Стеклянный Санкт-Петербург

Машина по льду едет осторожно, с опаской, словно лёд Ладожского озера мог в любой момент обрушится под колёсами, а вода в свои коварные объятия в небытие ледяное утащит. СССР молчаливо хмурится, в окно глядя, где вьюга властвует. За ними едет вереница машин с питанием. По льду, по дороге жизни, что связывает умирающий Ленинград со спасением. Москва Советам простить до сих пор этого не может. За то, что позволил фашистам в кольцо ада взять, за то, что толком провизию и может посылать, потому что все военные силы страны на защиту столицы встали. Москва помнит и не прощает. Когда генерал в кабинет влетел и с ужасом в глазах на выдохе прошептал: — Товарищ Москва… Взяли… И сердце тогда замерло на секунду и пустилось в горестный танец, а отчаянный вой в горле комом застрял, мешая вдохнуть. Пускай самого бомбили, пускай сражались рьяно, сдерживая оставшиеся тридцать километров, но столица знал, что блокада для града на Неве закончится неминуемой гибелью. Знал и врывался в кабинет Советского Союза, к столу подлетал вихрем и требовал к близкому другу отпустить, рвался, да так, что коммунисту переспорить не удалось. Город встречает их белой разъярённой вьюгой, стойкими серыми домами, что под проклятыми бомбами держатся из последних сил. И то не все. Невский проспект осуждающе смотрит молчаливыми мостовыми и зданиями, укрытыми от глаз вражеских самолётов. У стены толпа, хоть с измученными, но радостными улыбками смотрят на афиши Музкомедии, и Москва чувствует, как тепло в груди разгорается. Город погибает, а жителей своих из последних сил вытаскивает из пропасти отчаяния и безысходности. Стеклянный, но стойкий Санкт-Петербург. Двери кабинета поддаются легко, открываются со скрипом, но неприветливо, отнюдь. Фигура из-за стола поднимается, обходит, останавливается, не решаясь навстречу подойти, и мужчина с удивлением в ней Санкт-ПетербургаЛенинград признаёт. Худой, невероятно, как увядающий цветок, бледный, кудри чёрные растрёпаны, острые черты лица заострились ещё больше, а глаза… Глаза огромные, льдисто-голубые и неживые будто, стеклянные. Под ними синяки огромные, жуткая неестественная худоба лишь подчёркивает их, и сам весь хрупкий, кажется, ещё немного, и сломается. — Добро пожаловать, — Ленинград тонкими руками разводит и усмехается, по-стеклянному безнадёжно, и у столицы сердце ноет, слова в горле застревают, и говорить Союз начинает. — Как ты? — спрашивает он тихо, видимо, стыдом разъедаемый, в глаза боится глядеть. — В блокаде, как видишь, — и голос у города безжизненный, что дрожь берёт. — Еды нет, варим кожу, сжигаем книги и мебель, чтобы от холода не умереть, концерты провожу, чтобы не отчаялись люди, а они всё равно замертво на улицах падают, — Советы ещё сильнее тушуется, губы поджимает, а мужчина продолжает. — Вам не стоит тут находиться, фрицы бомбардировку начать могут. — Мы тебя приехали проведать, — подаёт голос Москва, делая шаг навстречу. — Вот он я. Живой ещё, — и от улыбкой этой горькой так душе больно, а узник блокады к окну поворачивается, на снежный Невский глядит. — Ты держись, Ленинград, — говорит СССР, виновато взгляд отводя. — Мы кольцо пробьём, и люди перестанут умирать. Вытащим тебя из этого ада. Блокадник молчит долго, обдумывая, и Москва видит его напряжённую отощавшую фигуру, тяжело опирающуюся на стол, а потом поворачивается к ним, и в глазах его огромных голубых такая ледяная стена, океан отчаянной боли тщетно скрывающая, что жутко становится, а от слёз его сердце сжимается, пронзённое острыми иглами. — Не умирали бы люди, — шепчет Ленинград, ледяным взглядом в серо-синие глаза державы впиваясь, — если бы ты немчуру так близко не подпустил, Союз. Ты воля народная, говоришь? Народ твой погибает миллионами, от холода и голода, не дойдя до дома, или во сне в кровати дышать переставая. Народ твой под пулями, гранатами и бомбами гибнет, умирает в плену фашистов, под пытками. Народ твой в тридцати километрах от того, чтобы проиграть. Ленинград не боялся правду другим говорить. Он указывал на ошибки честно, не боясь. И сейчас говорит, а за ним стеклянный снежный город от кольца блокадного задыхается. Умирает медленно от фашистской хвори. — Защищай Москву, Союз, — внезапно продолжает твёрдым голосом Санкт-Петербург, и глаза его огнём загораются. — Защищай столицу, как подобает, чтобы немчуре не досталось. Я буду стоять столько, сколько возможно, не сдамся, даже если это будет моим последним боем. Мой город не достанется фашистам, пока я жив, пока народ будет верить в победу и бороться за свободу. Тишина повисает тяжёлая, обречённая, москвичу взвыть хочется, сердце ноет от страха, а душа болит, разрывается на части, и столица не выдерживает. Бросается к городу, в объятиях сжимает костлявое тело. Наклоняясь, утыкается носом в шею, вдыхая запах родной близкого друга, прижимает к себе крепче, чувствуя, как ленинградец в ответ обнимает, судорожно тонкими пальцами за пальто цепляясь. Стоят так минуту-две, а потом мужчина отталкивает, выдыхает с дрожью, тяжело, и шепчет, отворачиваясь от них и устремляя стеклянный взор на такой же стеклянный город: — Уходите. Тут опасно оставаться. Советский Союз замершего Москву к выходу тянет за рукав, с трудом от блокадного города взгляд отрывая, и шепчет напоследок: — Мы победим. Обещаю тебе. Ленинград не оборачивается, стоит хрупкой статуей у окна, смотрит на улицы и медленно умирает изнутри. Умирает, но из последних сил держится, стоит, верит и надежду ленинградцам вселяет, спасает от стеклянной холодной смерти. Стеклянный, но стойкий Санкт-Петербург.