Переменная постоянная

Ойкава скучал. Нет, не так. Ойкава скучал! Ойкава мерил шагами квартиру каждый вечер после болтовни по телефону или в Лайне. Он вспоминал их бурное прощание: в простынях было столько спермы, что Ойкава до сих пор не уверен, что она выстиралась полностью. Тоору тогда на сухую кончил только раза два или даже три, Ушиджима дожал его по максимуму. Словом, Ойкава скучал по Вакатоши. И если – спасибо эре интернета – недостаток в общении со своим парнем Ойкава мог восполнить долгими разговорами через веб-камеру, в которую Ушиджима так же монотонно и убаюкивающе, как и в жизни, рассказывал обо всем, что у него происходит, а потом так же здорово слушал импульсивный, меняющий диапазон поток Ойкавы, то с сексом все было очень плохо. Он дрочил на камеру под руководством Ушиджимы, но оргазм выходил таким скудным и для галочки, что Тоору все чаще хотелось просто поговорить, а не выжимать из себя скучное удовольствие. Сборы – это отстой. Ойкава убеждался в этом снова и снова, когда оставался один. И хотя он понимал Вакатоши больше, чем кто-либо, ему все равно каждый раз хотелось поворчать и повозмущаться. И его настроение было похоже на температурную шкалу: чем ближе были сборы, тем недовольнее и молчаливее становился Ойкава. Потом на весь месяц он превращался в маятник, который Ушиджима упорно терпел, но к концу месяца градусник его настроения подскакивал почти до верхней отметки. Ойкава начинал цепляться больше обычного, вспоминал школьные шуточки и много пел (чаще всего фальшиво). А потом Ойкава начинал тараторить в камеру так, что пять из десяти слов оказывались проглочены. Ушиджима улыбался украдкой этой знакомой и любимой константе, кивал, а потом Ойкава так разгонялся, что Вакатоши закрывал лицо рукой, проводил по нему с силой и смеялся, громко и от души. Ойкава тогда обычно замирал с удивлением на лице и немного обиженно интересовался: «Ты чего, Вака-чан?». Ушиджима, отсмеявшись на том конце, смотрел тепло, с улыбкой и произносил тихо, но четко: «Я тебя люблю». Ойкава краснел, опускал глаза, расплываясь в чуть хитрой, но смущенной улыбке, и отвечал, что он тоже. Словом – они скучали оба.

***

Ушиджима вошел в квартиру, сразу же сбрасывая с плеч спортивную сумку и опускаясь на колено, чтобы снять обувь. В квартире стояла такая тишина, что не поймешь, дома Ойкава или нет. Вообще, Вакатоши надеялся, что Тоору скучал так же сильно, чтобы встретить его. А значит, где-то в недрах их гнездышка он все же есть. На мягкую босую поступь Ушиджима старался не обращать внимания. Трудно удержаться, когда его Тоору был таким далеким, а теперь так близко, что можно взять прямо сейчас, не медля ни секунды. Он поменял колено, развязывая второй кроссовок, и упустил момент, когда Ойкава подобрался слишком близко. Под подбородок легла нога, самым мыском настойчиво поднимая вверх голову – смотри на меня. Ушиджима впитывал картинку медленно, словно по отдельным фрагментам. Тонкое, черное кружево чулок, рельеф мышц на ногах, таких длинных, всегда желанных; выше – там, где прозрачное кружево женских трусиков танга плотно обхватывало возбужденный член, явно до боли; и еще выше – где кожаные полоски портупеи охватывали четко поступающие мышцы груди. И наконец лицо. Ойкава сейчас казался умалишенным, совершенно сумасшедшим. На щеках горел лихорадочный румянец, влажная губа закушена, глаза остекленевшие и совсем черные. От одного этого зрелища уже можно свихнуться. Но Ушиджима слишком долго ждал, он может еще, если результат оправдывает это ожидание. А с Ойкавой всегда оправдывает. Вакатоши подхватывает ногу за щиколотку и поднимается, заставляя Тоору удерживать равновесие, балансируя на одной ноге. Перехватывает под коленом, придвигается ближе, заставляя обхватить себя за талию этой соблазнительной ногой, и сам скользит широкими ладонями по чужой талии. Ойкава вжимается в него – ближе, сильнее, словно хочет врасти внутрь. Откидывает голову назад, прикрывая глаза, дрожит. Ушиджима наклоняется, низко-низко, застывает над самыми губами, дыша тяжело, и в них же, опаляя своим дыханием, тихо произносит: – Я не буду тебя целовать. Ойкава резко распахивает глаза, а Вакатоши отстраняется. Он не будет, сорвется иначе, не выдержит, а так хочется насладиться им сполна. Особенно, когда он сам так ждал и старался. – Иди в комнату, – это звучит как прямой приказ, без всяких ужимок и экивоков. У них второе давно не в ходу, зато первое очень ценится, потому что не тратит лишние силы и время. Даже Ойкава теперь не позволяет себе такой ерунды. Проще быть честным и прямым с самим собой и с любимым человеком, чем ходить вокруг да около. Замечательная экономия. Ойкава подчиняется. Он всегда подчиняется, потому что они уже давно прошли все эти глупости. Им не нужны ни слова, ни лишние телодвижения. Когда одни мысли на двоих – это тоже трата жизненно важных ресурсов. Ойкава на темно-синих простынях – зрелище не для слабонервных. С широко разведенными ногами, тяжело вздымающейся грудью – будто уже истратил кучу калорий. Кровать как огромное поле, нет ничего лишнего. Только простыни. Тоору так ждал его. Ушиджима скидывает футболку на ходу, кидая в сторону, джинсы уже у самой кровати. Взбирается на нее, удерживает зрительный контакт, но просто смотрит. Ойкава разводит ноги шире, приподнимает бедра, такой желающий, такой похотливый. Сборы – это круто, но возвращаться к такому Ойкаве – в разы круче. Сердце выплясывает за ребрами свой собственный, сумасшедший танец, хочется смотреть и смотреть. Такой он красивый и его. Ойкава скребет ногтями ткань простыни, дышит рвано, и Ушиджиму трясет. Он такой только от его взгляда. И хочется, чтобы безумие захватило его полностью, отражалось в глазах, в дыхании, в мольбах. Вакатоши подхватывает ступню, затянутую кружевом, подносит ногу к лицу и едва-едва выдыхает на самые кончики пальцев. Ступня под его ладонью горит, это так ощутимо, что выворачивает наизнанку. Ушиджима прихватывает губами пальцы, проходится языком по жесткому кружеву и ощущает под ним бархатную кожу. Контраст почти невыносимый. Приходится сосредоточиться, слишком много Ойкавы, и хочется всего и сразу, а круто – когда постепенно и каждый сантиметр. Ушиджима перемещается к подъему, вылизывает тонкое кружево, медленно. Мед-лен-но. Он прикусывает кожу над косточкой, ощутимо, сильно. Так нравится им обоим. И ведет тоже обоих. Вакатоши поднимается выше, присасывается к каждому кусочку бледной кожи, возвращается назад, потом снова ползет вверх. Ойкава закидывает голову назад, загребает ладонями ткань под собой. Ушиджима, словно художник, расцвечивает Тоору собой, а Ойкава – такой замечательный холст. Ткань чулок царапает губы и язык, и Ушиджима, словно в отместку, царапает зубами кожу под тканью. Выше – к сгибу колена, сбоку – там, где кожа настолько тонкая, что кажется прозрачной. Увлажняет губами чулок, всасывая покров так сильно, что это наверняка больно. – Кружевные чулки – совсем не практично, да, Вака-чан? – Ойкава треплется, когда ему невмоготу, Вакатоши знает, поэтому никак не реагирует, продолжая терзать кожу под потрясающим кружевом. – Нужно было взять обычные или в сеточку. Ойкава вздрагивает, снова и снова, ерзает задницей по кровати. Тоору как вода – он меняется ежесекундно, двигается, говорит, расширяет диапазон и радиус своих действий или затихает наоборот, останавливается, совсем переставая, кажется, даже дышать. Такая изменчивая неизменность. Ойкава – это вечный оксюморон жизни Ушиджимы. И он ловит себя на том, что обожает оксюмороны. Ойкава начинает стонать, ерзать сильнее, хаотичнее, когда Ушиджима добирается до резинки, плотно обхватыватывающей мускулистую ногу. А потом замирает совсем, когда Вакатоши чуть просовывает язык под резинку и лижет уставшую от давления кожу. И через секунду снова вскидывается, будто в лихорадке. Ушиджима переходит к бедрам, выцеловывает, дразнит голую кожу, и его так колбасит от контраста, что на секунду кажется, будто он не дотерпит вообще ни до чего. Багровые поцелуи видны на бедрах лучше, чем под кружевом чулок, но Ушиджима знает, какова сейчас нога Ойкавы, это накрывает похлеще всего остального. Ойкава так замученно стонет, что Вакатоши почти срывается, но вовремя вспоминает – это только левая нога, они только начали. Ушиджима начинает свою пытку сначала. Обхватывает губами пальцы правой ноги, обсасывая ткань вместе с кожей, прикусывает ощутимо каждый палец. Внутри него такой пожар, что, кажется, он сгорит, по-настоящему и очень скоро. Другая нога расцветает алым и багровым чуть быстрее, Вакатоши хочется снова ощутить этот контраст между нежной кожей и жестким кружевом. Вставляет нереально. Ушиджима любуется своей работой – широко разведенные ноги будто окунули в бордовую акварель, а потом размазали краску по коже. Под тканью трусиков отчетливо видны пережатые кружевом яйца и член. Широкие пробелы между нитями блестят, словно слюда, сочащейся смазкой, но Ушиджима не уделяет этому внимания. Он припадает губами к животу, продолжая свой рисунок, ныряет языком в пупок, выше, к кожаным ремням, так соблазнительно оплетающим грудь. Под ремнями натертости темно-розовыми полосами. Ушиджима вылизывает каждую саднящую полоску, и Ойкава почти кричит, так, что не понятно, приносит это облегчение или боль. Вакатоши тянет за ремешки, трет их о кожу сильнее, заставляя саднящие следы ныть еще больше. Терзает зубами чувствительные соски, расцвечивая и их в темно-фиолетовый. – Вака-чан, – Ойкава словно в бреду, бормочет, повторяет его имя. Но Ушиджима не ведется на стоны и всхлипы. Он еще не насладился сполна. Он спускается вниз, оставляя влажную полоску на коже. Мажет языком вдоль резинки трусов, аккуратно спуская их вниз. Ойкава кричит, так сильно кричит, что уши закладывает. Кружевной узор отпечатался на яйцах и члене. Вакатоши медлителен, внешне спокоен, он спускает трусы с ног и под сумасшедшим, пьяным взглядом Ойкавы прижимает их к лицу, глубоко вдыхая терпкий, резкий запах. – Ты такой извращенец, – усмехается Тоору. Усмехается – громко сказано. Скорее, пытается не изменять себе. – Если ты не замолчишь, я запихну эти трусы тебе в рот, – это звучит хлестким ударом по коже. И Ойкава замолкает. Ушиджиме нужно всего одно движение, чтобы перевернуть Тоору на живот и вздернуть на колени. Ойкава и правда готовился. Анус сокращается, чуть раскрытый и влажно блестящий. Ушиджима вылизывает снаружи и немного внутри, настолько, насколько может достать. Тоору толкается назад, стонет, всхлипывает, и, едва Вакатоши вводит сразу два пальца, он уже знает, что Ойкаве этого будет достаточно. Он пережимает основание члена, сильно – даже сильнее, чем нужно – и шепчет на ухо, навалившись всем весом: – Я не разрешаю тебе кончать, пока нет, – он двигает пальцами внутри, грубо, почти болезненно. – Если попытаешься, использую кольцо. Это новая пытка, она особо изощренная, потому что Ушиджима тут же отпускает его член, вводя внутрь пальцы второй руки, так, что может раздвинуть края в стороны. Ойкава весь теперь в коконе боли и удовольствия. Ремни портупеи доставляют уже ощутимый дискомфорт, растирая кожу, как и резинка и кружево чулок. Края сфинктера саднит, но на фоне других неудобств это почти приятно. Ойкава знает, стоит сказать всего одно слово, и все кончится. Ушиджима не сделает ничего, что причинит настоящий вред. Но так же, как Ойкава знает это, Вакатоши знает, как сильно Тоору любит все это. По чертовому кругу, снова и еще, чтобы в голове не осталось ни одной мысли вообще. А еще они оба знают, как сильно одному нравится умолять, а другому слышать эти отчаянные мольбы. Ушиджима снова и снова, медленно, тягуче водит пальцами внутри, раскрашивая его задницу новыми красками. Ойкава ощущает себя свежей царапиной, на которую щедро просыпали соль. Саднит даже горло от уже почти хрипов. Все тело как одна большая рана, ощущается все: и потоки воздуха в комнате, и прикосновения Ушиджимы, и трущаяся о кожу простынь. – Пожалуйста, – он хрипит надсадно, сухим горлом. – Еще, – он просит, потому что это все слишком. – Я не могу больше. – Ты можешь, – Ушиджима чуть приспускает чулок с бедра, вылизывает след от резинки, сходя с ума от рельефного рисунка, ощущаемого языком. Тянет ткань ниже, оставляя анус в покое, любуясь собственными метками на открывающейся коже. Ставит новые, давя на поясницу и заставляя лечь на кровать полностью. Освобождает одну ногу от чулка, вылизывая чуть покрасневшую, помеченную им самим кожу. – Пожалуйста, – Ойкаве правда кажется, что вот сейчас он кончится, сейчас не выдержит, но снова и снова переходит свой предел. Трение члена о ткань простыни причиняет скорее боль, чем удовольствие, но он так близок, настолько на грани, что усилия кажутся титаническими. – Вака-чан, пожалуйста. – Еще нет. Ойкава не знает, как выглядит сейчас Ушиджима, но знает, что он тоже на пределе. Его голос такой низкий и вибрирующий, что мурашки прошивают все тело, даже покалывает – так отдается этот голос внутри него. Ушиджима тянет с ноги второй чулок, прослеживает свой недавний путь заново – зубами и языком. Он расстегивает сложные крепления портупеи, ему нужно видеть, сколько неудобств это принесло. Зализывает темные полосы на коже. Ойкаве хочется, чтобы это было облегчением, но, когда Ушиджима наконец-то входит, вжимая в матрас своим телом, это кажется еще большим издевательством. Член глубоко внутри кажется огромным и пульсирующим. Но Ушиджима не двигается, лишь прикусывает загривок, поглаживая бока и саднящие отметины на коже, свои и искусственно созданные. Он выходит, плавно двигается внутрь и снова замирает, вылизывая кожу на лопатках. Ойкава стонет, стонет, хотя кажется, что он больше не сможет, скребет простынь, сминает в ладонях до треска ткани. Эти покачивающиеся движения кажутся неправильными – слишком медленно, слишком недостаточно. Вакатоши вздергивает его бедра вверх, гладит края ануса, двигаясь внутри так неспешно, что крышу сносит окончательно. Ойкава пытается подмахивать, но Ушиджима фиксирует его бедра в жесткой хватке, продолжая томное вторжение внутрь. – Я прошу, – Ойкава задыхается. Ему нужно больше, ему нужно так, чтобы звезды взрывались мириадами перед глазами, чтобы задница горела от простых шлепков о кожу чужих бедер. – Я умоляю. Ушиджима не ускоряется, не меняет темпа ни на секунду, лишь склоняется ниже, обхватывая ладонью болезненный стояк и потирая грубо головку. – Сейчас, – рычит он, и это все, что нужно Тоору. Разрешение выжигает мозг, расползается жидким огнем по венам, сжимает в пружину. Его накрывает так мощно и сильно, что теперь перед глазами не звезды – целые галактики, сверхновые и весь большой взрыв, где Ойкава в его эпицентре. Ушиджима держит крепко, изливаясь где-то внутри него, даже не двигается, чуть вздрагивает, и Ойкаве кажется, что он отключается ненадолго. Ойкава оплетает руками и ногами, не дает отстраниться ни на миллиметр. Вжимает, вжимает в себя, душит своим чувством. – Я очень скучал, Вака-чан, – он почти спит, так вымотался, водит лениво носом по шее, вдыхая мощный запах пота. – Я знаю, я тоже скучал, – бормочет Ушиджима. Ему хочется затрахать Ойкаву до смерти, серьезно. Поспать еще и поесть. – Давай до завтра из постели не вылезать? – предлагает Тоору. – И попробуем ту штуку с вибрацией, и спанкинг, и... – Давай поедим, а потом все, что захочешь, – Ушиджима смеется сонному бормотанию, но ему уже не отвечают. Ойкава расслабляется в его руках, тихо сопит, щекоча дыханием влажную шею, и Ушиджима думает, что можно и потерпеть, сколько угодно, ради такого Тоору, пожалуй, всю жизнь.