляда на неё, всё дрожащую, хватило, чтобы осознать это и сжать её в объятиях, стараясь, однако, прижимать её к себе несильно, чтобы не причинить боли. Не так уж часто дети появляются после одного-единственного раза, а если оно всё же так случается… слишком искренней оказалась их любовь, и кто-то на небесах впервые за минувшие два года решил над ними сжалиться, подарить какой-то призрачный шанс на счастье, на настоящую семью, а не лишь на одну запись в метрической книге? Должно быть, так, должно быть.И забыть по-прежнему нельзя Всё, что мы когда-то не допели, Милые усталые глаза, Синие московские метели. Жизнь нас разлучает, как и прежде. В небе незнакомая звезда, Светит, словно памятник надежде.
Длинные, исписанные её учительским почерком письма приходили ему редко, нестабильно, но не от того, что жена не писала ему, а от того, что просто не могли ему их передавать так часто, как хотелось бы. Павел глядел на эту слегка желтоватую бумагу, от которой веяло лёгким и ненавязчивым ароматом её духов, а потом, вздыхая, складывал листы мелкими квадратиками и убирал во внутренний карман — ровно туда, где стучало его сердце. Он не был сентиментальной женщиной, которая может влачить своё существования лишь от намёка на призрачную любовь, но ему становилось как-то легче, как-то спокойнее, стоило знать, что частицы её души рядом с ним. О многом она ему писала — о растущей и становящейся молоденькой барышней старшенькой, о младшенькой, которая донимала её своими тяжёлыми пинками; о неизменных Богородских преступлениях и Берендееве, ходящем к ним домой каждый день, но… чувствовалась в её письмах какая-то не перекрываемая ничем тревожность, страх… Месяцы удивительно тёплой весны сменились холодными летними вечерами, когда допросов почти не устраивалось, и он сидел, перечитывая её письма. Стоило увидеть ему эти маленькие столь простенькие буковки, как перед ним вставали её голубые и чистые глаза, когда она, преклоняясь ближе к бумаге, выводила ручкой с металлическим пером эти слова, складывающиеся в предложения, и заправляла за ухо пряди распущенных волос, что ложились на бумагу. От этого всё в сердце сводило — он не мог видеть этого; не мог видеть слишком много: ему никогда не почувствовать пинков дочери, которая, вполне возможно, родится во время заключения отца в крепости, а он не сможет подержать её на руках. Ася была ему дорога, была почти своим ребёнком, но… это не то. Мужчина не участвовал в том, что предшествовало её рождению, а здесь… Разменивался третий месяц лета, и дата суда во всю неудержимость близилась, притягивая за собой и час, когда определиться его судьба. Их судьба — его, жены и двоих детей. Она стала приходить, но не как жена, а как поверенная. Всё говорила о чём-то, расспрашивала, а он вслушивался, но глядел на её лицо, на голубые глаза, бывшие привычно собранными и сдержанными в эмоциях — лишь где-то в их глубине проскальзывала что-то, что понять у него не выходило. Но это уходило, а потом уходила и она — она не могла остаться, в отличии от него; однажды она попыталась, попыталась задержаться с ним хоть на миг, бросившись наперерез смотрителю, но тот с дерзновением ухватил её плечи и вывел из комнаты, грубо держа и не давая вырваться из цепкой хватки. Такую злобу Павел чувствовал редко, но сейчас он был готов ударить этого человека за боль, причинённую его жене — никто, даже он сам, не смел причинять ей ничего подобного. Никто и ни за что.Надежда! Мой компас земной! А удача — награда за смелось, И песни довольно одной, Чтоб только о доме в ней пелось.
Суд тянулся далеко не первый час, но он всё смотрел на неё, с трудом отысканную в толпе среди множества людей — свидетелей и обвинителей, которые были готовыми растерзать и его, и её за попытки ему помочь. Мужчина не отрывал от неё взгляда, всякую минуту, поджимая руки в замок, разглядывая её, привычным негромким голосом что-то рассказывающую. Но он этого не слышал, пока… зал взорвался громогласным, слышным, наверное, даже на улице криком, разбившим посудину воздуха. Павел не сразу стал понимать, что происходит, но потом, когда к нему приблизились и, гремя ключом, сняли с рук кандалы, с тяжестью бухнувшиеся на пол, вник всё же — его только что оправдали. Люди вокруг него враз закружили и о чём-то загромыхали, пока он лишь старался найти её в толпе взглядом. Как она потонула среди них, он ровным счётом не понимал и всё ходил, проскальзывая среди остальных и оглядываясь, едва отказывая себе в желание громогласно выкрикнуть её имя. Мужчина уже был готов поступать так, когда она появилась прямо перед ним и поглядела на него, не отходя, не теряясь, но и не подходя к нему ближе. И всё: гомон затих в его ушах и лишь одно желание овладело им, то самое, неизменное желание — взять и прижать её к себе, чтобы никогда больше не отпускать от себя. Теперь это не было запретным, напротив — чем-то таким необходимым, обязательным и важным. Без неё бы он не выжил, не выдержал заключения там — только лишь мысли о ней не дали ему сделаться решительным ничем… она освещала ему путь земной… она — его драгоценный ангел, которому он больше не позволит во всё это ввязываться, нет…