Forgive me, Father

- Кастиэль, - говорит он, и это приказной тон. Они оба это знают. – У тебя имя ангела и тело шлюхи, - Дин тянет Кастиэля за волосы, потому что может. Заставляет Кастиэля двигаться, потому что хочет этого. – Твой рот, - говорит он, прослеживая пальцами тонкую линию его губ, - создан для греха. Кастиэль вздрагивает, как и всегда. Он не поднимает на Дина взгляд. - Простите меня, отец, ибо я грешен, - говорит Дин, толкая Кастиэля на колени. – Простите меня, ибо я согрешу. Кастиэль на мгновение поднимает взгляд, и его глаза такие яркие и огромные… - Ебать, - бормочет Дин, потому что это всё, о чём он может думать. Это всё, о чём он способен думать с тех пор, как впервые увидел нового священника прихода Сент-Мэри, красивого молодого Кастиэля с его огромными синими глазами, и розовыми губами, и телом, созданным для любви. Кастиэля, который презрительно сужает глаза, услышав ругательство, и в следующую секунду отводит взгляд. - Ты знаешь, что делать, - мурлычет Дин, пробегая большим пальцем по полным губам Кастиэля. – О, да, - говорит он, когда Кастиэль делает то, что должен. – О, боже. Сент-Мэри – бедный приход, и на его священнике лежит большая ответственность. Хороший священник, который старательно выполняет свои обязанности, может сильно повлиять на жизнь своих прихожан. А Кастиэль – хороший священник. Дин знал это с того самого момента, как увидел его на службе; его сердце принадлежало богу, но болело заботами прихожан. Дин знает, что пользуется добротой Кастиэля и его стремлением сделать для церкви всё, что в его силах. Он уверен, что ни один порядочный человек никогда не поступил бы так, как поступает Дин, и убеждён, что попадёт в ад, когда придёт его время. Каждый раз, покидая дом священника, он клянётся, что это был последний раз, но в том же самом он клянётся себе перед каждым приходом к нему, так что он больше не верит в свои обещания. Всё, во что он верит, всё, что он знает, всё, чего он хочет, - это Кастиэль. Только это. Только он. Вот такой, стоящий на коленях, открывший свой красивый сладкий рот, ласково обхватывающий его член своими губами, блестящими от слюны, в то время как его язык совершает едва заметные грязные вращательные движения вокруг члена, а изнутри его рот такой узкий, и тёплый, и влажный, и… - Стой. Минутное колебание, и Кастиэль останавливается. На этот раз, когда он поднимает взгляд, в его глазах – целый мир боли, но Дин не позволяет этому повлиять на себя. Бедняга, наверное, надеялся, что в этот раз отделается одним минетом. Чёрта с два. - Повернись. Сейчас же. На четвереньки. Как собака. Ты хорошая собака, правда? Хорошая собачка, хороший мальчик, - шепчет он охрипшим и дрожащим голосом, потому что, чёрт, он очень хочет отыметь Кастиэля прямо сейчас. – Скажи мне, - говорит Дин, расстёгивая брюки Кастиэля, - ты готов для меня? Весь такой приятный, и влажный, и жаждущий меня? Боль на лице Кастиэля сменяется чистой ненавистью, но лишь на мгновение. Потом он вспыхивает – у него такой очаровательный румянец. - Я сделал так, как ты просил, - резко говорит он, и голос его звучит именно так, будто в его рту только что побывал член, - надломленно и пристыженно. - Хорошо, хороший мальчик, - руки Дина обхватывают талию Кастиэля, проскальзывая кончиками пальцев под нижнее бельё в поисках дилдо, которое он заставил Кастиэля использовать перед встречей с ним. Он вдавливает его чуть глубже, и Кастиэль опускает голову, выдыхая одновременно измождённо и страдающе. – Хороший мальчик, - говорит Дин, становясь на колени за Кастиэлем, вытягивает дилдо, грубо его провернув, и одним отточенным, плавным движением заменяет его своим членом. – О, да. Боже, да. Порядочный человек никогда бы не стал использовать своё богатство и власть, чтобы причинять зло, но, с другой стороны, разве может порядочный человек, имеющий богатство и власть, не подвергнуться их влиянию? Это слабое оправдание, и Дин это знает. Но у него есть деньги, а приход беден, и Кастиэль просил так очаровательно. Очень плохо, что он никогда не просит у Дина ничего другого. Он позволяет Дину вколачиваться в себя, позволяет обходиться с ним, как со шлюхой, соглашается на смазку и на дилдо, готовя себя для него, но никогда не позволяет себя целовать. Он говорит Дину, что благодарен за его пожертвования церкви на благо прихожан, но никогда не говорит, что благодарен за то, что Дин делает. Когда Дин пытается обнять его, он уклоняется. Когда Дин пытается удержать его, он пронзает его свирепым взглядом. Он отдаёт ему своё тело, но никогда – сердце. Когда Дин кусает шею Кастиэля, когда царапает его член, сжимая слишком сильно, заставляя его изогнуться от боли и приглушённо застонать, то делает он это не потому, что может. Он впивается ногтями в соски Кастиэля и выкручивает их большим и указательным пальцами, пока Кастиэль не закричит, не потому, что это доставляет ему удовольствие. Он наказывает Кастиэля каждым толчком внутрь него, заставляя его стонать и дрожать, не потому, что так Дин поступает со всеми подстилками. Он никогда не обращался так с женщиной, не давал воли своим жадным злым рукам, не был просто машиной для траха. Нет, это всё только для Кастиэля. А хуже всего то, что Кастиэль этого не понимает. Он лежит под ним и сносит всё, ненавидя Дина за то, что он его использует, но себя ненавидя больше – за то, что позволяет использовать себя. Каждый раз, когда Дин трахает его, Кастиэль, должно быть, думает, что он заслуживает того, чтобы с ним обращались как со шлюхой, потому что он и есть шлюха, он стал ею, ничего не стоящий, бесполезный, жалкий. Он позволяет Дину делать то, чего тот хочет, слишком упиваясь презрением и отвращением к себе, чтобы взглянуть на Дина и понять, что хочет он вовсе не этого. Иногда, приближаясь к сумасшедшему оргазму, заставляя Кастиэля кончить вместе с ним, Дин представляет, что они кончают одновременно потому, что Кастиэль любит его. Спускаясь с вершины блаженства, когда голова всё ещё кружится, а тело, обессиленное, обмякшее, ещё содрогается от удовольствия, он толкает Кастиэля вниз, падая на него, накрывая его собой, дышит глубоко-глубоко и думает «Вот оно; сейчас он чувствует, как бьётся моё сердце». Он закрывает глаза, вдыхает запах секса, мускуса и Кастиэля, и мечтает о том, чтобы ему никогда не нужно было подниматься. Мечтает остаться здесь, сгрести Кастиэля в свои объятия, поцеловать его – мягко, лениво, жадно. Дин хочет получить его всего, хочет потереться о Кастиэля, заставить его выкрикивать его имя. Он хочет, чтобы Кастиэль повернул голову и посмотрел на него, улыбнулся ему, поцеловал его в ответ. Он хочет благословения его губ, целующих его лоб, нос, щёки, губы, о, губы. Вместо этого Кастиэль презрительно фыркает и опускает исполненный отвращения взгляд туда, где они всё ещё соединены. Он отталкивает Дина и отстраняется, и на мгновение тот видит, как дёргается и сжимается анус Кастиэля, будто умоляя снова заполнить его. Кастиэль отодвигается, хмурясь, изучая царапины и ушибы, оставленные на нём Дином в этот раз, а Дин сосредотачивается на ярком белом пятне на внутренней стороне его бедра, следе, который смоется легче, чем остальные. Дин хочет снова отыметь Кастиэля, но больше всего он хочет любить его. Вместо этого он встаёт, одевается и выписывает чек для Сент-Мэри. И клянётся, что это был последний раз, а в следующий раз он просто пожертвует деньги, не прося Кастиэля сначала отдать ему своё тело. В следующий раз он попросит Кастиэля просто посидеть и поговорить с ним, может, выпить вместе, может, ни о чём не попросит. Может быть, не будет следующего раза, может быть, он успокоится и перестанет желать так сильно, что трясутся руки. Может быть, он просто придёт в церковь и положит чек в ящик для пожертвований, пока никто не видит. Но сейчас Дин клянётся, что больше никогда не сделает этого снова, никогда, он будет сильным, правильным, каким и считают его все люди в приходе Сент-Мэри. Каким, возможно, считал его Кастиэль, пока Дин не доказал ему обратное.