Тёмные скалы

      Море!..       Едва открыв глаза, Марвин понял, что моря не было вовсе; злое и беспокойное, оно только снилось ему. Но качка в голове не прекращалась: потолок, слишком обшарпанный для того, чтобы быть потолком в мастерской сэра Далтона Марша в Брайфилд-Холле, уклонялся то вправо, то влево.       Бледное солнце уже поднялось над городом и скупо освещало меблированную комнатушку, которую Марвин снял на самой окраине. Не зашторенные с вечера окна гнусно скалились потрескавшимися изгибами подоконников.       Жизнь обратится в безжизненность, пламя — в дым, говорил отец. Может быть, стоило наконец принять это как непреложный закон всего сущего? И тогда, вероятно, перестало бы казаться божьей карой то, что его больше не будит мягкое касание пальцев Лорелин? И то, что вчера ему снова привиделся зачин новой картины?       Проваливаясь в сон, как в болото, он всё ещё надеялся, что это — не более чем игры взбудораженного, воспалённого разума. Но и сейчас перед мысленным взором с поразительной ясностью стоял проклятый фрагмент: примятый клочок травы, запачканный красным, — по нему будто бы небрежно мазнули алой краской. И Марвин был готов биться об заклад, что, черта с два, никакая это не краска.       Кисть, танцующая по полотну, снова жаждала обернуться лезвием топора самой смерти — или внимательным свидетелем ужасных хроник. Всё возвращалось. Всё в мире было циклично, и это тоже. Оно пришло, когда он утратил опору под ногами, любимую женщину и твёрдость веры. Но кое-что всё ещё оставалось при нём; более того, оно никуда и не уходило — и это был он сам, человек с собственной волей. Не всякая воля могла противостоять кошмарам извне и внутри; вероятно, придёт конец и его человеческому. Но не сейчас, видит бог, не сейчас, когда он ещё способен к борьбе.       Морщась от давления в висках и по-прежнему накатывающей волнами дурноты, он встал с кровати, подошёл к окну и распахнул створки. Городской ветер был недобр, несвеж и не принёс ни малейшего облегчения.       И впереди — Марвин знал — не будет ничего, кроме мук, если он не возьмётся за новую картину. Но стоило только начать: и судьба несчастных людей окажется предрешена. Разве это не доказал случай с мистером Бертраном?       — Я не стану писать, — сказал он в пустоту грязного проулка.       Боль живо откликнулась на этот вызов: теперь нестерпимо жгло ещё и в груди, но за одно он был благодарен боли — она вытесняла горькие думы о Лорелин.       Но что же делать, что же делать? О, если бы во всём мире нашёлся хотя бы один человек, который мог дать совет, как остановить чёртову лавину… Будь жив сэр Далтон Марш, Марвин непременно отправился бы к нему, хоть бы тот и высмеял его после. Почему он не пошёл к нему ещё тогда, в юности? Ведь их связывало гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд. Мотивы их картин были схожи, даже названия являлись обоим нежданно, сами по себе. Впрочем, неувядающий вид Марша никак не намекал на то, что его мучило нечто потустороннее. А если оно и не мучило его? Если он был — в отличие от самого Марвина — послушен ему, и потому так успешен? И почему сэр Далтон Марш, перестав руководить претенциозным «Клубом двадцати», еженедельным собранием самых одарённых студентов, назначил своим преемником его, Марвина? Так ли прост был смысл этих слов?       Предположение, которая поначалу казалась нелепым следствием дурного самочувствия и душевного раздора, перерастало в уверенность. Сэр Далтон Марш наверняка знал что-то обо всём этом, и унёс знания с собой в могилу.       Но леди Марш («Теперь она живёт в деревушке в ста милях от Денсвилля, вы слышали?») жила и здравствовала. Одному богу известно, сколько ещё лет — месяцев? дней? — было отмерено ей свыше, но Марвин не собирался медлить.

***

      До Денсвилля он добрался уже к полудню, а до скромного поместья, которое располагалось у кромки леса, в стороне от селения — незадолго до сумерек. Этот дом разительно отличался от великолепного дома сэра Далтона Марша в столице; видимо, после смерти супруга леди Марш искала уединения и утешения в пустынном месте на лоне природы.       Дорожка к дому была неухоженной, на пути то и дело встречались то камни, то ветки. Странно, что педантичная леди Марш смотрела сквозь пальцы на подобную нерасторопность прислуги. Или, может быть, поместье редко посещали гости? Или… От недоброго предчувствия сделалось зябко: что, если он всё-таки опоздал и хозяйка тихо скончалась в своём тихом доме?       Марвин спешно прибавил шагу, взбежал по лестнице и постучал. Вскоре за дверью послышался глухой собачий лай и осторожные шорохи, а потом на крыльцо вышла крупная женщина средних лет с зажжённой свечой в руке. В ногах её крутился лохматый чёрный пёс, глядя на Марвина угрожающе; женщина поправила чепец и довольно вежливо спросила:       — Что вам угодно?       — Мне сказали, что этот дом принадлежит леди Марш. Могу ли я поговорить с ней?       Рот женщины удивлённо округлился.       — О… я так не думаю, сэр.       — Она умерла?       — Бог с вами! Бог с вами! — экономка — скорее всего, это была именно она — так рьяно замахала свободной рукой, что свечное пламя заколыхалось, а собака снова зашлась в сиплом лае.       — Так что же? Нездорова?       Она замялась — даже головная боль вкупе с непрекращающейся тревогой позволили Марвину распознать её неприкрытое замешательство.       — Пожалуй что нездорова, сэр. Лучше бы вам зайти на будущей неделе, если дело важное.       — Я не могу ждать до будущей недели, — Марвин шагнул вперёд; на фоне всего, что он пережил и переживал сейчас, оскаленная пасть пса не казалась серьёзной угрозой. — Прошу вас, доложите обо мне! Может быть, леди Марш вспомнит меня — моё имя Марвин Койн, я учился в академии художеств под руководством её супруга.       Взгляд экономки немного смягчился, и всё же она оставалась непреклонной:       — Подождите хотя бы до завтра. Я ведь говорю вам — сегодня миледи не станет никого принимать. Она, понимаете, давно никого не принимает, а сегодня…       — А сегодня я, может быть, сделаю исключение, Мэри, — грудной голос в глубине холла Марвин узнал мгновенно. О, слава богу, леди Марш была не столь тяжело больна, раз могла передвигаться и говорить! — Пойди и принеси ещё свечей — в гостиной темно, как в погребе. И уведи Цезаря.       — Да, миледи, — Мэри поджала губы, но тотчас принялась выполнять приказ: отошла от двери и поманила собаку за собой.       Когда они скрылись из виду, Марвин перешагнул порог и обомлел. Разумеется, он не ожидал увидеть перед собой статную, полную спокойного достоинства брюнетку, какой он запомнил леди Марш — но никак не думал, что время обойдётся с ней так безжалостно. У ссохшейся лестницы стояла седая старуха в простом домашнем платье, небрежно причёсанная и непомерно худая: сквозь истончённую кожу лица легко угадывались кости, даже провалы глазниц были обозначены чётко и страшно. Только сами глаза — тёмные, как оливы, блестящие и строгие — остались такими же.       Чтобы прогнать оторопь, Марвин представился ещё раз и, не дождавшись никакой реакции от хозяйки, заговорил:       — Надеюсь, вы извините меня за поздний визит. Я никак не мог предупредить о нём, леди Марш; мне нужно было срочно повидать вас. Должно быть, вы совсем не помните меня, с тех пор, как мы были представлены друг другу, прошло много лет…        — Отчего же, — вдруг перебила она: и хотя тон её тоже остался прежним, прохладным и твёрдым, речь звучала скомканно. — К несчастью, у меня всё ещё превосходная память, мистер Койн. Закройте за собой дверь и ступайте за мной — не думаете же вы, что я буду принимать вас прямо тут, на пороге?       Дом и изнутри выглядел заброшенным и полнился странным безмолвием: Марвин понял, что ошибся, когда предположил, что хозяйка попустительствует безделью прислуги. Скорее всего, слуг здесь почти и не было, кроме Мэри и, возможно, ещё пары человек, которые не показывались на глаза.       На стене у лестницы висел огромный портрет сэра Далтона Марша в полный рост — он стоял и смотрел вдаль, опершись о балюстраду и насмешливо прищурив здоровый глаз. Марвин невольно замедлил шаг, но голос леди Марш не дал погрузиться в раздумья:       — Смотрите? Я тоже смотрю. Изо дня в день, изо дня в день. Чем мне тут ещё заниматься? Любить мертвецов не так уж плохо, мистер Койн. Они не предадут, не изменят, — она криво усмехнулась и заговорила снова: — Далтон мёртв. Но вы же приехали сюда не для того, чтобы я сообщила вам это лично?       Леди Марш подошла ближе, словно боялась пропустить ответ, и Марвина коснулся запах её дыхания: такой характерный, что причина её недуга вмиг стала очевидной. Она была пьяна.       Марвин осторожно взял её под локоть, помогая добраться до полутёмной гостиной, а затем усадил в кресло. Кивнув в знак благодарности, леди Марш снова посмотрела на него своим острым, пытливым, на удивление трезвым взглядом:       — Изрядная порция джина на ночь — отличное средство от бессонницы. Но это дурной совет; постарайтесь всё же не прибегать к нему слишком часто.       — Моей бессоннице вообще ничего не помогает.       — Ну, и почему же вы не спите? Далтон задолжал вам?       — Нет, что вы, леди Марш… дело в том…       — Я так и думала. Сядьте, мистер Койн. Сегодня на меня напала странная охота поговорить с кем-то, помимо портрета Далтона, а вы кажетесь подходящим собеседником. Мэри — это совсем не то. Вы зачем-то пришли сюда сами — зачем?       — Леди Марш, я нахожусь в тяжёлом положении, и речь не о деньгах, — голову кружило всё сильнее. Марвин с трудом заставил себя сосредоточиться на восковом старческом лице напротив. — В другие времена сэр Далтон Марш мог бы помочь мне советом, но сейчас я вынужден обратиться к вам, как… к самому близкому ему человеку.       — К самому близкому? — переспросила она, наклонившись вперёд; тень улыбки горько и безумно блуждала на её губах. — О, как сильно вы ошибаетесь! Но говорите, мистер Койн. Возможно, в этой голове есть ответ на ваш вопрос. Как бы то ни было, мы с Далтоном прожили под одной крышей немало лет.       — Я искренне сочувствую вашей потере и надеюсь, что ваш супруг не страдал перед смертью. В газетах писали…       — Ах, эти газеты! Там пишут много всякого вздора; я расскажу вам, как всё было. Я очень хорошо помню тот день, мистер Койн. Нет, не день — всё случилось ночью, и я, конечно, спала.       Марвин еле сдерживался, чтобы не прервать её: экономка была права, лучше бы он пришёл потом. Выпив лишнего, люди не любят слушать, а норовят говорить сами.       — Вы когда-нибудь слышали, как звучат в ночи выстрелы из револьвера? Меня разбудил ужасный грохот — поначалу я даже подумала, что дом рушится. Далтона рядом, по обыкновению, не было; я вскочила с кровати, наспех оделась и побежала вниз. Я увидела Ричардсона, нашего дворецкого, и закричала ему с лестницы: «Что?.. На нас напали? Что это такое?» Он молча указал на ступени, которые вели в полуподвальную комнату — Далтон хранил там некоторые картины и всегда аккуратно запирал дверь. Иногда он уединялся в этой комнатушке на пару-тройку дней. И, знаете, страшно не любил, чтобы его беспокоили. Но тогда мне было всё равно: пара дней растянулась на пару недель, и эти жуткие звуки… Я завопила что есть мочи, требуя немедленно впустить меня — и, представьте, он открыл. «Что вы орёте, как банши, Вёрдж? — спросил Далтон. В одной руке он держал подсвечник, а в другой — револьвер. — Ведь вы меня, чёрт возьми, напугали». «Это вы меня напугали! — воскликнула я. — Вы что — вы стреляли?!» Он поморщился: «Да, очевидно, что я стрелял, и угробил несколько никуда не годных картин, и что же?». «Вы могли ненароком навредить себе — вот что! — рассердилась я, но его это, казалось, только забавляло; он со смешком ответил, что уже навредил себе достаточно — вряд ли вышло бы навредить сильнее. А потом вдруг добавил: «Однако я рад, что ты пришла. Ты, кажется, не была здесь раньше — заходи, Джинни». Прежде Далтон никогда не называл меня так — он предпочитал острое и холодное «Вёрдж». Не имя, а шпиль на королевской башне! Безмерно удивлённая, я вошла и спросила: «Не кажется ли вам, что ваша скорбь слишком затянулась? Вы пропадаете здесь с того самого момента, как вернулись с похорон миссис Б.»… О! — леди Марш отвела взгляд от гобелена на стене и посмотрела на Марвина: — Да вы же ничего не знаете. Далтон водил дружбу с одним французским семейством — они жили достаточно уединённо, на острове. Дивное, но глухое место. Он часто наезжал туда; до тех пор, пока супруги Б. не скончались — один за другим, а их дочь не обручилась с состоятельным бароном, который был одержим тамошними землями.       Марвин, ещё минуту назад лихорадочно размышлявший над тем, как прервать этот поток ненужных воспоминаний, теперь жадно вслушивался в каждое слово.       — Раньше я никогда не упрекала Далтона за то, что его вечно не было рядом, но в ту ночь моему большому терпению пришёл конец — всему когда-то приходит конец, мистер Койн. Далтон усмехнулся и сказал: «Вы верно определили направление моих мыслей, — а не далее часа назад, если вам интересно, я думал о Лорелин. Как ей теперь живётся? Бедное дитя! Какое опрометчивое решение!». «Отчего же? — возразила я. — Немногим лучше выйти за юнца, в котором спеси больше, чем разума; а от такого супруга она получит и положение, и обеспечение». Голос Далтона снова сделался колким: «Иногда мне кажется, Вёрдж, что вместо головы у вас счётная машинка, а вместо сердца — камень». Я никогда не повышала на него голоса, но после такого несправедливого обвинения… Кто бы смог сдержаться? «Вот, значит, как! — вскричала я. — Не желаете ли взглянуть на себя?! Что я получала от вас в те редкие часы, когда мы оставались вдвоём — только холод и насмешки, как сейчас! О, если бы вы хоть раз поговорили со мной искренне, по душам!». «Присядьте же вы, наконец, — сказал Далтон, а потом взял меня за руку и усадил на канапе. Я нервно огляделась: в полутёмной комнате почти не было мебели, только мольберты, мольберты… Пахло сыростью, красками и спиртом. — Может быть, теперь я хочу это исправить». Но гнев был сильнее меня: я никак не могла успокоиться. «Вы снизошли до меня; благодарю! — процедила я. — И раз вы нацелены на искренность, позвольте задать вам один вопрос, Далтон, — почему же вы забросили ваши постоянные поездки на остров? Вас больше не интересуют живописные скалы и дикие пейзажи?». «Вы же знаете, — ответил он, — что Гилберт не живёт там постоянно, как жил Доминик — предлагаете мне умирать со скуки в пустом доме?». «О, перестаньте вы, ради бога! Не нужен вам Гилберт!» — я едва дышала, так разволновалась тогда. — Вы ездили туда только по одной причине… и имя ей — миссис Луиза Б.!», — леди Марш умолкла и как будто обмякла, откинувшись на спинку кресла; казалось, воспоминания черпают из неё жизненные силы. — Тогда Далтон сел рядом со мной, не выпуская из рук револьвера, и сказал: «Всегда ценил вашу проницательность. Как давно вы догадались?». Ждала ли я такого ответа, мистер Койн? Конечно, нет!.. Я всё ещё надеялась, что он станет разубеждать меня или посмеётся, как обычно. Ярости во мне только прибавилось; я крикнула: «Я несколько лет закрывала глаза на все ваши interets amoureux — такова ваша природа, но это уже слишком! Постыдная, вульгарная связь с замужней женщиной — какая низость, Далтон!». «Я попросил бы вас не домысливать, — проговорил он сухо. — Связи не было. Луиза любила своего супруга и ни разу не дала повода сомневаться в её порядочности». «Чистый ангел! — прошептала я; о, как больно мне было! как горько! — Путеводная звезда, которой вы бы никогда не смогли сорвать с небосвода! Куда мне до этой чистоты, до этого образца! Я же — не более чем старая вешалка в холле: служит верой и правдой, и…». Он прервал меня, нащупал мою руку и пожал: «Оставьте; вы действительно достойны лучшего, но прошлого не вернёшь. Есть вещи, которые нам неподвластны». Но я всё никак не могла остановиться: «Порой мне хотелось убить вас, так сильно вы мучили меня своим безразличием; хочется и теперь! О, как мне этого хочется!» Далтон снова усмехнулся. «Это замечательная идея, — сказал он серьёзно. — И я, клянусь, сию секунду вручил бы вам этот револьвер, если бы не желал вам только добра. И потом, не считаете же вы, что убийство близкого человека — пусть даже он заслужил смерти — не сломает вас, как тростинку? Я расскажу вам одну историю, Вёрдж. Она может показаться невероятной, безумной — но она такая, какая есть. Давайте начнём с искусства: итак, я писал…       …смерть.       Вряд ли я мог бы удивить кого-то этим заявлением; удивительно другое. Всё, что бы я ни написал однажды, непременно воплощалось в жизнь — или в смерть, если угодно. Я выявил эту закономерность давно, и всё это не было лишено логики. Где-то прибыло; значит, где-то должно и убыть — поначалу я думал, что этот дар отнимет моё душевное спокойствие. Но вскоре я понял ещё одну вещь. Мой дар был своеволен — я не мог распоряжаться им по собственному разумению. Провидение само выбирало людей и сюжеты. Иными словами, я не мог бы убить тех, кого я действительно хотел бы убить, просто изобразив их смерть — каюсь, я провёл несколько подобных экспериментов и убедился в этом окончательно.       И всё-таки как ужасно я заблуждался, полагая, что расплатился сполна! Когда я взял от дара всё, что хотел, я попытался освободиться от него — и мне казалось, что я действительно сумел. Но у него были на меня свои планы.       Незадолго до смерти Луизы я гостил на острове в поместье Б. Она так ослабла, что уже давно не покидала своей спальни. Разумеется, я бы не позволил себе входить к ней без причины — боюсь, этих причин просто не существовало, — но часто осведомлялся о её здоровье у Доминика. Большую часть времени я проводил в мастерской, за картиной, на которой Луиза была в облике ундины. По вечерам мне нравилось уединяться в библиотеке; однажды, сидя за книгой, я услышал страшные крики — и узнал голос Луизы! Я готов был немедленно подняться к ней, но тут вошёл Доминик — ужасно бледный, с трясущимися руками. Думаю, он ожидал слов сочувствия, только вместо этого я взревел, взревел на весь дом:       — Чёрт тебя побери, Доминик, дай же ей, наконец, морфию!       Он был так убит, так несчастен, что не придал значения моему гневу.       — Морфий не помогает. Профессор Льюис говорит, что всё уже предрешено, и её конец — это только вопрос времени.       — Пошли его к дьяволу! Я пришлю тебе другого профессора; сегодня же отпишу ему, сейчас же.       — Позже, Далтон, — Доминик удержал меня у двери. — Я хочу попросить тебя об иной услуге. Я должен вернуться в спальню; но Лорелин сейчас на заднем дворе… Она ещё такое дитя — мне бы не хотелось ранить…       Я понял, что он пытался сказать, и перебил:       — Я займу её на час-полтора, не беспокойся об этом. Мы прогуляемся до скал.       — Да, будь так любезен, — пробормотал он тихо и вытер испарину со лба.       Я ушёл и провёл остаток вечера с его дочерью, безумно похожей на мать; в каждом повороте головы, в каждом взгляде этой юной нимфы я видел Луизу — и никак не мог поверить, что её дни сочтены. Мне казалось, стоит только подобрать подходящее лечение… Потому мне так жаль теперь это дитя, Лорелин, — я относился к ней почти по-отечески. Я смотрел на неё и думал, что при иных обстоятельствах она могла бы быть моей дочерью.       Прошло ещё пару месяцев: я отсылал на остров лучших врачей, да и сам бывал там нередко. Доминик преобразился: он всё больше шутил, его глаза горели. На мой очередной вопрос о здоровье миссис Б. он оживлённо ответил:       — Я достал неплохое лекарство; ей значительно лучше.       Такое известие мигом привело меня в чудесное расположение духа. В тот день на острове был Гилберт — мы втроём замечательно прокатились верхом, а ближе к ночи расположились в малой гостиной. Доминик вытащил золотой портсигар и предложил нам закурить — Гилберт любезно отказался, а я всё никак не мог отвести взгляда от этой вещицы, которая казалась мне страшно знакомой.       — И даже ты не составишь мне компании, Далтон? «Корт», — пояснил он, кивком указав на сигары. — Весьма недурны, хотя если сравнивать с…       Я уже не слушал его. Я видел свой старый натюрморт, на котором был завтрак для дамы, и золотой портсигар, и этот злосчастный «Корт», и флакон с ядом. Я едва мог вдохнуть, но нужно было что-то сказать, и я сказал:       — Давно это ты куришь, Доминик?       — С месяц, — откликнулся он беспечно. — Занятие, может быть, и бестолковое, но успокаивает отменно. Да ведь ты знаешь — ты и сам неравнодушен к хорошему табаку.       — Но этот дым отчего-то нагоняет на меня меланхолию — ужасная кислятина, — я встал с кресла, — пожалуй, пройдусь по саду.       Но я пошёл сначала в столовую, а потом в кухню, — и, отослав кухарку с посудомойкой в сад за какой-то безделицей, осмотрел всё так тщательно, как только мог. Кладовая, к счастью, тоже была не заперта. Я заглянул и туда, и наконец нашёл то, что искал: поднос из серебра и чайный сервиз — точно такие же, как на моей картине.       Так вот о каком лекарстве он толковал! Всё было предельно ясно — Доминик твёрдо решил положить конец мукам Луизы. Из сострадания к ней или из жалости к собственному положению — как знать! — но я бы ни за что не позволил ему это сделать. Ни ему, ни року; поэтому я покинул остров, как только занялась заря. Первым делом я уничтожил натюрморт, хотя и не сильно надеялся, что это поможет. Доминик был главной угрозой и орудием самой смерти — думать о том, что он находился подле Луизы, было невыносимо.       Я сделал вид, будто еду погостить к своему кузену, даже отослал ему письмо; а потом ещё несколько, где сокрушался, что непогода задерживает меня в дороге. На самом деле моей целью был остров, но на этот раз я выбрал другой путь — высадиться на восточном берегу. Под вымышленным именем я присоединился к компании джентльменов, которые направлялись посмотреть на останки монастыря. Оттуда я двинулся в сторону Вест-Ро — добираться мне пришлось долго, но наутро второго дня я уже шёл к утёсу. За годы знакомства я хорошо изучил привычки Доминика; перед обедом он любил прогуляться по скальным тропам.       В тот день он стоял на самом краю утёса и любовался видом. Да! — он не утратил способности радоваться жизни, убивая свою супругу. Никогда прежде я не чувствовал такой ярости, а потому ужасно удивился, каким безликим был мой голос, когда я окликнул Доминика.       — Это и вправду ты, Далтон! — весело вскричал он, щурясь от солнца. — Когда ты приехал?       — Сейчас, — сказал я и подошёл ближе — так близко, что теперь нас разделяла всего лишь четверть шага.       Улыбка Доминика стала меркнуть. Я стоял почти вплотную к нему, и это определённо нервировало его — но отступать было некуда.       — Да что с тобой такое? — спросил он, изо всех сил пытаясь сохранить самообладание. — Ты как будто болен.       — Болен! Может быть, и так — что же, тогда сбросим меня вниз, как ни на что не годного спартанского младенца?       Доминик побледнел, и я продолжил:       — Я бы действительно не возражал, если бы речь шла обо мне. Но ты забираешь самое дорогое, что у меня есть.       Не помню, как положил руку на его плечо, а потом толкнул с обрыва. Когда я пришёл в себя и огляделся, то не увидел рядом никого. Страшная тишина стояла вокруг — или это мёртвое беззвучие было только…       … — в его голове, — договорив, леди Марш снова прикрыла веки.       Потрясённый до глубины души, Марвин готов был вскочить со своего места, но она остановила его на удивление быстрым движением руки.       — Позвольте мне завершить, мистер Койн; поверьте, я была взбудоражена не меньше вашего. Но Далтон казался спокойным. Он снова пожал мою руку и сказал: «Однако всё было напрасно — Луиза вскоре скончалась, впав в забытье. Дар не прощает отречения. Я, видите ли, попытался перебросить его одному студенту: в нём так забавно смешалось божественное и дьявольское, что, какой бы путь он ни выбрал — дойдёт до конца. Что же до вас, то можете делать решительно что угодно — даже пойти в полицию, но я бы не советовал. Это перечеркнёт вашу жизнь, вашу репутацию; а ведь вы ещё можете удачно выйти замуж. Я завещаю вам всё, всё. А теперь подите сюда — обнимите меня крепче. Да, вот так, и ещё крепче, Джинни, — я кругом виноват перед тобой». Никогда он не обнимал меня так — если бы я могла тогда крикнуть, я бы крикнула, что мне не нужно ничего, кроме того, что уже давно принадлежало другой женщине. Затем Далтон помог мне подняться и распахнул дверь. Но не успела я сделать и пары шагов, как меня осенила ужасная догадка. Удачно выйти замуж! Завещание! Так вот почему он был предельно откровенен со мной, вот почему не расставался с револьвером!.. «Что ты задумал? — крикнула я и кинулась обратно. — Что ты такое задумал, Далтон?!» Я попыталась отнять у него револьвер; на лестнице нас завязалась нешуточная борьба — я и не подозревала в себе такой силы. В этой безумной сумятице с нами могло случиться что угодно, но случилось вот что: Далтон неожиданно ослабил хватку и упал навзничь. Никто не убил и не был убит — у него просто остановилось сердце. Страдал он или нет — вы, думаю, способны понять и сами. А теперь я спрошу вас, мистер Койн — вы и были тем самым студентом, про которого он упоминал?       — Да, — Марвин стиснул пальцы до хруста в суставах. — Как же он смог… передать мне… это чёртово…       — Какой-то орден... Да; Далтон постоянно отлучался на собрания, а я делала вид, что ничуть этим не интересуюсь, но всё же кое о чём я наслышана. Не знаю точно, чем они там занимались, но мне всё это страшно не нравилось. Предполагаю, что свои способности он принёс именно оттуда. Кажется, орден назывался "Sub rosa" — вы, конечно, видели подпись Далтона на картинах? И — это? — леди Марш приподняла коричневое кружево воротника и достала булавку, украшенную чёрным бутоном. Листья снизу не походили на листья розы, и вместе со стволом формировали странный трезубец. Оккультный символ!.. Тайное общество Розы, о котором ходило столько разных слухов! И булавка, булавка... О, как знакома была ему эта вещь!       — Он дарил мне в точности такую!       — При каких же обстоятельствах? Или вы были настолько экзальтированны, что легкомысленно клялись ему в чём-то на крови?       — Нет, я… — и тут он вспомнил: шуточный укол, запятнанный платок, которым утёр шею в коридоре, и своё обещание. — Я только сказал, что не подведу его.       — Ну, так и не подведите, — леди Марш поднялась с кресла и взяла со стола свечу. — Может быть, Далтон верил, что вы сможете побороть эту силу.       А ведь у него почти получилось! Но дьявольский дар играл с ним, как кошка с добычей: вот и сейчас фрагмент неначатой картины мелькал перед глазами, ослепляя.       Нет! Он придумает что угодно, но не возьмётся за неё — а для начала надо известить Лорелин о том, что лорд Эшвуд невиновен.       И в тот же миг клочок травы — новый фрагмент очередного лика смерти — будто бы отдалился, и Марвин увидел утёс. Он был радостно объят солнцем, и на самом его краю стояла молодая женщина. Всё было прекрасно и в ней, и в этой воображаемой картине — кроме туфель, промокших от крови, и ружья, лежащего подле.       Выбор между эшафотом и прыжком со скалы с самого детства не казался тебе трудным, Лори?       Лори!       Но этого не могло быть! С трудом соображая от ужаса, Марвин прикинул сроки, когда лорд Эшвуд должен возвратиться на остров. Оставалось ещё около двух недель — слава богу! Слава богу! Их будет достаточно для того, чтобы уберечь Лорелин от рокового шага.       Жалкий идиот! Как он мог думать, что она пожелала не разлучаться с лордом Эшвудом — особенно после всего, что услышала? Нужно было увозить её с острова, невзирая на все протесты! Нужно было хотя бы остаться рядом — и что сделал он? Почему поддался ярости и внимал домыслам помутившегося разума всё это время?       — Есть ли у вас бумага? Мне нужно отправить письмо… срочно. Сейчас!       Леди Марш посмотрела на него с сочувствием:       — Боюсь, в этом доме уже много лет не пишут писем, мистер Койн. Но в нескольких милях отсюда есть почта. Спросите у Мэри, когда она будет провожать вас — она знает точно.       — Сэр Далтон Марш отдавал должное вашей проницательности, — проговорил Марвин уже у дверей. — Может быть, вы догадываетесь, как можно остановить всё это… не передавая никому? Просто — остановить?       — Я уже слишком стара для подобных шарад, в отличие от вас, — сказала она и выпрямилась, подбодрив его неожиданной улыбкой. — Я ничего не знаю, кроме того, что, вероятно, в мире существуют такие тайны, которые никогда не могут быть раскрыты. А есть и такие, которые — не должны. Доброй дороги, мистер Койн.