I don't enjoy to watch you crumble n don't enjoy to watch you cry
Джиён — он как тот дядька из романа Мигеля. Возомнил себе, что что-то значит, что он за что-то ответственный, что если не он, то никто. Напридумывает сам себе сложностей, но не допрет никак, что надо разбираться с ними. Так думает Ёнбэ, тыча в бок Дэсону, так шепчет менеджеру Сынри. А Сынхён добавил бы: создает себе сдвиги не из чего, убеждает себя в них, а потом таскает у него диазепам и объедается им так, что Сынхён сидит с ним потом сутки и переворачивает со спины на бок, чтобы не задохнулся. Реальная причина, почему на фанмитах Джиён отвечает не в тему и качается туда-сюда на скользком пластиковом стуле. Джиён отшучивается: ха-ха, не выспался, ха-ха, перелет сложный, ха-ха, съемки. Всегда на ногах, всегда занятой, на съемках на фотосессии, на репетиции, в танцклассе, в самолете, на вечеринке в студиибаречерт подригджон… Джиён вне себя. Не дает себе спать, потому что перед сном мысли, лишает себя свободного времени, потому что мысли, не разговаривает с другими, потому что в голове каша из мыслей, самообвинений, тысяч должен, обязан, не могу подвести. Джиён бьется затылком о спинку кровати и плачет, потому что опять начался комментариев на нейверах и нейтах. Джиён неискренен; лицемерит, говорит только то, что от него хотят услышать. Сынхён заставляет его говорить начистоту, хотя бы то, что он говорит ему. Если честно, Сынхён уже не уверен, искренен ли с ним Джиён. После концерта в Таиланде или Индонезии Джиён падает на Ёнбэ с верха лестницы за кулисами. Ёнбэ вручает уснувшего лидера Сынхёну — На, забери своего, — и отправляет их с менеджером на своей машине. Джиён как старая свалявшаяся подушка, и Сынхён еле волочит его, — его ноги будто без костей и шея мотается. Разбудить бы и заставить самого идти, вот только он спал в последний раз когда-то позавчера. Не спалиться перед фанатами, пока тащит его, будто мертвого или обдолбанного. Ключи Сынхён находит в очередной брендовой сумке с кислотным private only. Сил хватает только на упасть в кресло и кинуть на себя Джиёна. Странно, но в сознательном состоянии он легче. Зато спокойный, не дерганый, без перегоревшего взгляда. Только пахнущий потом загривок и жёсткие, пожженные волосы. Только икры ломит, руки сводит, волосы и одежда липкие и шею будто свернули. Обхватывает талию обеими руками, легко колотится лбом о модный свитер, царапающий горячее плечо, водит лоскутами истресканных губ от позвонка до вьющихся волос на затылке; облизнув губы, гальваникой напыляет на коже тонким слоем влажных поцелуев какие-то буквы, руны, символы. Хотел бы Сынхён всегда так не бояться. Не облизать его губы и убежать. Не шарахаться, когда Джиён начинает подкидывать его ладонь между своими. Сынхёна обжигает. Под кожей, под ногтями больно. Как будто он прогуливал классы в школе отношений. Что-то такое, что можно усвоить только в юности; как навыки общения в детском саду. Мог бы и привыкнуть за столько лет. Джиён говорил ему, что это он сам придумал. Что Сынхён, у тебя прекрасное тело, оставь это в прошлом. Сынхён, не бойся, я сам боюсь. Сынхён, им по херу, они все поняли давно. Сынхён, дать номер психиатра? Джиён бесконтрольно жует таблетки; плачет; следует самолично созданной системе запретов и наказаний, но даже при Сынхёне так себя не ведёт. Только когда совсем доконается. Обычно рассказывает, как разбил что-то, показывает ранки на костяшках — и смеется, смеется дельфиньим смехом, от которого Сынхён сжимается и смотрит на потолок щиплющими глазами. Джиён шухерится так, что даже Ёнбэ не знает о его приступах. А может, и знает, просто тактично молчит. Просто Джиён не может позволить себе содрать плотную резиновую маску и показать, какой он на самом деле жалкий: психопат. Да физически не может, хотя хочет показать, как ему, блин, на самом деле хреново. Джиён не говорит об этом. Может, не осознает даже. Просто Сынхён пытался понять его, копался в нём и наконец понял. Он просто в плену себя. Пожизненном. Одиночная тюремная камера, где вместо еды феварин и рисперидон, прогуляться выводят на модный показ Шанель, а свидания двухминутные и строго контролируемые, — с прослушкой и обязательным разбором полетов у надзирателя. Кстати говоря: его не существует. Ха-ха, ха. Сынхён просыпается во сколько-то там, но не может поднять руку с часами, — затекла. Вроде ещё темно. Джиён ни разу не пошевелился за ночь. Сынхён отнес его в спальню, укрыл какой-то большой махровой простынью (и даже сунул её кусок между ног — по-другому он обычно не засыпает) и ушёл в кухню выпивать. В шесть утра они пили уже вместе. Они временно свободные и за пару часов успеют надраться и протрезветь. Джиён расслабляется, только когда пьяный. Пьяный настолько, что может только уткнуться головой в подмышку Сынхёну и громко дышать, теребя его влажную ладонь: штрихом от кончика среднего пальца до запястья, щиплет мизинец, штрихом по указательному; от среднего пальца до запястья; по указательному. Когда Джиён пьяный, он никогда не буянит; его не надо вытаскивать из сомнительных подворотен, где он просто протирает спиной мусорный бак, или из полной горячей воды ванны (бывает, приспичит ему утопиться), — это он и трезвый может натворить. Такому не страшно навредить поцелуями, сопливыми словами, тихим сопением в краешек соленого уха. Трезвым у Сынхёна так не получится. Сынхён одной рукой подталкивает к себе спину Джиёна; другой ставит будильник на через час. По-глупому улыбается в нерасчесанные волосы. Неужели чтобы жить, как все нормальные люди, необходимо беспросветно кирять? Мы не люди, обрывает себя Сынхён, мы общественное достояние, не своя собственность. Мило улыбающиеся, вечно веселые, живущие не ради себя, но ради толп фанатиков куклы. — Джиёна, выглядишь херово, — сказал однажды Сынхён, когда Джиён тер влажным ватным диском его брови, — как труп. Труп артиста. Давай рванем куда-нибудь, я забронирую все… Джиен останавливается и берет его лицо ладонью: — Рвани, если время есть. Не с тебя сольник требуют, в конце-то концов. — Так уйди и все! Живи как нормальный человек, купи себе виллу в Австралии! — рявкает Сынхён. Как будто сам не понимает, о чем говорит. Как будто у самого жизнь не череда съемочных площадок. Как будто сам не болен музыкой. У Джиёна дрожит подбородок: — Да не могу я! Я жизнь на это положил, в отличие от тебя. Я не умею ничего больше, готовить не даже не умею. Я только на сцене живу, в отличие от тебя. Голова пустая, я весь в этом. Нет меня в другом, я сдохну в обычной жизни. Еще и обрадуешься. Как будто ты сам на днях сковородку не сжег. Сынхён ему много тогда наговорил. Отчаянно щупал тормоза, давил на педаль. Сорвало. И про выдуманную ответственность, и что достал жаловаться, и что не жалуется никогда, а держит в себе, что устал собирать за ним бумаги и органайзеры, когда смахивает их со стола, если какая-то кнопка на пульте не оправдала его перфекционистких ожиданий, послал к психиатру. Сынхён тогда впервые получил по лицу. Не кулаком с зажатыми ключами, а маленькой, сухой, но жгучей, как серная кислота, ладонью. Сынхён тогда получил сообщение от Джиёна, полностью из цифр. Запись к врачу. В одиннадцать вечера, слушая спиной нескончаемую возню с одеялами, Сынхён понял, что на Джиёна действуют только болезненные моральные пинки. Вставить нож в полузажившую рану, чтобы раскроить и зашить, чтобы затянулась правильно. На самолет они опоздали и улетели следующим рейсом. Поспали лишнего, поели и завернули в дьюти-фри.who laughed at all I had?
Джиён принес Сынхёну три листка. Три рисунка; один положил чистой стороной вверх, приклеился к этим, а два показал. — Я недавно про разные штуки мозга читал. Там про Паркинсона вроде было, и вот… — Джиён заводит руку за голову. — Я попробовал, — показывает первый лист Сынхёну. Шесть деревьев по горизонтали, неловкие, резкими штрихами, из дуба превращающиеся в подобие осины. — Ну, если Паркинсон, то рисунки все хуже становятся, а у меня наоборот. Неделю рисовал. И вот еще, — неловко берет второй, уронив на ковер первый. — Это дом. Вот, он темно-синий, потому что ночь и зима, фонари, снег идет… Тут люди живут. Тут студент, он официантом подрабатывает, — водит пальцами по грязно-желтым окошкам. — Тут Ёнбэ… Ну, он мой друг, я его в самую большую квартиру поселил. А тут мама с дочкой, дочка самостоятельная уже, маме ужин готовит. Первый этаж не поместился, правда, там я хожу и в окна смотрю. Подсматриваю… это все по-детски так, да? Джиён складывает листы на стол и смотрит то на коленки Сынхёна, то в глаза ему. Смущается, потому что Сынхён смотрит на него, как, ну, его отец. С доброй снисходительностью. Растроганно. — Поздравляю, ты научился рисовать. Правда, только деревья. Дом по линейке, что ли, чертил? Да все, все, хорошо все. Раскрасил круто, как живое. Сынхён дует в затылок хихикающего Джиёна, обнимает его плечи; покачивает его туда-сюда, шатается с ним по комнате. — Я тоже про это читал. Там мужик много лет рисовал. Так что оставь у меня и через годик нарисуй. Сойдет? — Сынхён касается уха кончиком языка. Рано утром и поздно вечером — это когда не надо сопоставлять расписания. Пусть недоспят; они как будто отдыхают друг с другом; как будто и сна не надо, — настолько лечит. У Джиёна в комнате не самая удобная ванна — маленькая и круглая какая-то. Джиён в ней помещается, только перекинув ноги через бортик и терпя его острый край под коленками; только подложив под голову подушку для самолета. Любит он такие моменты: может просто лечь и расслабиться; абстрагироваться от того, что эти тяжелые руки — сынхёновы, воспринимать их не как Сынхёна, прикосновения Сынхёна, продолжение Сынхёна, — как тантрический контакт с Сынхёном, минуя стадию физического. Ну как будто они разумами соприкасаются. Когда Джиён был за границей, Сынхён до всей группы докопался, — учился делать массаж головы. И Сынри истискал, и Донуку досталось. Зато овладел этим так, что к нему как к шаману приходили. Ставь на конвейер, говорили. Не для этого учился. Сынри первым делом доложил Джиёну, когда он приехал. Для того, чтобы Джиён лежал в ванне, прикрытый полотенцем, с альгинатной маской на лице, и тихо вздыхал. Не знает, куда там Сынхён давит. Как будто на мозг — и давит так, что руки обвисают и пальцы на ногах поджимаются, а еще вдоль позвоночника тепло и мурашки по щекам бегают. — Джиёна, научись так же. Голос Сынхёна действовует на него, как те видео со стрижками и шуршащими пакетами. Обволакивает изнутри. — Ага, конечно. Омлет приготовь, минет сделай, чего тебе еще сделать? — Джиён упрямится из принципа, просто чтобы лицо не терять. — Вот минет и сделаешь. Сынхён чешет где-то за ухом. Надо бы огрызнуться, но не хочется. Уйдет еще, где потом личного массажиста искать? — Голову мне помоешь — сделаю, — закидывает голову и щурится. Ну как тут отказать, как отказать пьяным закатанным глазам? Сынхён закидывает джиёнову ногу на плечо и целует под коленкой. Единственное место, где можно ставить засосы. Костей, правда, много. Джиёна целовать так кайфово, что Сынхён сам чувствует фантомные поцелуи. Он, оказывается, сладко целуется — аж сердце покалывает. Уже за полночь, столкнув с себя Джиёна и укрыв его безразмерной футболкой, Сынхён добирается до третьего рисунка. Неловкие пионы, обозначенные слабым розовым. — А это что? — Это ты, — бурчит Джиён и отключается.kindly lend your helping hand
Сынхён просыпается от возни за спиной. Пару раз давит на уголки глаз, морщится, когда задевает глазное яблоко ногтем; выжидает. Тише не становится. Сынхён прислоняет подушку к стене, поворачивается и опирается на нее. Джиён под одеялом сжался, дрожит; комкает подушку и пытается сильнее закутаться в плед. Сынхён видел Джиёна разного: блюющего, и колотящегося в завываниях, и с дрожащими от панической атаки руками, но такого себя он скрывал. Даже сплевывал остатки обеда с королевским достоинством и поворачивал голову так, чтобы не было видно подтека рвоты под носом. Джиён отмахивался, улыбался, строил из себя высокомерного похериста или отмалчивался, но это все на публику. Истерил-то он всегда в одиночестве или при Сынхёне, когда не мог спрятаться от него. Правда, все равно потом прятался и упорно смотрел в пол; не мог ничего сказать из-за стыда и каждую минуту извинялся. Джиён всегда закрывался, руками на груди или непроницаемо уставшим взглядом и потерянной полуулыбкой; рвоту из-под носа стирал с показной брезгливой ухмылкой. Но оголенного эмоциями Джиёна видит впервые за годы. Да и вообще впервые видит человека, который плачет без слез. Задушенно дышит, как при панической атаке; всхлипывает, но глаза сухие, и лицо, и подушка. Смешанные чувства. Что-то вроде синдрома Стендаля. Колет в груди от вида такого Джиёна, без своей привычной скорлупы; Джиёна нараспашку, вывернутого наружу той слабостью, в которой не может признаться даже себе. Сынхёна это пугает, а еще пугает то, что он, блин, плохой парень, потому что мог бы повнимательнее к Джиёну относиться; побольше интересоваться его состоянием. Сынхён чувствует себя инфантилом, избегающим ответственности. Джиён доверил ему себя, многогранного, требующего особенного подхода; доверил ему самого себя. Например, спал с ним на одной кровати, хотя кровать всегда была для него чем-то интимным, храмом умиротворения и желанной пустоты. Сынхён никогда не считал себя человеком дела. Он многое понимал, мог раскидываться красивыми мыслями и словами; ему казалось, что он не делает ничего действительно важного; в последний момент находит отмазы или просто пасует. Сынхён не знает, как подступиться к Джиёну, оттого голову и крутит навязчивая рефлексия. Не знает, разбудить или оставить, чтобы не напугать еще больше. Джиён вскрикивает. Сынхён вздрагивает; не столько от крика, сколько от понимания: ему, блин, нравится. Нравится наблюдать за страданием. Зачаровывает, как разломанная на щепки мебель или шваркающая черепками метеорита сковородка-Земля. Но это до того момента, как Джиён начинает звать по имени. Сынхёну стыдно. Это предательство. Слышать «хён, помоги, пожалуйста, забери меня…» и просто смотреть на мокрые волосы. — Страшно… забери! Сынхён подпрыгивает и переворачивает Джиёна на спину. Трясет за плечи, похлопывает по лицу. У Джиёна только мотается голова и брови заломлены под страшным углом. Сынхён выливает на него бутылку домашнего напитка из алоэ. Джиён просыпается и пусто смотрит. Закрывает глаза и проводит рукой по лицу, подушке, футболке. — Черт, мокрый весь, — и меняется в лице: — Хён! Ебаный, я сильно орал? — Да нет, пойдет. — Сынхён хмурится стуку вен в висках. — Что случилось-то? Расскажи… расскажешь — и забудется все. Не кричи больше, хорошо? Пожалуйста, все хорошо, это неправда, — бормочет неразборчиво, успокаивая скорее себя. — Я на диван уйду. Прости… прости. И за мокрое прости. — Это же я на тебя вылил… так, не уходи никуда. Давай так, — Сынхён затаскивает горячего Джиёна себе под бок, под тяжелое одеяло, кладет его голову на свою голую грудь; щекочет кончик носа его волосами на макушке. — Ты… чего боишься? Расскажешь? Или не сейчас? Джиён подсовывает ладонь под щеку и смотрит заплывшими, полузакрытыми глазами: — Потом забудется. Сам не знаю, откуда это взялось. И почему именно это. — Из-за позы голос Джиёна звучит приглушенно, сквозь зубы. — Это был взрыв. Огромный взрыв. И ядерное облако. Километров десять в высоту. Я был недалеко. Сначала вспышка… потом звук. Грохот… — Джиён сонный, с трудом собирает горстки слов во внятные фразы. Сынхён слушает, хотя звуки проходят будто сквозь сонную вату. Должен сделать для него хоть что-то. Хотя бы выслушать. — Жарко. Жарко так, что кожа сползла. Я мясо видел. И кости. Свои. Кожа на ногтях застряла и волочилась по земле. Я-то ладно… их была целая толпа. Тысячи. Стонали, орали, истекали кровью и шли на меня. Тысячи обрывков кожи. Я это чувствовал. Меня будто заживо резали. Больно. Странно это — во сне чувствовать боль… — Ты меня звал. Джиён вспыхивает и прячет лицо, щекоча кожу ресницами. — Ты был в толпе. Но целый. Прошел мимо. Прямо в глаза смотрел, но ушел. Я был один… один. Один в толпе шматов живого мяса, — он истерически хихикает. — Это глупо, хён, глупо, да? Я взрослый мужик — и плачу из-за какого-то сна. Даже не из-за шок-контента, а из-за безразличия картинки из сна. Сынхён пытается представить. Жутко даже в воображении. Убирает с мокрого, липкого лица волосы и руки. — И часто так? — Да так, с кем не бывает. Как будто тебе такое не снится. — Джиён замирает и чуть прижимается щекой к влажной ладони. Он говорит сбивчиво, пытается уйти от темы. — Хиросима мне точно не снится. У Сынхёна натурально чешутся ладони — хочется излапать это лицо, жирную кожу на носу, бардак на бровях и высохшие следы в уголках глаз. У Сынхёна нет причин не делать этого. Тем более когда Джиён жмурится и особенно судорожно вздыхает, когда Сынхён гладит угол челюсти и впадинку над верхней губой — его чувствительные места. — Спать будем? — Хочется. Но не хочу. Спи, а я пока подумаю над высоким, — главное, не сильно увлекаться. А то пропустит еще один плохой сон.I am a small n gentle man
Джиён приезжает домой пораньше и опускает ручку. Холодеет — не закрыл, что ли? забегает; шарится по шкафам, находит коробку с важными вещами. Выдыхает. В винной темноте балкона кто-то поднимает и опускает шлейф белесого дыма, и до Джиёна доходит, что дома холодно и что вообще-то балкон открыт. Какой забавный вор. Давно бы вырубил его и сбежал с заначкой. Стоит вон, курит. Джиён тихо сует голову в вечернее вино. Да, вор. Много чего спер. Сердце вон, бьется и алеет в нагрудном кармане, мотки нервов по джинсам, горсть улыбок просыпалась в дырку в подкладке. Вор, наверное, очень спешит. Поэтому и дышит, как паровоз — рвано, шумно, с резким дымом. Выкашливает легкие под аккомпанемент порыва голубей, взрезавшего непрекращающийся крышевый ветер. — Да я слышал тебя, — выдавливает сквозь вдохи Сынхён, когда Джиён открывает рот. — Как слон ходишь. Детектив, блин… Джиён знает, как с ним обращаться. Не зря вместе к психиатру ходили. Обнимает со спины, ухватившись за свободную от сигареты руку: — Давай, дыши со мной. Потом докуришь, — забирает окурок и сует в пепельницу; ладонь кладет на липкую рубашку на груди. Вдыхает медленно, отсчитывает две секунды; выдыхает. Вдыхает; выдыхает. Даже сам успокаивается. Джиён тогда скептически смотрел на психиатра. Какой дышать, когда у тебя голова гудит от кислорода? В итоге сам стал дышать, хотя всегда считал, что лучший способ пережить — окунуться, чтобы стало настолько плохо, что потом не чувствуешь вообще ничего. Блаженная пустота, сравнительное умиротворение. Только потом все равно возвращается. Сынхёну легче. Джиёну это понятно по опустившимся сынхёновым рукам — он не пытается закрыться, зарыться головой в предплечья. — Легче? — просто чтобы убедиться. — Легче. — Что такое? Обстановка опасного момента рассеивается, и у Джиёна жжет руки и грудь. Он отлипает чересчур резко, неловко отходит и царапает ключицы. Жжет. Ну, Сынхёну же сейчас нормально, нормально же, да? чего тебя обнимать, как девочка из дорамы? Сынхён, я же не девочка? — бегущей строкой в зрачках, но остается при Джиёне, — потому что закрыл глаза челкой. Сынхён подбирает слова: — Тебе нормально футболки носить? Футболки, майки все эти… а мне не нормально. Тем более на людях. Еще и лапают, чтоб встал правильно. Джиёна, мы с тобой как политики. По ту сторону баррикад. Никогда не поймем обычных людей. И они нас никогда не поймут. — Сынхён косится на потолок так, что под нижними веками тянет. — Я бы хотел, чтобы… чтобы они поняли, чего нам это стоит. Юношеский максимализм? — поджимает губы. — Чтобы поняли, что песенки петь и фоткаться — это не лафа; не работа мечты. Может, мы и не пашем на заводе, но это не значит, что мы зажрались! — бьет ладонью по стеклу (Джиён шипит — мыл же недавно). — Это не блажь моя. Не могу в такой одежде. Как голый. — Думают, что мы принадлежим им. Вот и пытаются раздеть. Как игрушку. Да пусть смотрят. Ха-ха, — грустно выговаривает Джиён. — Может, привык уже. Но тоже потом противно. Слишком много смотрят. Слишком не туда. Хён, — смотрит сквозь вино прямо в сынхёнову софию, — я понимаю, почему. Прекрасно понимаю. Я тебя разным видел. Разным принимал и принимаю. Да, я говорю тебе это каждый день, и нет, не достал, и буду говорить каждый день. Сынхён каждый раз осознает это заново — почему же он полюбил это порождение НЛО; почему любит до сих пор, хотя иногда хочет и побить, и бросить. Сложно, очень сложно. Отношения на пороховой бочке. Отношения с пороховой бочкой. И ссорились, и дрались, но расстаться — даже не заикались, хотя очень хотели. Они не пытаются изменить друг друга. Принимают и терпят. Ну какой из Джиёна Джиён без истерик, капризов и заигрываний с фанатками. Ну какой из Сынхёна Сынхён без вечных сигарет (это раздражает даже курящего Джиёна), переваривания проблем глубоко в себе и разбросанных носков. Джиён находит на балконе самогонку, и они заваливаются в кровать, разомлевшие и красные. Джиён собственнически кидает руку на пресс Сынхёна; гладит лениво, будто красуясь правами на произведение искусства: — Видишь, видишь: он прекрасен. Чего там прятать? — Я бы тебя, — Сынхён стаскивает джинсы с джиёновой тазовой косточки; сует за пояс руку, сжимает ее так, что Джиёна подкидывает, — самого всего спрятал. Мое тело видишь только ты. И твое, я хочу, чтобы только я его видел. Я, понимаешь ли, ревную. Сынхён водит рукой в такт своим словам и прется с извращенских вздохов. Умеет этот извращенец соблазнять — полувдохами, слабыми, пустыми касаниями доводить до такого, что хочется просто завалить и присунуть, желательно одновременно в рот и зад. — Вот и ревнуй, га-ад. Обожаю, когда ты ревну- Джиён кончает с таким лицом, что Сынхёну становится стыдно; так стыдно, что он уходит дрочить в ванную, замотав этого в одеяло. Царапает кафель, кусает лейку, чтобы не слишком громко, но все равно не то. Рука никакого страстного внутреннего мира не заменит.take me to your chest n let me in give me mouth-to-mouth
Когда Сынри под локти затащил Сынхёна и Джиёна в столовую, Джиён наотрез отказался есть. Отшутился: я на сто граммов похудел после трени, а поем — поправлюсь на триста. Не голодный, мол. Вот только когда Сынри и Сынхён объедались перепавшей двойной порцией сэндвичей, Джиён смотрел в окно и изредка на стол; смотрел тяжелыми, голодными глазами. Хён, да они совсем готовить разучились, раньше раз в пять вкуснее было, ха-ха. Я потом поем. Сынри тогда хмыкнул и засунул в себя еще один сэндвич, а Сынхён засунул парочку в карман. Сынхён не умеет готовить, но ради Джиёна- Ради Джиёна Сынхён встает в шесть и идет в кухню издеваться над сковородкой (ее купил Дэсон после того самого случая). Сынхён гуглит в переводчике слово «омлет» и листает ленту хэштега в соцсетях. На видео все просто и красиво: красиво падают желтки, красиво подрумяниваются. В кухне красивый только Сынхён. Красиво ненавидит готовить, ненавидит мелкие болючие ожоги, ненавидит мусорное ведро, забитое сожженными попытками в омлет. Сынхён красиво ненавидит красивую тарелочку с рулетом омлета и блестящими целлофаном сэндвичами. Зато красиво любит чихающего от солнца осоловелого Джиёна. Такого всего всклокоченного и неумытого, которого хочется растрепать еще больше; любить еще больше, любить до дебильного пожара под лопатками. Сынхён убегает в агентство, шаловиливо лизнув квонову бровь. Сынхён не стучится, просто сует голову. Джиён всегда закрывает дверь, но не на ключ, — а если что-то сделает с собой и его никто не вытащит. Но если не захлопнет, оставит щель, — начинает трястись и всхлипывать. Это само происходит, Сынхён по себе знает. Джиён сидит в кресле напротив окна, оперевшись локтями о колени и скрестив запястья; опустив голову. Сынхён не решается включить свет, — не решается уничтожить искусство фонариных желтых теней; идеальную архитектуру джиёнова лица. Нетронутый поднос на столе. Остывший омлет в лужице холодного конденсата. Пленка на чайной глади. На самом деле Сынхёну сложно злиться — слишком долго держал в себе. Слишком долго давил себя, выстраивал идеальный характер. Кирпичная стенка характера, снесенная тайфуном из ниоткуда; ирреальным тайфуном той самой обиды, которая не обида на самом деле, а злость на свою слабость. Джиёна надо обнимать, разговаривать с ним тихим голосом и убеждать, что никому он не мешает, хотя иногда хочется дать по лицу, наорать и запереть где-нибудь, чтобы опять не начал свою песню про собственную значимость. — Понимаешь, Ёнбэ, не могу я его бросить, — бормотал Сынхён в рюмку байцзю в тайванском отеле, когда завалился к Дэсону и Ёнбэ лечить бессонницу, — сукой последней буду, если брошу. Он меня не бросил тогда. Вытянул. Я ему жизнью, блин, обязан. Да, с ним проще было до того, как он, ну, заболел. Не смогу я его бросить, он без меня жить не сможет. Ёнбэ всегда играет роль личного психотерапевта, а Дэсон всегда молчит. Только однажды хлопнул Сынхёна по плечу и шепнул ему на ухо: — Вы оба друг без друга не сможете, — и Сынхёна прошибло, потому что Дэсон всегда держался в стороне; прошибло, потому что Дэсон вложил в эти слова всю ту сынхёнову ответственность за Джиёна, которую он даже не осознавал. Сынхён плюет на ответственность так, как плюнул на него Джиён. Сынхён предплечьем смахивает со стола поднос, и Джиён вскрикивает от визга разлетевшейся керамики. — Ты с ума сошел? У Джиёна на глазах слезы от испуга. У Сынхёна темнеет лицо. У Сынхёна все кусается внутри, и ему хочется расколошматить что-нибудь. Желательно это жалостливое, непонимающее лицо; больно от того, что дебил, это ты его довел (хотя довести его несложно, он с полпинка заводится). Внутри кусается все-таки совесть, оттого Сынхён и бесится. У Джиёна дрожат губы, и он отчаянно пинает осколок: — И зачем? И чего ты добиться пытаешься? Сынхён знает, что Джиён ничего ему не выскажет — будет молчать на оскорбления и задавливать нервную ухмылку. — Квон Джиён, ты прекрасно знаешь, что я не умею готовить. Я на два часа раньше встал, а ты прекрасно знаешь, во сколько я засыпаю. Я столько яиц испоганил ради тебя, — Сынхён давит на переносицу, — я, блин, обрадовать тебя хотел… я всю инсту перерыл, самое клевое выбрал. Гадина ты, Джиён, нет у тебя никаких ценностей. — Сынхён колет, жалит, давит на больные точки. Знает же, что Джиён ненавидит, когда что-то делают ради него. Ненавидит, когда из-за него страдают. — Убери. — роняет это тяжело, глухо. — Убери, блин! Срываешься на нем, да? Вешаешь на него свою вину? Сынхён придушил бы свой внутренний голос. Если бы мог. — Разбил ты, а убирать я должен? Опять я кому-то должен, да? Хён, а ты ничего не должен? Кажется, у Джиёна накипело. — Нет, донсэну я ничего не должен. Кажется, Сынхёну надо срочно исправлять ситуацию, и он уходит, пока Джиён еще больше не разнылся, проходит полквартала и расквашивает коленку, поскользнувшись на жестянке хотсикса, и отпустившую злость сменяет совесть, говорящая глухим пьяным басом: не смогу я его бросить. Чертово позднее зажигание. Сынхён хочет избить себя, врезать под челюсть, протащить мордой по брусчатке. Где крепкая кирпичная стена, его личная гордость, его личное удостоверение силы воли? самообладание? идеальный характер? принципы, обещания? Сынхён будто видит кровь на своих руках и пожеванные ошметки чужих сердечных клапанов под своими ногами. Сынхёна шатает так, что он ударяется виском о фонарь. Сынхён бежит так, что невозможность вдохнуть смешивается с болью в легких от неверного ритма дыхания. Джиён стоит на коленях рядом с осколками и ковыряет омлет. Сынхёна заносит, и он опять прикладывается гудящей от переизбытка воздуха головой. Джиён смотрит исподлобья и что-то бурчит. Встает, ухватив большой осколок, и что-то бурчит. — Чего ты сказал? — хрипит Сынхён. Джиён что-то бурчит. — Громче, блин. Джиён подается вперед прямо по осколкам. — Да обойди ты их… на прогонах ты громче говоришь… орешь. — Ты глухой? — вспыхивает Джиён. — Говорю- Джиён неосознанно приближается, поддаваясь на очевидную провокацию, и недовольно стонет, больно ткнувшись носом в Сынхёна. Сынхён обхватывает его будто не только руками — всей грудью, всем прессом. Ноги на него закинул бы, если б мог. Сынхён дышит волосами Джиёна, нервно комкает его футболку. Джиён случайно тычет Сынхёна осколком — отрезвляет: Сынхён чуть не проебал лидера Квона. — Джиёна, я урод. Моральный, — Сынхён сипит и дает петуха. — Я должен, всем тебе должен. Нам надо было поговорить, выяснить все. Я не могу… оправдать себя никак не могу. Обиделся, как ребенок пятилетний. Прости, бога ради, прости. Ты со вчера не ел? — протыкает нечаянной догадкой. — Ты мне одно скажи: почему? Джиёну сразу понятно, что за почему. — Да ладно, вспылил, бывает. Я не обижаюсь, — Сынхён по сжавшейся руке на своей спине понимает: обижается, — ты же все в себе держишь, на важное не психуешь. Нуна сказала, что я поправился. Не то чтобы на килограмм. Критически потолстел. Короче, помнишь эти позорные шмотки? Они меня специально в брюки на размер меньше засунули. Наказали! вершители судеб, блин. Сынхёну обидно. За психику Джиёна обидно, за его самооценку. — Джиёна, это побочки, сам понимаешь. Тебя мое мнение интересует. Не спрашиваю, утверждаю. Мне от тебя не твое тело нужно. Хотя, — ладонью скользит по талии вниз, но на самой границе кладет ее на затылок; перебирает волосы, — теперь хоть ухватиться можно. — Спасибо, конечно, — Джиён всегда прикрывает смущение сарказмом, — но с нуной это не прокатит. Что делать-то? — Берешь мой абонемент и идешь наращивать ресурсы для прекрасного секса. Джиён невольно улыбается, и Сынхён немного расслабляется; в ментальный мостик втыкаются дощечки; слабый мир. Огребет он потом, огребет. Но потом. Любит Сынхён такие моменты, когда они оба настолько вымотаны скандалом, что просто не хватает сил ругаться с собой. И Джиён в руки дается, сам тянется к губам, и Сынхёну перед воображаемой матерью не стыдно. Сынхён берет Джиёна за руку: штрихом по указательному пальцу к кончику, нажать на него; штрихом по указательному вниз, постучать своими четырьмя пальцами по ладони, нажать на кончик безымянного, двумя пальцами сжать ладонь с обеих сторон, нажать на кончик мизинца. Джиён напрягается и вздрагивает, поняв. Несмело отодвигается, всем собой спрашивая, даже не надеясь на ответ. Сынхён стискивает его так, что Джиёну некуда дышать. — Не брошу я тебя, дурак… не брошу. Не могу я без тебя. Веник неси, лопух.