Горечь

Я прихожу на берег реки. Опускаю корзинку, смотрю на садящееся солнце. Оно касается краем верхушек сосен, и скоро, скоро… Я подожду. Сажусь на корточки, вынимаю из корзины скатерть, со спины снимаю скатанный плед — тот же самый, что мы расстилали здесь пять лет назад. Отцепляю пожелтевшую хвоинку, оставшуюся с прошлой осени, и бросаю ткань на траву. Присаживаюсь, выкладываю на скатерть дары. Хлеб. Ржаной, теплый, исходящий запахом, так напоминающим о доме… и о тебе тоже. Я улыбаюсь, прикрываю блестящие глаза. Руки немного дрожат, когда я вынимаю из корзины дыню. Ее кожура желтая и шершавая, а если постучать по ней, получается звонкий звук. Все, как ты и учила. Вчера я на три часа ускользнул от отряда, чтобы выбрать ее, самую вкусную, на рынке в Антаре. Никто не спрашивал, зачем я ушел. Привыкли. Последней я вынимаю бутылку с травяной настойкой и стопкой. Ставлю их на скатерть, вздыхаю. Вот и все, дорогая моя подруга. Я пришел… Я смотрю на реку. Последние, самые яркие, лучи солнца заставляют щуриться. Я мог бы избавиться от этого, перейдя на истинное зрение, но зачем?.. Здесь и сейчас я не ликвидатор, не маг. Просто человек. Тени сосен вытягиваются, наливаются синевой. И чудится — там, меж них, бродят люди, тоже сотканные из темноты, теней и совиных вздохов. Рядом слышится плеск. Я не оборачиваюсь: — Здравствуй. Ты, как всегда, молчишь. И не идешь — скользишь по воде. Я говорил тебе, что во второй своей жизни ты стала еще прекраснее? Я поворачиваюсь. Смотрю на тебя — дочь воды, бывшую дриаду и мою подругу, кем бы ты ни была. Ты стоишь и, должно быть, смотришь на меня. Не узнаешь. Но и не убегаешь. Я знаю, деревенские считают тебя владычицей реки и приносят тебе венки по весне, просят об урожае и хорошей рыбалке. Они верят в тебя, но редко видят, ведь ты предпочитаешь покой и свой дом из осоки. Ко мне ты всегда выходишь. Хотя и не помнишь… Я вынимаю из корзинки стеклянный нож и разрезаю дыню. Сладкий рыжий сок брызжет на ладони, траву и джинсы. Я не обращаю внимания. Одну долю ставлю на воду. Она не тонет; по отраженному небу и соснам пробегают круги. Дыня медленно движется к тебе. Ты поднимаешь ее, кусаешь — и в этом жесте есть нечто, что напоминает мне: ты больше не человек. Я отворачиваюсь. Беру свою долю, вгрызаюсь. Дыня спела и сочна; должно быть, сладкая. Но я чувствую только горечь. От того, что когда-то произошло. От того, что потерял тебя. От того, что сижу здесь сейчас один, хотя нас всегда было трое. Было. Ты умерла; я — ликвидатор; а Тин… Тин сбежал и слава богам! Если повезет, мы никогда не сойдемся в бою. Только мне никогда не везет. А ты будешь вечно ждать меня, того, кто носил тебе любимую дыню, в этой реке… Я часто моргаю, преломляя хлеб. Половину отдаю тебе, как и положено. Ты съедаешь, и я ем тоже. Хлеба слишком много, а я не голоден, но заставляю себя съесть все до крошки. Помнишь, когда-то дыня и хлеб казались нам лучшим ужином? Мы брали их, бежали в лес, горы, на поля, полные маков — и ели, глядя в синее небо. Нам было шесть лет и казалось, что весь мир — перед нами, приди и возьми. Что с нами стало? Я наливаю настойку. Ты стоишь рядом, смотря на меня, недвижима и прозрачна: сквозь тебя я вижу другой берег. Наверное, ты думаешь сейчас, что за человек перед тобой и почему он проводит вечер у реки, вместо того, чтобы идти домой, к семье. Быть может, тебе интересно. Или просто нравится дыня. Иначе я не знаю, зачем ты остаешься. Я упустил Тина. Твоя смерть… она всех нас надломила, но его — сломала. Он любил тебя, знаешь? И готов сейчас сжечь полмира во имя своей боли. Он не остановится. И не придет на этот берег. Никогда. Для него ты умерла, а то, что осталось… Быть может, мне все же удастся его привести. Быть может, ты подойдешь и к нему тоже, а он протянет тебе твою любимую дыню. Было бы хорошо. Вот только я давно не верю в сказки. Но я сделаю все возможное, слышишь? Я приведу его — ради тебя и ради него самого. Пусть он увидит. Я выпиваю настойку одним глотком. Закашливаюсь. Горечь во рту, горечь повсюду. Но на сердце становится легче. Последний свет гаснет и ты со всплеском уходишь в воду. Я надеюсь, что ты счастлива. По-своему, как умеют только дриады во второй своей жизни. Я сворачиваю скатерть, убираю настойку в корзину. Поднимаю и встряхиваю покрывало, сворачиваю, закидываю на плечи. Окидываю взглядом реку, ставшую твоим последним пристанищем. — Прощай. И ухожу, не оглядываясь.