ублюдкам не положено

Клод очень легко убедить его, что она не дочь Генриха. И дело не в юношеской страсти, желаниях плоти или его развращённости, пусть, по мнению священников, все бастарды изначально рождаются со склонностью к порочному существованию. Хотя нет, дело как раз в том, что Себастьян всего лишь бастард. Дело совершенно точно в этом. И ему так хочется разделить это ощущение хоть с кем-то. Пусть даже с нелюбимой дочерью Катерины ди Медичи. Пусть даже так. Ленты её корсета обманчиво тонкие — лучший шёлк — вот только не рвутся от его резких движений, а обвивают пальцы, стягивая кольцами и оставляя следы. По неясной причине с глухой болью Баш вспоминает мать. Красавицу Диану, чей грех сделал её самой прекрасной и желанной женщиной Франции, а его — бастардом и только. Кто-то зовёт его «любимец Короля», кто-то — «королевский сын», и лишь Её Величество Королева Катерина презрительно бросает при каждой случайной встрече бескомпромиссно честное «ублюдок». Это слово каждый раз отдаёт на вкус кровью из прокушенной губы, когда он смотрится тайком в зеркальную пластину своей матери и повторяет его на все лады. От этого Себастьян не перестаёт быть бастардом Генриха. От этого не становится легче. Может быть, его кровь и правда полна порока, как капризный изгиб губ Клод, которыми она прижимается к его ключице. Достоинство королей он точно не унаследовал. Нижнюю рубаху — тончайший батист — проще порвать, чем стягивать через голову, лишний раз задерживая взгляд на вышитых по канту золотых лилиях Валуа, что никогда не украсят его герб. Бастардам, даже королевским, не оказывают милости носить имя и герб отца. Золотистые кудри дочери Катерины опасно напоминают о тех самых лилиях и их значении. «Меня за это казнят», — с тоской думает Баш и целует Клод в лоб практически целомудренно, как мог бы целовать любящий брат, вот только он — сын Дианы, и они оба наги как первые мужчина и женщина. Хрупкие, почти прозрачные в неистреблённом ещё возрастом детстве руки обвивают его шею, и Баш думает о виселице, потому что и топор, и меч, и отрубленную голову палач прибережёт для кого-то благородных кровей. Ублюдкам такой чести не положено. Целовать принцессу не положено тоже, но из Клод принцесса такая же, как из Себастьяна почтительный придворный, поэтому они вместе падают в кровать, словно спускаются по лестнице в преисподнюю, чтобы совместно подняться затем на землю, над землёй, и в отличие от Орфея и Эвридики никому из них в голову не придёт обернуться, чтобы убедиться в собственном неодиночестве. При дворе каждый одинок, и принцессам ничуть не легче, чем бастардам. Не до конца оформившаяся грудь меньше его ладони. «Чтобы понять, что женщина подходит тебе, сожми её грудь», — звучит в его ушах пьяный голос отца, и Баш старательно мотает головой, пытаясь отогнать от себя это воспоминание о Короле и мешая Клод целовать себя. Наука о том, как быть мужчиной, была преподана ему слезами матери и слишком рано. Впрочем, бастардам не ведома невинность. Как и королям — жалость. Даже к любимому сыну. Даже к любимой женщине. Сколько не представляй, что вы семья, что отец тебя любит, Король будет прежде всего заботиться о Франции и себе. Такова природа вещей. Себастьян закрывает глаза, чтобы не видеть испуганный взгляд Клод, взгляд девочки, до которой никому нет дела. Взгляд, который просит освободить её от бремени положения, от печати нелюбви, от принадлежности Валуа. «Господь, Отец наш небесный, спаси и защити нас», — молитва веры отца земного крутится в голове Баша, хоть он и знает, что Единый Бог всегда глух к его мольбам. И пусть Дева Мария была непорочной при зачатии, разве отсутствие у неё на тот момент мужа, не делает Христа хоть немного бастардом, чтобы Сын Божий мог понять Себастьяна? Баш покрывает поцелуями солёные щёки, он мог бы любить её как брат. Он и любит Клод как брат, но немного больше. Безнаказанные грехи позволены лишь королям, поэтому его губы оставляют на нежной девичьей коже отметины порока, с каждым разом выступающие всё сильнее и яснее. Он винит себя — порождение блуда и его носитель, но не прикасаться к Клод не может. Они вдыхают один на двоих воздух, и от этого верить в то, что она не дочь Генриха, и оправдывать свою греховность становится легче. Все ублюдки слабы перед искушением. Особенно если это искушение получить то, что не всякий король может заполучить. И его вожделение, наполненное местью и злорадством, стремительно умирает от понимания — он не сможет навредить Клод. Даже своей любовью. — Что не так, Баш? — капризно дует губы сестра, требовательно выгибается, инстинктивно тянется к источнику тепла. Что не так? Похоть уступает место жалости. Клод наверняка бы оскорбилась, замолотила бы своими кулачками по его груди, произнеси он это вслух: «Ты такая же, как я. Такое же ничтожество». Вот только в скулах угадывается Франциск, в изломе рта — Шарль, в наивно распахнутых глазах — Анри, и даже локоны ди Медичи заставляют Себастьяна молчать. Слишком много отравляющего их связь сострадания. — Не волнуйся, будет хорошо, — всё, что он произносит, скрываясь под одеялом и раздвигая её ноги. Клод тихо смеётся, когда его юношеская щетина щекочет её бедро. Баш, сын своего отца хотя бы в этом, знает, как сделать приятно женщине. Помнит, что принцессы однажды выходят замуж. Невинными. Он не готов отнять это у Клод. Даже если она сейчас попросит. Что позволено королям, не дозволено бастардам. И наоборот. И Клод, нелюбимая Катериной, неинтересная Генриху, пока ещё признана королевской дочерью. В часовне, куда Себастьян неожиданно для самого себя прокрадывается под вечер, он ставит свечку, читает Pater Noster и молит Единого Бога сделать так, чтобы Клод ошиблась, чтобы она осталась его единокровной сестрой. Даже если Бог на небе обычно глух к молитвам ублюдков, может быть, он услышит Баша в этот раз?