Викторианское детство, стеклянный шар и коммунисты

Викторианскую культуру можно охарактеризовать как очень консервативную, строгую, местами жесткую, патриархальную. Викторианец постоянно находился под давлением — с одной стороны неписаных, но всем известных социальных норм, которые придавливали его ничуть не слабее, чем писаные законы (которые тоже были очень жестки), с другой — религии. Викторианская мораль жестко подавляла все проявления сексуальности, клеймила естественные проявления страсти и влечения греховными, грязными, недостойными, порочными. Все это подкреплялось культурой молчания, на запретные темы нельзя было говорить, нельзя было их обсуждать, за проявляемый подростками интерес следовали наказания. Викторианские подростки оставались наедине с процессом взросления, у них отсутствовала возможность обсудить то, что происходило с их телом, со взрослыми (даже родителями) или сверстниками, потому что это было бы воспринято как нечто жутко непристойное, отсутствовали книги, которые могли бы рассказать о нормальной взрослой сексуальности. По сути и не было понятия «нормальная сексуальность». Все, что могло преподнести взрослеющему подростку общество — это запреты, молчание и острое чувство стыда и непристойности. Секс со средневековой монашеской нетерпимостью воспринимался чем-то грязным, порочным, животным. Да — неизбежным! — потому что требовалось все же рожать детей, но скорее «неизбежным неудобством» (в особо запущенных случаях сопровождающимся болью, страхом, стыдом, чувством «использованности»). Подавленная естественная сексуальность вылезала разными путями, порою довольно извращенными. Рассказывать об этом можно долго, по сути это тема для отдельной статьи. Можно лишь вскользь упомянуть: распространение проституции, заместительный гомосексуализм, садомазохизм, всевозможные формы сублимации (например, откровенная БДСМ-переписка на страницах популярного журнала, представленная как «откровения» читательниц о насильственном утягивании в корсеты, которому их подвергали в детстве), а также сочетание табуированности и зацикленности — викторианская психология настолько стремилась огородиться от секса, что видела непристойные намеки на него буквально во всем! Но нас все же интересует детская литература. Кстати, сама по себе отдельная литература, предназначенная именно для детей, тоже появилась в викторианскую эпоху. Детство выделилось в отдельный, особенный период жизни, и вокруг этого периода образовался целый культ — культ чистоты, невинности, непорочности. Детскую литературу писали и пишут взрослые, поэтому детская книга — это всегда отражение их чаяний о детстве. Иногда это ближе к автобиографии (чем ближе, тем менее «детскими» они по итогу выходят, а иногда — фантазии о том, каким должно быть «идеальное» или «правильное» детство). В викторианской концепции детство — это хрупкий стеклянный шар, который ограждает чистую душу ребенка от грязи и порока, которые окружают его в мире взрослых. Герой-ребенок викторианских историй стремится задержаться в этом мире подольше, он не жаждет взрослеть (хотя и понимает, что это неизбежно). Взросление викторианского ребенка — это не деятельный процесс, который нужно подстегнуть и направить, интегрируя ребенка во взрослый мир, а нечто неизбежное и притом не особо приятное, что произойдет само по себе (как старость или смерть). Стоит ли удивляться взрослым-писателям, которые сами не смогли совершить этот переход в свое время (или совершили, но болезненно) и затем пытались задержать своих персонажей в их чистом детском мире? Возьмем достаточно легкую историю, но типично викторианскую — «Таинственный сад» Фрэнсис Элизы Бернетт. Двое главных героев-детей (девочка-сиротка и ее кузен-инвалид) фактически заперты в мрачном месте, олицетворяющем мир взрослых. Это огромный старый особняк, большинство комнат которого заперты, который к тому же торчит посреди пустоши, а заправляет в нем вечно депрессирующий вдовец — папаша мальчика-инвалида. Дети находят и облагораживают заброшенный сад, о существовании которого все обитатели поместья давно забыли. Это и есть тот самый «стеклянный шар», замкнутый, закрытый и защищенный от внешнего мира уголок детства, в котором остро нуждается запуганный приближающимся взрослением, утратой чистоты и безопасности викторианский ребенок. Еще одна отличительная черта викторианских историй — автономность детей, полная оторванность от взрослых дел. Дети существуют в своем мире, взрослые — в своем. Не только дети стремятся огородиться, но и взрослые не допускают детей в свой мир с помощью системы запретов и ограничений. Викторианские дети заняты исключительно своими детскими делами, они не участвуют в решении родительских или не дай бог общественных проблем, не выполняют значимых поручений взрослых, не помогают в работе, не вовлечены в политику. А если вдруг вовлечены — то потому что злые или безответственные взрослые не справились со своей задачей по ограждению ребенка от всего этого (здесь, например, истории Диккенса). Викторианским детям обычно тяжело общаться со взрослыми, они тотально не понимают друг друга. Да и не особо стремятся понять или наладить контакт. Взрослые боятся «испортить» ребенка, открыв ему информацию, которую ему знать «не положено» или «рано», поэтому ограничивают свое участие в его жизни поддержанием формальной дисциплины. Однако один канал взаимодействия все-таки есть: и это канал от ребенка ко взрослому. Ребенок может символически допустить «хорошего», «доброго» взрослого в свой детский мир, тем самым вернув тому чувство чистоты, легкости и беззаботности. Как это и происходит в том же «Таинственном саде». Но до предела идея побега ребенка от мира взрослых в замкнутый и защищенный мир детства доходит в произведениях Льюиса Кэрролла и Джеймса Барри. (О том, почему Барри с его «Питером Пеном» — типично викторианский продукт, см. по ссылке в примечании). Оба автора — каноничные примеры викторианцев, не справившихся с взрослением. Оба воспринимались в обществе чудаками, оба не создали собственные семьи (Барри, правда, был женат, но, видимо, брачных отношений не было), не обзавелись родными детьми, зато много и охотно общались с чужими: Кэрролл — с девочками, Барри — с мальчиками. Обоих позже подозревали в педофилии, разумеется, безосновательно. (Один из мальчиков-воспитанников Барри вообще был уверен, что тот всю жизнь был девственником). На самом деле речь идет, конечно же, о влечении к детям в духовном плане, а не физическом (это подтверждается тем, что с некоторыми своими «детками» писатели продолжали общаться всю дальнейшую жизнь, то есть далеко после выхода тех из детства и даже юности). Льюис и Барри, оба не совсем взрослые, нуждались в детях-проводниках, которые «оживят» придуманные ими истории и позволят еще задержаться в мире детства. Что же из себя представляют эти миры? Миры Льюиса, в которые попадает Алиса, нарочито абсурдны, они «перевертыши», в них не работают привычные правила и законы, зато лингвистические каламбуры воспринимаются буквально, изобретаются новые слова. (Очень, кстати, перекликается с книгой Корнея Чуковского «От двух до пяти» о детском языке). Кроме того, что обе книги содержат сознательную стилизацию под жанры абсурда и сновидения, они еще и старательно подражают детскому образу мыслей и восприятию. Причинно-следственные связи абсурдны и непонятны, время движется хаотически или замирает (у детей до определенного возраста есть проблемы с восприятием времени), размыта сама связь между сном и явью, реальным существованием и вымыслом. Еще прибавляется явный библейский символ — сад (Эдем), в который стремится попасть Алиса. Эти миры, что Страна Чудес, что Зазеркалье иногда могут быть странными до криповости, иногда могут пугать саму Алису или доводить до слез, но при этом ее безопасность «прописана» в самом условии путешествия. Алиса знает (чувствует), что ей не грозит никакая настоящая опасность и что она может вернуться домой, это место не будет ее удерживать. Оно и не должно — ведь удержание ребенка, насильственный контроль — это прерогатива взрослого мира, этого не может быть в мире детском, куда как раз-таки сбегают от давления взрослых. Именно эта прописанная (то есть заранее очевидная для героини) безопасность и возможность покинуть волшебный мир не дает сказкам Льюиса перестать быть сказками для детей и превратиться в психологический хоррор. Как, например, в «Коралине» Нила Геймана, которая концептуально весьма близка к «Алисе», но Другой мир там только притворяется безопасным убежищем, на самом деле там властвует злой взрослый — архетип деспотичной матери. И Коралина вынуждена спасаться бегством из этого места и еще и спасать других. Для викторианских сказочных миров-убежищ не характерны мотивы побега и исправления (то есть изменения порядков волшебного мира таким образом, чтобы он был больше похож на мир реальный). Но может присутствовать тема защиты места от внутренней или внешней опасности, угрожающей порядкам этого места. И викторианская литература довольно легко и безбоязненно заигрывает с библейскими темами и даже смертью. Но смертью, разумеется, в ее христианском понимании. Тема детской смертности не была табуированной в викторианском обществе, в том числе от самих детей. Все еще умирала примерно треть детей, с этим сталкивалась практически любая семья. Было невозможно скрыть от остальных детей смерть братика или сестрички, да и незачем. Эти явные и местами настораживающие заигрывания с темой смерти заметны в «Питере Пэне». Только ленивый не написал о связи образа Питера Пэна с мертвым старшим братом Барри, который умер за день до своего четырнадцатилетия. Это был страшный удар для матери семейства, для которой этот ребенок был любимчиком, сам Барри, которому тогда было шесть, был сильно травмирован. Видимо, тогда в семье и начали ходить разговоры о «мальчике, который никогда не вырастет». Смерть ребенка — это, конечно, ужасно. Но, с другой стороны, если так ему не придется взрослеть? В самом раннем произведении о Питере Пэне еще нет Нетландии, действие крутится вокруг Кенсингтонского сада. Точнее — его магической «изнанки», где водятся феи, эльфы и говорящие птицы. (Кстати, рассказчик все время упоминает некоего мальчика Дэвида, с которым гуляет по саду. Дэвидом звали того самого мертвого брата Барри). Питер Пэн сбегает из дома («улетает», пользуясь тем, что все новорожденные умеют летать) в возрасте семи дней и оказывается в Кенсингтонском саду. Сады очень часто мелькают в викторианской литературе. Не требуется лишний раз напоминать, что Сад в христианском восприятии — это в первую очередь Эдем. А Эдем — это не столько место (как в Ветхом Завете), сколько определенное состояние души. Состояние чистоты и безгрешности, в котором человек пребывал на момент создания и в которое возвращается после смерти. В самом начале «Питера и Венди» содержится очень показательная сцена: двухлетняя Венди играет в саду, срывает очередной цветок и бежит к маме. Та, глядя на ребенка, произносит: «До чего жаль, что ты не останешься такой навсегда!». В этот момент Венди понимает, что однажды вырастет. И, как видим, в вырастании нет ничего хорошего, если даже мама сожалеет об этом. Венди была очень хорошенькой в тот момент и логично предположить, что повзрослев хорошенькой она уже не будет. (В оригинале и вовсе было оптимистичное: «Two is the beginning of the end», убранное в русском переводе). Однако к концепции викторианского детства тесно примыкает еще одна идея — второе детство. Новое идеальное состояние, которого человек достигает уже ближе к старости. Он снова свободен от грязного полового инстинкта, снова становится близок к детям и к миру духов, волшебства — потому что близок к смерти, раю. Здесь очень хочется упомянуть и рассмотреть «Хроники Нарнии» Клайва Стэйплза Льюиса. (Да, я в курсе, что они были написаны в 1950-е, но местами они очень даже в духе именно викторианской концепции). Для начала: нет, Нарния — это не викторианский мир-убежище, это прямо противоположная вещь: мир-испытание, или мир, помогающий взрослеть. Дети попадали туда и возвращались оттуда помимо своей воли (а иногда и против), когда «приходило время» (то есть когда решал Аслан). В Нарнии детей ожидают испытания, которые способствуют их нравственному росту, взрослению, избавлению от внутренних проблем и комплексов. Можно встретить трактовки, что Нарния использует пришельцев для собственного спасения и ничего не дает взамен, но это в корне неверное представление: Нарния и так под защитой Аслана, никакие дети ему в помощники не нужны, он там и царь, и Бог (в буквальном смысле), просто для нарнийцев и главных героев он выступает в роли наставника, поэтому ему важно, чтобы они сами справлялись с проблемами, а он бы только направлял. Именно воспитательной функцией Нарнии объясняется возрастной ценз попадания в нее (хотя в «Племяннике чародея» там оказались взрослые, но это, похоже, единственное, что там произошло без воли Аслана). Повзрослев, научившись всему, чему надо, персонажи перестают нуждаться в Нарнии, становятся «слишком взрослыми». Это нормально, это довольно здраво для детской литературы. Викторианство вылезает позднее, почти в финале самой последней книги — это линия Сьюзан. Уже в «Принце Каспиане» мы видим, что Сьюзан тяжелее верить, чем остальным. Она дольше всех отказывается идти за Люси, которой явился Аслан, позже всех видит его сама. В дальнейшем в Нарнию она уже не вернется. Даже в финале «Последней битвы»: она окончательно выпала из братства друзей Нарнии, забыла ее и все, чему там научилась, поэтому и не попала с остальными в «истинную Нарнию» (которая, естественно, являет собой Рай). Причина этого отступничества — по словам других персонажей — в том, что Сьюзан повзрослела как девушка. Ей стали интересны помада, нейлоновые чулки и мальчики. Она достигла «самого глупого возраста в жизни», предала свое первое детство и потому потеряла возможность получить второе. За этот ход Льюиса критиковали Роулинг и Филип Пулман: оба сделали вывод, что Льюиса пугала сексуальность и физическое взросление, которое именно что противопоставляется автором взрослению правильному, настоящему (то есть достижению пресловутого второго детства). Критика от Роулинг вполне заслуживает внимания; Мама Ро действительно грамотно вырастила своих героев, провела их через испытания к становлению характеров, взрослению естественному и разностороннему. Дети были детьми, подростки — подростками, со всеми сопутствующими проблемами, и комплексами, и сексуальным влечением, и враждой, и поисками себя. Каждая книга была взрослее предыдущих, а в конце мы увидели героев состоявшимися семейными взрослыми, вполне обычными (и это круто, потому что имели все шансы словить ПТСР и спиться). Что касается критики от Пулмана, то она очень предвзята — воинственный атеист Пулман обозлился на христианского пропагандиста Льюиса (уже мертвого), обвинил того в навязывании нездоровых ценностей в детской литературе и написал ответку — условно считающуюся детской трилогию «Темные начала», нашпигованную гностической антирелигиозной пропагандой и намеками на секс не-достигших-возраста-согласия-персонажей. Таким образом, викторианская концепция детства — искусственно стерильная, нагруженная багажом религиозности и взрослых страхов — оказалась невостребованной за пределами викторианской эпохи, хотя ее ретрансляцию или отголоски можно встретить и в более поздних произведениях. Практически противоположно викторианскому советское восприятие детства, что также нашло отражение в детской литературе. Для демонстрации именно мировоззренческих отличий возьмем книги сравнимой популярности с максимально похожим сюжетом — ребенок в волшебном/фантастическом мире. Первым делом вспоминаются: «Королевство кривых зеркал», серия историй про Алису Селезневу и «Незнайка на Луне». (Да, я в курсе, что Незнайка — коротышка, а не ребенок, но в его случае разницы особой нет). Во всех этих трех историях — условно назовем их советскими — персонажи уже живут в идеальном мире, им нет никакой нужды из него сбегать или укрываться. В будущем их не поджидают никакие опасности или плохие сложности (негативно влияющие на личность). Им нужно пройти ряд испытаний в других мирах, чтобы стать достойными своего, измениться в лучшую сторону. Заслужить или подтвердить свое право жить при коммунизме. Миры, в которые попадают герои, не являются ни безопасными, ни приятными, скорее наоборот, они испорчены. Но и в них есть хорошие люди, разумеется. Безопасность персонажа не прописана и не гарантируется, ему может угрожать вполне реальная физическая смерть, боль, заключение и иные неприятные вещи. В «Королевстве кривых зеркал», например, есть сцена допроса ребенка с применением пытки и последующим избиением (взрослым мужиком, на секундочку). Кстати, в фильме этот момент убрали. Не очень похоже на Зазеркалье Кэрролла? А между тем основной прием Губарев почти наверняка взял у Кэрролла. Во многом такая жесткость обусловлена политической ангажированностью советской детской литературы — довольно легкой, если сравнивать с советской литературой для старшего подросткового и раннего взрослого возраста («Молодая гвардия», к примеру), но тоже довольно ощутимой. Герои оказываются не просто в испорченном или недружественном мире — они оказываются в мире, где нет коммунизма и всего хорошего, что сопутствует идеальному коммунизму. Персонажи-попаданцы (или путешественники) в таком мире превращаются по сути в революционеров-подпольщиков — архетип весьма популярный в советской эстетике и литературе. Мода на таких персонажей не угасала даже на пике тоталитарного правления Сталина. Сама концепция детской литературы подразумевает свободу действий и самостоятельность персонажа-ребенка. В этом смысл: ребенок-читатель должен отождествлять себя с персонажем. Однако степень оторванности детей и их занятий от мира взрослых все же можно оценить. Выше мы говорили о том, что в викторианской литературе такой разрыв достаточно велик, в советских, напротив, минимален. Дети заняты общественно-полезными делами, довольно часто вообще выполняют работу взрослых или что-то по их поручению. В «Путешествии Алисы» Алиса является полноправным членом команды взрослых исследователей. В ряде случаев дети прямо вовлечены в политику, борьбу за счастье трудящихся, иногда прямо заняты в свержении эксплуататорских режимов. В советской детской литературе отсутствует мотив страха перед взрослением. Отсутствует и разрыв между детством и взрослостью. Мир детства — это тот же мир взрослых, но в своем улучшенном виде, в котором его надлежит передать будущему поколению. Подготовить мир к передаче по наследству — задача, конечно же, взрослых, но и дети вкладываются наравне. Дети знают, что этот мир должен перейти к ним, по факту он уже их, но они не конечные потребители готового продукта. Чтобы стать достойными своего наследства, необходимо пройти испытания, выдержать нравственный экзамен. Миры победившего коммунизма, конечно, неуязвимы для происков капиталистов, но очень хрупкие, когда речь заходит о качестве собственного населения. Причем этой хрупкости не скрывают; достойному обществу — достойные люди, иначе все полетит к чертям. Пройти нравственный экзамен можно двумя путями — спасти чей-нибудь чужой мир, подарить благополучие его жителям, как до того подарили тебе, или в чем-то улучшить свой. Этим в основном и заняты персонажи советской детской литературы, в этом и ее глубинный воспитательный посыл. Довольно иронично, что при всем несходстве викторианской и советской литературы конечную цель взросления обе понимают как достижение ребенком более возвышенного нравственного состояния. Достижение нравственного идеала позволяет пребывать в более совершенном месте, чем мир взрослых, к которому принадлежат авторы произведений. Это в целом универсальные посылы. Викторианская литература реализует их по христианскому пути — через отрицание плотского взросления, сексуальности и через обращение к теме смерти в ее христианском понимании — то есть перерождения, достижения рая. Советская литература, заряженная материалистической идеологией, стремится воспитать строителя и, в дальнейшем, достойного обладателя коммунизма, по сути — атеистического рая.