***
Этьен писал картину. Он бы вряд ли снизошел до разговора с Бэпс в таких обстоятельствах, но он чувствовал некоторую вину за вчерашнюю истерику с яичницей, и, в общем, был слишком расстроен, чтобы сопротивляться непрошенной компании. Только слегка отстраненно удивился столь вопиющему неуважению к его личному времени и пространству. Разговор, впрочем, не клеился: Бэпс неуверенно пыталась то ли извиниться, то ли объяснить ему, что он не прав, Этьен что-то угрюмо и рассеянно отвечал ей. Мысли его были далеко. Он думал об Орасио Оливейре. Он вспоминал его звонок, когда тот рассказал ему свой сон. Вспоминал бесстыжее воодушевление, преступно заразительное, с которым тот разглагольствовал над телом мертвого младенца. Вспоминал его желание сходить и навестить никому не известного старика. Он, похоже, считал, что мораль чужда Этьену. Как он до этого додумался? Ведь действительно аморальным был только он сам. До такой вершины красоты в эгоизме и бесчеловечности Этьену вряд ли удастся добраться без такого спутника. И Этьен сожалел об этом. Он боялся, что не сможет встретить снова уже той красоты гниения и распадка, какую видел в Орасио. Куда там той дурацкой яичнице. Бэпс внезапно закончила свои несвязные попытки донести до него непонятно что. Они с Рональдом ушли, оставили его одного, наконец и снова. Этьен чувствовал разочарование тоску и недоумение.***
У Дориана Грея был портрет. У Орасио Оливейры тоже был портрет. Так же, как и портрет Дориана Грея, он был спрятан. Но он не менялся. В то время как лицо Орасио теряло черты человечности, приобретало выражение разочарованности и безразличия, застывало жесткой надменностью, его портрет оставался прежним. Тот живой, исполненный поиска глубинного смысла человек, что был изображен на даже не портрете ─ наброске, больше не существовал. Этьен не прикасался к наброску и избегал смотреть на него. Пока не почувствовал странный запах. Запах сначала не беспокоил его, но со временем стал слишком навязчивым, и Этьен стал искать его источник. С ошеломлением он обнаружил, что запах исходит от того места, где надежно забыт был тот набросок. Этьен чувствовал волнение и надежду: словно весточку от старого друга получил. Он медленно, боясь разочароваться, но, не зная, что же он ожидает или хочет увидеть, открыл тумбочку. И замер пораженный. В солнечном свете, в паутине и пыли лежал портрет. На бумаге также стояла чашка с кофе и булочка, немного кофе пролилось на бумагу. В чашке на бумаге и булке цвела бледно-зеленая очаровательно пушистая плесень. Этьен уже долго не мог взяться за перо: что-то слишком важное ушло из его жизни, оставив после себя тоскливую пустоту. Но сейчас вдохновение словно удар током настигло его, и он написал этот портрет-натюрморт. Пока писал, он, невольно улыбаясь, вспоминал странный визит Бэпс и Рональда. Вспоминал странную улыбку у Бэпс, пока та уходила. И удовлетворенно-нервозное выражение лица Рональда. Этьен чувствовал, как тепло благодарности наполняет его. Этьен смотрел на картину. «Мага обязательно должна это увидеть», ─ подумал художник.