Смерть любит нас / Death is in love with us

      Тоска пахнет табаком и ментолом. Почти так же, как ты, с одним лишь отличием – пряной ноткой ладана и гвоздики. Слишком много фальши, как будто кто-то пытался создать духи с твоим ароматом и случайно добавил в флакон дешевый цветочный парфюм «из самого сердца Парижа».       Нелепая попытка совместить несовместимое: едва ли чайная роза или водяная лилия может напомнить о тебе.       Только увядшая. На влажной земле. За железным ограждением.       Тонкая «дамская» сигарета тлеет в серых сумерках, оставаясь едва ли не единственным ярким пятном в опустевшей спальне. Пропали все безделушки, напоминающие о том, что когда-то здесь было уютно. На подоконнике нет ни одного комнатного цветка, - даже орхидея, та самая, которую ты подарил мне на годовщину, бесследно исчезла. Комод опустел: на нем больше не лежат кипы запылившихся кулинарных книг в цветастых переплетах. Готовить я так и не научилась, - разумеется, ведь для этого нужно их хоть иногда открывать, - и, наверное, при желании могла бы найти им применение, но, как и прочее, книги рецептов пришлось выкинуть на помойку. Стоило только взглянуть на пестрые обложки, как в голове тут же всплывали твои едкие шуточки, и от того становилось только хуже. Стены, увешанные разноцветными рамками с нашими свадебными фотографиями, превратились в сплошные белые полотна, усеянные крохотными металлическими гвоздями.       Все, что было нам дорого, осталось в прошлой жизни. Нашлось место только для стеклянной пепельницы с геометрическим узором на ободке, и то только потому, что держать её на прикроватной тумбочке оказалось чертовски удобно.       Душа тлеет. Пепел путается в волосах, отдает горечью на языке. В легких – яд, а там, где когда-то было сердце, зияет чёрная дыра.       Делаю затяжку и выдыхаю. Зябко ёжусь: холодно пробирает до мозга костей - в квартире сыро. Рука тянется к грубому шерстяному одеялу, - третьему по счёту. Трясет, как лихорадке, бросает то в жар, то в холод. Настроение с отметки «отвратительно» медленно-уверенно движется к «хочу умереть».       Забавно. Ты никогда так не говорил, но ушел первым. Теперь моя очередь.       Билет прямиком в ад лежит у меня в кармане красной клетчатой рубашки, - твоей любимой, насквозь пропахшей дымом сигарет и душистым мылом с ароматом мяты. Экстази в синем шелковом мешочке. В тот день в ванной нашли точно такие же. Предсмертной записки рядом не было: думала с ума сойду, пока рыскала по квартире в поисках этой чёртовой бумажки с хоть какими-то объяснениями, но, видимо, умирать ты не планировал. Полиция забрала все таблетки, которые удалось найти, но, как оказалось, за шкафом остался ещё один тайник. Обнаружить его удалось только после генеральной уборки. Благо, мама в тот день не приехала помогать с ней.       Cколько ты принял? Две? Три? Десять разом? Сколько вообще нужно принять, чтобы умереть?       Когда-то ты клятвенно обещал, что бросишь, а я – что никогда к ним не притронусь. Как видишь, говорить правду мы так и не научились. И не научимся.       Таблетка кажется почти безвкусной, - неудивительно, за последние несколько недель я почти потеряла способность различать хоть что-то. Накрывает почти сразу: голова кружится, дыхание перехватывает, перед глазами прыгают разноцветные круги. Беру ещё одну – к горлу подкатывает тошнота, от терпкого привкуса сводит зубы. Третья - и сознание медленно уплывает, тело теряет чувствительность. Мир вериться в адском калейдоскопе, цвета смешиваются самым отвратительным образом.       Так вот какого оно, умирать от передоза... Лучше уж прыгнуть с крыши или перерезать вены, честное слово.       Спасительная темнота накрывает внезапно. Кажется, что ничего в мире больше не существует, кроме этой гнетущей тишины. Сердце бьется чертовски быстро, будто пытается вырваться из грудной клетки.       Мои последние секунды. Ускоренный пульс, прерывистое дыхание. Ещё немного, и мы снова будем вместе, - на этот раз навсегда.       И даже смерть не разлучит нас.

* * *

      Кажется, прошла целая вечность прежде, чем наступило утро. Лучи октябрьского солнца пробиваются сквозь плотно задернутые занавески, из открытого окна веет утренним холодом. Шерстяные одеяла валяются где-то в углу. Чёрт его знает, как они там оказались. На полу пепел, окурки и разбитая вдребезги пепельница с изящным узором, а на прикроватной тумбочке лежит пустой мешочек из синего шелка. Пытаюсь сесть, но тело не слушается – мышцы онемели. Голова раскалывается; болит до такой степени, что умереть хочется больше, чем вчера.       Краем глаза замечаю запечатанный белый конверт на соседней подушке, - на той половине кровати, которая когда-то принадлежала тебе. Осторожно, без лишних движений вскрываю его, дрожащими пальцами вынимаю сложенный вчетверо лист – он пахнет шалфеем и ещё чем-то древесным, едва различимым, – точь-в-точь твой любимый одеколон. На белом-белом листе всего одна строчка до боли знакомым витиеватым почерком:       «Прости. Я не хотел.»       На глаза наворачиваются слёзы.       Я верю тебе.