Коллекционер

У Куроко есть коллекция. Ему двадцать семь, и собирает её он около пяти лет. Коллекцию свою Куроко любит просто до безумия — экспонаты его личной тайны одинаковы по своей природе, но уникальны каждый в отдельности. Куроко считает, что среди его коллекционных вещей нет ни одного повторяющегося экземпляра. Все они несут в себе свою историю, ту неизменную часть, что принадлежит только им — никому более. Они вызывают разные эмоции: удивление, страх, шок, благоговение — далеко не весь спектр того, что можно ощутить при их виде. Другие, что могут называться друзьями Куроко, не знают о его коллекции. Куроко им не рассказывает — это настолько личное, как могут быть личными отношения между двумя людьми, если не выставлять их напоказ. Они — те, что зовутся друзьями — не поймут его любви к этой прекрасной коллекции. Они сочтут его сумасшедшим, больным на голову психопатом, и вероятно, даже попытаются сдать в психушку. Они все слишком правильные, чтобы понять его любовь к этим вещам — у них никогда не было такой тяги к чему-либо. Эти люди, зовущие себя его друзьями, все поголовно слишком правильные, чтобы хоть немного понять его самого. Когда-нибудь, Куроко уверен, они тоже станут его коллекцией. Куроко будет любить их так же, как и все остальные экспонаты своего личного музея. Возможно, они станут своеобразной изюминкой — будут стоять на самой верхней полке, на самом видном месте; будут привлекать его внимание собой, своими эмоциями. Куроко не пожалеет для них своих самых чистых банок, каждый раз будет протирать запылившееся стекло, чтобы то не скрывало за своей мутью всё то прекрасное, чего так жаждет его взгляд. Будет с благоговением всматриваться в них, ловя столь привычное, но от того не менее захватывающее ощущение кайфа. Куроко будет их любить. Всех до единого. Так же, как любит свою нынешнюю коллекцию, или даже сильнее. Куроко тянется к выключателю, и тусклый свет бликами отражается на боках банок, рядами занимающих несколько высоких стеллажей. Он оглядывается, проходя внутрь, и тянется к одной из своих любимиц. Нежно оглаживает холодное стекло, из-за чего жидкость внутри слегка колышется, образуя небольшую волну. Куроко вглядывается в свою любовь, и она отвечает ему застывшим ужасом в зелёных радужках. */*/* Куроко нравятся глаза Аомине. Для японца их цвет слишком насыщенный, и глубокий синий на свету переливается всевозможными оттенками, бликует в зрачках и неимоверно манит. Аомине не понимает его пристального взгляда, направленного точно в глаза, и нервно посмеивается каждый раз, когда Куроко смотрит невообразимо долго и так внимательно, словно старается что-то разглядеть в глубине ониксовых водоёмов. Аомине не понимает, но Куроко и не старается как-то объяснить, прерывая зрительный контакт быстрее, чем он переходит границы дозволенного. Куроко сводит всё в привычное русло — улыбается спокойно-безмятежно, говорит на отвлечённые темы, даёт чужой руке растрепать свои волосы. Куроко никогда не объясняет своих действий. Аомине, слава богу, никогда не интересуется. С Аомине они знакомы достаточно давно, чтобы по праву называться лучшими друзьями. В своё время они вместе заканчивали старшую школу, вместе поступали в высшее учебное — правда, после их дороги пошли разными путями, но связь они не потеряли. Аомине, наверное, знает его лучше всех остальных, с кем Куроко знаком не так долго, однако и он не может похвастаться полным знанием друга. Аомине не замечает, но мимо него всегда проходит что-то важное, что давно стоило бы заметить, если говорить начистоту. Куроко знает, что узнай Аомине что-то, чего ему знать не следует, и дружба может закончиться так же быстро, как и началась. Аомине становится первым из элементов его коллекции. Это случается на одной из студенческих вечеринок — кажется, последний курс, преддипломное время, и поток решает собраться, чтобы отметить успешное окончание адового обучения. Многие приводят друзей, и Куроко не видит причин отказать себе в том, чтобы позвать мулата с собой. Дайки соглашается ожидаемо быстро, и приходят они чуть позже начала всеобщей вакханалии. Алкоголь к тому моменту наливают всем без разбора — словно одичавшие, студенты пьют всё в больших дозах, совершенно не контролируя собственные действия. В глубине снятого дома громко орёт проигрыватель, распространяя что-то из современного репертуара, и Куроко морщится, когда череп взрывается от боли. Аомине на его недовольное выражение только смеётся задорно, подливая в стаканчик высокоградусное пойло, которое следом подталкивает к чужому рту. Куроко пьёт, проглатывает залпом, морщась уже от противного вкуса, но ни капли не роняет на пол. Переваливает прилично за полночь, когда в голове всё плывёт от количества выпитого, а Аомине пропадает из поля зрения. Куроко ищет его по всему дому, наталкиваясь на сбившихся в парочки людей — непонятно, сокурсники, одногруппники или кто-то из залётных. Над ним смеются, но на вопросы кивают в сторону комнат, неразборчиво посылая куда подальше. Куроко, в общем-то, плевать, куда его там посылают. Аомине находится в одной из занятых комнат. Пьяный настолько, что в глазах, в этих красивых омутах, не читается ровным счётом ничего осмысленного. Куроко не лучше — у него самого всё плывёт в радиусе метра вокруг. Он садится напротив мулата, встряхивает за плечи, пытаясь привести в чувство. Дайки мычит что-то неразборчивое, мотает головой из стороны в сторону, не давая прикоснуться к своему лицу, и это отчего-то выводит Куроко из себя. Звонкая пощёчина отпечатывается в сознании смазанным отзвуком, на месте удара краснотой наливается щека. Аомине поднимает не него взгляд — алкогольная пустота сменяется чем-то непонятным, с привкусом обиды и детского удивления. Куроко клинит. Он срывается впервые. Руки его в крови, когда в голове медленно проясняется. Кровь у него на лице, застывшая некрасивыми пятнами; на одежде — своей и чужой. Рот Дайки открыт в уже беззвучном крике, и Куроко не знает, было ли их слышно за той музыкой, что долбит басами где-то за пределами комнаты. Аомине перед ним — кукла с оторванными лесками-нитями, безвольно свешенными конечностями и уроненной на плечо головой. Его лицо всё в этих красных подтёках, а провалы глазниц чернеют своей пустотой. Там крови скапливается больше всего. У Аомине отказывает сердце. На ладонях Куроко — чужие синие глаза, до краёв полные того детского удивления и животного страха. Первые в его коллекции и прекрасные в своих эмоциях. */*/* В доме Куроко есть подвал. Неглубокий, метра три вниз, и его вполне достаточно для того, чтобы что-то там прятать. Запах там всегда стоит удушающий — влажный до невозможности, насквозь пропитанный металлом и безысходностью. Темнота из-за выкрученной за ненадобностью лампочки сжирает пространство, и иной раз, находясь внутри, Куроко не всегда может ориентироваться. Под подошвой, по всей площади пола, хрустит или хлюпает — как получится — его не любимая красная жидкость. Куроко спускается туда довольно редко, на самом деле. Там пахнет мёртвыми. Куроко отвлекается, когда сидящий напротив него человек подаёт голос. Он мычит что-то неразборчивое в закрывающий рот кляп, мотает головой из стороны в сторону, медленно приходя в себя. Куроко следит за ним пристально, и в тусклом свете настольной лампы едва ли что-то можно нормально разглядеть. Он смотрит скорее интуитивно, чем реально что-то видит — память подкидывает примерное положение его жертвы, оставшееся с момента его здесь появления несколько часов назад. Мужчина, который должен стать очередным элементом его коллекции, пытается сказать что-то громче и начинает мычать, когда понимает, что говорить не может. Дёргает руками — Куроко слышит чужие движения, привыкая смотреть на звуки — в подступающей панике, скрипит ножками стула по полу. Слух ловит характерный хруст давно застывших клякс крови на полу. Куроко выкручивает лампу на возможный максимум и моргает пару раз, давая глазам привыкнуть. Человек перед ним судорожно и резко поворачивается, ловя в поле зрения застывшего статуей самому себе голубоволосого. В глазах его — таких красивых в неверном жёлтом свете — отражается паника и такой приевшийся за пять лет страх. Страх, если начистоту, есть во всей его коллекции — он как завершающий элемент той внутренней красоты всех его экспонатов. Нельзя сказать, что Куроко ненавидит страх в глазах своих жертв. Он их понимает, на самом-то деле, и никогда не осуждает. Осуждать не за что. Страх — естественная эмоция перед смертью. Человек в ужасе мычит громче, когда замечает в его руках скальпель. Медицинское лезвие холодом играет в единственном источнике света, привлекая лишь больше внимания. Куроко не видит смысла говорить очевидные вещи — подходит молча, возвышаясь над дёргающимся экспонатом, и даёт мнимую возможность на спасение. Это всегда действует — стоит только замереть, опустив руку, и жертва чувствует шанс быть освобождённой. Это дарует им проблеск надежды, отражающийся в глазах, в этих всегда разных по цвету и размеру океанах жаркой мольбой. Куроко читает их как книгу, с присущей жадностью и скрытым любопытством. Сегодняшний элемент его коллекции по цвету совершенно обычный. Каряя канва играет в жёлтых отблесках непролитыми, но готовыми вот-вот сорваться слезами. Таких в его музее за пять лет набирается около тридцати банок. Куроко не жалуется — он любит любой цвет и любой его оттенок, выявляя для себя далеко не пигмент радужки. Мужчина бьётся под ним пойманной птицей, стоит холодному лезвию коснуться кожи под глазом. Куроко встаёт ближе — чужие ноги оказываются между бёдер, колени фиксируют жёстко, не давая сделать больше ни малейшего движения. Он оттягивает нижнее веко, с точностью хирурга вводя остриё глубже во впадину, слегка ведёт им внутри, отчего вниз по щеке течёт первая кровь. Человек под ним вновь пытается уйти от неминуемой смерти, и Куроко недовольно качает головой — жертва сама себе только хуже делает. Крови становится больше — рвутся сосуды и глазные нервы. Руки привычно действуют независимо от мозга, скальпель перерезает мышцы, и кругляш склеры опасно выпадает вперёд, повисая на остатках нервов. Куроко вовремя подхватывает стерильно чистое блюдце, не вслушиваясь в глушащиеся кляпом крики; подставляет вниз, и первый элемент сегодняшнего экспоната с мягким хлюпом падает вниз, орошая запястья мелкими каплями. Второй глаз Куроко вырезает под глухое мычание — мужчина наконец-то срывает голос и больше не дёргается. Когда белое яблоко, подобно собрату, устраивается рядом, Куроко отставляет блюдце на стол, оглядывая застывшего перед ним человека. Кровь заливает всё его лицо, некрасиво заползая во впадины рта и стекая ниже. Он ещё жив, но едва ли продержится в таком состоянии долго. Куроко отходит, поводя затёкшими плечами. Замирает перед столом, с истинным восхищением осматривая сегодняшний экземпляр, и удовлетворённо улыбается — больная улыбка растекается по губам, когда Куроко подносит чужие белки к своим глазам, вглядываясь в мутные карие радужки, навсегда застывшие в состоянии первобытного ужаса. Со всей присущей ему осторожностью помещает в заранее подготовленную банку с раствором, надёжно закрывая крышкой. Куроко уходит из подвала, не обращая внимания на мёртвое тело, и только делает мысленную пометку не забыть убрать его как можно скорее. */*/* В новостях, в криминальном репортаже, его называют коллекционером. С момента его первого коллекционного экспоната проходит три года. Тела не всегда удаётся прятать достаточно хорошо, и благо, что улик на него полиция не находит — Куроко действует достаточно скрытно, чтобы оставлять на себя какие-то наводки. В его личной коллекции — тридцать две пары прекрасных глаз с самыми разными эмоциями. Криминалисты в открытую называют его помешанным ублюдком с психическим расстройством, и это вызывает у Куроко слабую улыбку. Криминалисты не знают, что находят не всех жертв его любви — некоторые тела он благоразумно додумывается сжигать, чтобы точно не оставлять за собой следов. Один из розыскной группы полицейских, ведущих его дело, становится тридцать третьим в его коллекции. Его тело Куроко спрятать не успевает. Вместе с тридцать третьей жертвой Куроко встречает Акаши. Встреча эта так же случайна, как глаза криминалиста в его коллекции — этого вообще не было в планах. Куроко дёргается, когда слышит чужие шаги, слишком громко звучащие в наступившей тишине. Тело перед ним с глухим стуком падает на асфальт, а пальцы только из-за рефлексов не сжимаются достаточно сильно, чтобы раздавить чужие серые глаза, находящиеся в ладони. Акаши смотрит на него со смесью удивления и чего-то ещё, и Куроко теряется — впервые за всё время. Потому что страха в чужих гетерохромных глазах не видит совершенно. Куроко не двигается, когда Акаши подходит ближе, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. Смотрит внимательно и немного напугано, потому что не знает, что ожидать от этого незнакомого человека. Красноволосый отвечает не менее пристальным взглядом, делает ещё шаг навстречу, и тогда Куроко словно приходит в себя — дёргается, всё же стискивая пальцы, и благо, что сжимается не та рука; в ладони порез отдаётся жаром и саднящей болью, и голубоволосый шипит, видя красные капли на асфальте. Вздрагивает, стоит Акаши пройти мимо, к валяющемуся позади него телу, и оттащить вглубь переулка, к мусорным бакам. Куроко на инстинктах поворачивается следом и с растущим изумлением смотрит, как этот незнакомый парень открывает крышку контейнера, поднимает тяжёлое тело и, словно ненужный мешок, сбрасывает его внутрь. Он закрывает бак, отряхивая руки от грязи и бурых остатков крови, а Куроко двинуться не может — не удивление, но истинное непонимание заполняет голову, эхом крутя под черепом недоумевающее «Что?». Куроко понимает смутно, что с головой Акаши что-то не так, когда он молча ведёт его в свою квартиру. Акаши не задаёт вопросов, не шугается и реагирует на перепачканного Куроко с чужими глазами в руке слишком спокойно. Его дом удачно располагается в паре кварталов, и доходят они никем не замеченные. Красноволосый позволяет ему занять ванную, чтобы привести себя в порядок, тогда как сам отбирает из онемевших от одного положения рук глазные яблоки, унося с собой в сторону кухни. Куроко использует возможность, смывая с себя чужую кровь, и смотрит в зеркало. Отражение отвечает шалым взглядом расширенных зрачков. В голове — полная каша из мыслей. Акаши во время его отсутствия ополаскивает чужие глаза и закидывает их в банку — нервы красиво колышутся в воде, едва заметно покачиваясь. Куроко молча кивает, благодаря за содействие, но вопрос так и читается во всём его облике — он совершенно не понимает, что происходит. Акаши манит его за собой, уводя в самую дальнюю комнату. Открывает дверь, и в нос ударяет до больного знакомый запах — затхлый, удушающий, мёртвый. В помещении — длинные столы с кучей хирургического набора. Мотки лески и прочных ниток по одному из столов и стерильная чистота, отдающая спиртом и приевшимся металлом. Мерцание лампы жужжанием отражается от стен, но это не привлекает внимания Куроко. Глаза его замирают совершенно на ином — под потолком на крюках, подобно свинье на скотобойне, висит человеческое тело без кожи. Акаши подаёт голос — впервые с момента их встречи, — рассказывает о своём увлечении, а Куроко глаз не может отвести от мёртвой туши. Акаши шьёт сумки из человеческой кожи. Акаши говорит, что занимается этим уже пять лет. Первыми его изделиями стали собственные родители, которых он лично расчленил, когда вышел из психушки, куда те его упрятали в восемнадцать. Акаши говорит, что они подозревали его в раздвоении личности и потому боялись, а помещение в отделение аргументировали тем, что переживают за психическое здоровье сына. Акаши говорит, что он не был психом — но он им стал, потому что пребывание в психиатрической лечебнице, кишащей психами более страшными, чем выдуманные его родителями, оставило на нём свой след. Его не должны были выпустить — его и не выпускали, но персонал там оказался настолько же херовым, как грёбанные ищейки, которых пустили до дела Куроко. Акаши говорит, что сбежал, чтобы не стать ещё большим сумасшедшим, чем есть сейчас. Акаши говорит, что ему не стыдно. Говорит, что за пять лет материалом для его изделий стали двадцать восемь человек, а сумки на рынке, где он нелегально имеет собственную точку, раскупаются со скоростью запущенной в космос ракеты. Люди, по его словам, настолько слепы, что не понимают, что именно они приобретают в каждодневное пользование. Акаши говорит, что в некотором роде понимает Куроко. Куроко говорит, что начинает понимать его. */*/* В коллекции Куроко есть глаза его бывшей девушки. Они были в отношениях не так долго, но их можно было назвать настоящими. С натяжкой, но всё же. Момои не знала о его увлечении, не знала о коллекции — Куроко никогда не приглашал её домой, предпочитая встречаться на нейтральной территории. Сацуки задавала ему вопросы о причине, но он всегда отмалчивался или переводил разговоров в другое русло. Ей, конечно же, это не нравилось, но она не настаивала. Её не должно было быть в коллекции изначально. Она просто слишком много узнала. Её экспонат стал двадцать пятым. Куроко любил её персиковые лепестки с застывшей в них нежностью. Она так и не поняла, отчего стала забывать увиденное, приведшее её в животный ужас. */*/* Акаши приходит к нему через семь месяцев и лично притаскивает ему сороковой экземпляр. Куроко не интересуется, как красноволосый узнаёт его домашний адрес; не интересуется, где он нашёл этого парня и какими наркотиками его накачал. Акаши говорит, что после их встречи незаметно следил за ним, а те тела, от которых голубоволосый не мог избавиться в виду невозможности, забирал на расходный материал. Говорит, что продажи его изделий поднялись; думает, что это было бы взаимное сотрудничество — использовать одного человека в общих целях. Куроко совсем неинтересно, какую цель преследует Акаши. Его вниманием завладевают золотые глаза в обрамлении длинных ресниц. Блондин совершенно не понимает, что происходит и где он находится. Его состояние расслабленное и лёгкое, а зрачки мутные от количества наркоты, которым его накачали. Акаши на фоне говорит, что подцепил его в каком-то баре недалеко от точки его продаж. Говорит, что сегодня не планировал искать расходный материал, но парень оказался слишком навязчивым. Куроко пропускает слова мимо ушей, вглядывается в радужку и понимает, что не может пропустить этот образец в своей коллекции — подобного оттенка у него не было ещё ни разу. Мутный золотой играет под холодным освещением, красиво переливаясь, и Куроко пропадает совсем — внутри, там, куда он любит заглядывать, плещется эйфория вперемешку с первобытной любовью — привычное состояние употребляющих. Куроко всё же интересуется из чистого любопытства, чем Акаши накачал бедного парня. Акаши усмехается и показывает пакетик с экстази, и Куроко только головой качает — в открывшихся обстоятельствах парень всё равно уже не жилец. Акаши дарит ему скальпель — новый, ещё не использованный, приятно холодящий руку. Куроко кивает и абстрагируется от реальности, углубляясь в привычное действо, что с использованием нового инструмента проходит быстро и почти чисто — не так, как грубым ножевым лезвием, что иной раз умудряется застревать и наводит только больше грязи. Однако тяжёлый взгляд прожигает спину, концентрируется в районе лопаток, и невольно хочется свести их вместе, дабы избавиться от неприятного ощущения. Парень, которого лишили зрительных органов, совсем не понимает, откуда исходит боль, но кричит скорее из чистых рефлексов, подносит пальцы к глазам и пачкает подушечки в красном. Куроко радуется, что его дом достаточно изолирован снаружи, чтобы пропускать звуки изнутри. Кисе, как он узнаёт позже, ещё остаётся в сознании, когда попадает обратно в руки Акаши. Красноволосый спрашивает, есть ли место, где можно спокойно продолжить дело, и Куроко кивает на дверь в подвал, где незваный гость скрывается вместе с телом. Крики стихают через пару минут. Акаши приходит вечером через несколько дней и говорит, что продажи из кожи Кисе зашли на «ура». */*/* По новостям передают, что у коллекционера появился подельник — число жертв растёт с каждым днём, а неуловимых маньяков поймать так и не удаётся. Куроко усмехается на слова дикторши — коллекция пополняется ровно раз в четыре недели, потому что не каждый человек подходит под нужные ему запросы и параметры, предоставленные Акаши. Он ведёт счёт каждого экземпляра, и у него их накапливается пятьдесят четыре. Ровно по одному на каждый прожитый месяц. В коллекции его — глаза самые разнообразные. Карие, синие, голубые, зелёные, есть даже парочка фиолетовых и бордовых, медных и даже отдающих кроваво-красным. Карих, конечно, преобладающее количество, но и их — различный спектр от бежевого до угольно-чёрного. Куроко радуется, что в Японии много полукровок, отчего цветовой спектр никогда его не огорчает. Конечно же, далеко не раскраска радужки является главной составляющей, но иной раз хочется радоваться даже примитивному. У него нет только одной пары. И он планирует на ней остановиться. Потому что большего он не захочет. */*/* Акаши как-то признаётся, что хотел бы сделать из его кожи сумку высшего качества. Или книжную обложку. Он шепчет, что кожа Куроко — удивительно нежная для человека, увлекающегося таким зверским занятием, как вырезание чужих глаз. Куроко в свою очередь фыркает в его сторону, бормочет, что не Акаши говорить о зверских занятиях — этот меркантильный ушлёпок умудряется даже из снятой человеческой кожи получить какую-то прибыль. Куроко не помнит, с какого момента они часто начинают отираться друг у друга. Вместе как-то спокойнее, да и запах в их домах одинаков настолько, насколько это вообще возможно — даже не понимаешь, где именно ты находишься и как долго. Они знакомы чуть меньше года, на их руках — одиннадцать трупов, чьи тела так и не были найдены. По городам на них заведены крупные дела — они не сидят на месте, предпочитая лишний раз поколесить по родной Японии в поисках новых образцов. Но неизменно возвращаются в Токио, чтобы потом обязательно вновь сорваться куда-нибудь ради острых ощущений. Акаши говорит, что за предыдущие пять лет не испытывал ничего подобного. Говорит, что настолько легко ему не было ни с кем, сколько бы он ни искал похожих отношений. Куроко думает, что их симбиоз сложно назвать отношениями. Акаши говорит, скатываясь в гипнотизирующий шёпот, что, возможно, любит Куроко. Куроко говорит, поддаваясь чужим пальцам, что влюблён в его глаза. */*/* Полицейские в интервью утверждают, что вышли на след маньяков. Куроко искренне пытается вспомнить, когда они успели наследить, но в голову совершенно ничего не приходит. Куроко, в общем-то, глубоко плевать, как именно на них вышли. Куроко сидит на чужих коленях, кончиками пальцев водит по чужой открытой шее, в другой руке сжимая начищенный до блеска скальпель. Акаши обхватывает его ладонями, прижимает ближе и дышит в ключицы — воздух на коже оседает жаром, сухие губы прерывисто мажут по телу ожогами. В нос забивается удушающий запах крови и металла. Мёртвый запах. Акаши улыбается блаженно, забирается руками под рубашку на спине и исступлённо шепчет куда-то в район скулы, что его кожа — самое нежное, что можно было бы пожелать для идеального изделия. Куроко дрожит в его руках, потому что подобные признания — куда интимнее секса, и выдыхает в ответ, зарываясь носом в отросшие волосы, о красоте чужих глаз. В припадке смеётся, признавая себя поехавшим, и отвечает, что, кажется, полюбил его глаза в тот момент, когда только увидел. Акаши отстраняется, и улыбка на его губах ширится, зрачки почти полностью перекрывают радужку, и это похоже на чёрную дыру, полыхающую пожаром по контуру. Куроко влюбляется в это видение безвозвратно. Он вырезает чужие глаза с точностью художника, создающего свой самый лучший шедевр. Акаши смеётся, захлёбываясь собственной кровью, стекающей из пустой глазницы, и тянется вперёд, вжимается в чужой горячий рот, оставляя после себя вязкий красный след. Куроко улыбается в ответ, вынимая чужой глаз, и радуется тому, что Акаши додумался принять сильный подавитель боли — далеко не экстази, но что-то намного хуже. Акаши ещё жив, когда последний раз тянется за поцелуем, и Куроко отвечает. Голова свешивается вниз, шея красится красным, и это, похоже, куда лучше, чем вся его коллекция. Глаза Акаши становятся самой большой блажью Куроко — пятьдесят пятым экземпляром. Куроко любуется ими, не отрываясь, целует холодное стекло банки, за которым гетерохромные огненные порталы пылают дикой, больной зависимостью. Скальпель мягко ложится в руку, и, глядя на собственное отражение, медленно заплывающее на один глаз, Куроко недоумевает, почему все остальные его коллекции так остро реагировали на собственную смерть. Это ведь совсем не больно.