Параллель

— Чай будешь? Руку продирает болью до самого плеча. Нож с грохотом падает на пол. В полуметре вскакивает на ноги Би: взвивается резвой пружиной, в полупрыжке поворачиваясь лицом, и случившееся оценивает быстрее, чем сам Цзянь: — Твою мать! У тебя что, руки из жопы растут?! А Цзянь просто хватает ртом воздух. Хватает ртом воздух и смотрит на собственную ладонь, залитую кровью: от пальцев к запястью стекает резвыми струйками, тяжелыми каплями на пол падает, пачкает. И пол, и рубашку на животе. Чужую рубашку. Кулак сжимается сам собой, хоть так и больнее. Его рубашку. И рука за спину прячется тоже сама собой. Теперь уже не только больно. Теперь еще страшно. И нужно сказать что-нибудь, постирать пообещать или новую купить, а получается только выдохнуть, долго, на всхлипе: — Извини, я не хотел, я... Закончить Цзянь не успевает. Цзяня сносит с места. И все так быстро, так складно. Раз: ноги отрываются от пола. Два: задница приземляется на стол — тот самый, на котором сидеть нельзя. Три: Би, распахнув один из навесных шкафов, лихорадочно по полкам шарит, что-то роняет и, не обратив внимания, возвращается с небольшим несессером в руках. Зубами дергает пробку из бутылька с темной жидкостью, толкает в колено, заставляя раздвинуть ноги, и, встав между ними, перехватывает за руку, рассматривая порез. У него футболка на животе тоже теперь в крови и очень серьезное, сосредоточенное лицо. Пальцы из бутылки поливает щедро, не жалея. Крепче сжимает запястье, когда Цзянь пытается вывернуться. А Цзянь еще как пытается, потому что жжется. Жжется оно так, что лицо перекашивает, а под зажмуренными веками мультиколором взрываются звезды. Жжется оно, будто руку в кипяток окунули, по самое плечо. Жжется, а потом становится легче. Становится прохладно и почти приятно. Становится, как если бы... Цзянь думает: да ну нахрен. Открывает глаза. Рот открывается сам по себе, только вот вдохнуть от удивления никак не выходит: Би, удерживая его руку, дует на пальцы. Еще и еще раз, прохладно и долго. Склоняется ниже, едва не касаясь губами кожи, бормочет тихо: — Черт, до самой кости. Ну как ты так, а? — и, наконец, поднимает глаза. Они у него светлые. Не цвет, другое — не объяснить, только отчего-то вдруг хочется плакать. И почему-то не оторваться. В месте пореза отчетливо бьется пульс, разгоняется все сильнее, а руки у него — теплые. Осторожные руки, которые больнее сделать боятся. В носу начинает противно щипать, и Цзянь спешно опускает голову, прячет лицо: — Я тебе рубашку испортил. — Что? — Би отзывается как-то потерянно, критично осматривает порез, убеждаясь, что кровь остановилась, и, выудив из несессера странный лейкопластырь черного цвета, больше похожий на изоленту, аккуратно накладывает слой за слоем. Спокойный. Похоже, плевать ему на рубашку. И рука почти не болит. И глаза у него... сука. Неправильные глаза. В горле неожиданно булькает всхлипом, а от попыток сдержаться только хуже становится: оно рвется наружу, оно внутри нарастает истерикой, настоящей такой, качественной, отходняковой: когда самое страшное уже во всех красках пережил, а оно взяло и не случилось. Он только что чуть не убил человека. Он, который в детстве рыдал навзрыд, когда дома в мышеловку попалась мышь, а став взрослым однажды ждал до самой весны, чтобы выгнать паука, который обосновался в углу спальни, потому что, ну блин, не на мороз же его... И он собирался, он на полном серьезе собирался... вот так, ножом в спину. А он ему на пальцы дует и вообще на этой кухне, потому что все же накормить решил, и... — Рубашку. Я испортил твою рубашку. — Ничего. — Я собирался тебя убить. — Тоже ничего, — даже интонация не меняется, только хмурится слегка, осматривая кисть и оценивая результат собственных трудов. Результат так себе: кривовато получилось. — Я сказал, я собирался тебя... — Я слышал. Я бы на твоем месте тоже попробовал. Так ты чай будешь? Он за тарелками идет, а Цзяня накрывает окончательно. В горле ком, в носу жжет, в груди тяжело, и голове тяжело. Голова вообще чугунная, и хочется ее положить. Хоть куда-нибудь, хоть на что-нибудь, только бы положить. Цзянь потихоньку сползает на стул, укладывается на столешницу, больно приложившись лбом. Жмурится и тихонько скулит. От всего уже. Проснулся не пойми где, рядом не пойми кто, футболку ему порвали, пальцы ему перебинтовали, кормить его все же будут, несмотря на криповое признание, и... он только что собирался убить человека. — Пиздец, — тихо говорит Цзянь, тычется носом в локтевой сгиб, и уже плевать становится, что там дальше будет и как. Глубокий вдох и на выдохе — слезы градом, горячие и соленые. Слезы так, что аж в висках ломить начинает, и не остановиться никак. Не остановиться, даже когда постепенно приходит понимание, что вокруг слишком тихо. Цзянь замечает. Не сразу, но замечает. Когда уже отпускает немного и дышать получается нормально, а не захлебываясь и подвывая в голос. Почему так тихо-то? Где он? Он так и стоит в отдалении, крепко сжимая в руках две тарелки, и глаза у него офигевшие и большие. Замер и смотрит так, будто Цзянь бомба, которая вот-вот рванет, а сапера поблизости нет, и вся надежда на себя самого, и хер его знает с какой стороны к этой бомбе вообще подойти и какой проводок перерезать. Тарелки на стол ставит беззвучно, как в замедленной съемке поднимает ладони: — Я тебя не трогаю. И я не обижаюсь. Не переживай ты так, ладно? Я бы десять раз обернуться успел, нормально все, и... на вот. — На ощупь со стола полотенце сгребает, протягивает на вытянутой руке и осторожно подходит ближе. — Воды дать? Ответа не ждет, сует в руки высокий стакан и садится на соседний стул. Смотрит в сторону, раздумывая, а потом выдыхает неподдельное, искреннее и многозначительное: — Блядь, — трет лицо ладонями, встряхивается как-то странно, всем телом, будто разминается или решается на что-то и качает головой. — Не с того мы с тобой начали. Дерьмовая была идея. Ты послушай меня, ладно? Давай я тебе кое-что расскажу, ты попробуешь мне поверить, и тогда нам обоим будет гораздо проще. По крайней мере настолько, чтобы ты больше не пытался меня убить. Замолкает, выдерживая долгую паузу, дожидается неуверенного, робкого кивка и очень тихо, шепотом почти говорит: — Повернись ко мне. Цзянь думает, что послышалось: слишком резкий переход от уверенной, твердой интонации к ласковой просьбе. Это странно. Более странно только то, что он думает об этом, уже исполняя эту просьбу: поворачивается всем телом, ерзает на стуле, запоздало понимая, что оказываются слишком близко: колени упираются в чужое бедро. Не деться никуда, не вывернуться, разве что от пола оттолкнуться и вместе со стулом назад опрокинуться, но Би, к счастью, реагирует первым: тут же сдвигается в сторону и хмурится так, будто напрочь забыть успел о чем говорил. На добрые десять секунд зависает, а потом, мимолетно скривившись, продолжает, тщательно подбирая слова: — Я не хотел тебя пугать, просто думал, так будет лучше. Но лучше не получилось, поэтому... слушай, я не псих, не извращенец, не серийный убийца — ничего такого. Я никогда никого не похищал, и тебя я тоже не похищал. Это на самом деле ошибка. Случайность. Это сделали другие люди, у которых в башке что-то сбилось, и... да неважно на самом деле. Не бойся меня. Я бы отпустил тебя, но пока не могу. Тебе придется остаться здесь на некоторое время. — На сколько? — Пару недель. Цзянь кивает и оглядывается: где там его полотенчик? Сейчас пригодится, сейчас очень надо. Сейчас будет вторая волна, да такая, что лучше заранее рожей во что-нибудь впитывающее ткнуться. Вот-вот, еще секунда, и хлынет, к горлу уже подбирается. — Только не реви. — Умх. — Серьезно, не надо. Все будет хорошо. — У кого? Молчит, обдумывая ответ, и в итоге плечами пожимает: — С тобой ничего не случится. Я ничего плохого тебе не сделаю, я тебя и пальцем не трону. Можем даже не разговаривать. — Можем, — соглашается Цзянь, пониже склоняет голову, залипает на пятне собственной крови на рубашке. — Я хочу спать. — Ты хочешь есть. — Я хочу отсюда уйти. Сейчас. Можно мне хотя бы в комнату, если уж отпускать ты меня не планируешь? Можно мне просто... — закончить у Цзяня не получается, голос срывается и глохнет на всхлипе. Би с ним, к счастью, не спорит, кивает, спешно поднимается на ноги и просит: — Две минуты подожди. Но справляется быстрее: Цзянь как раз успевает глаза натереть так, что чесаться начинают, и до крови искусать губу, когда Би ставит на стол рядом с ним тарелку с едой и дымящуюся чашку: — Возьми с собой. — Ты издеваешься? — Нет. Это его "нет" серьезное и честное. Рядом пахнет мясом и специями. Вкусно пахнет. Би, ничего больше не сказав, накладывает еще одну тарелку. Возможно, тоже весь день не ел: слишком уж жадно облизывает перепачканный подливой палец. — Пойдем? — Две недели? — Примерно. Плюс-минус. Цзянь, горестно вздохнув, тянет тарелку поближе к себе, усаживается удобнее и честно признается: — Я не смогу столько молчать.