Requiem ad Illusia

Глава этой Сицилийской Семьи говорит так пылко, что начинаешь сомневаться, кого он все же уговаривает, Вонголу Дечимо или себя. Тсуна слушает спокойно и как-то даже заинтересованно, на особенно лихих поворотах чужой речи кивает и округляет рот в идеальном "о", призванном показать всю глубину его удивления. Глава Беччио горячится, поражая своим красноречием. Да чего уж тут скрывать! - действительно удивительная способность заговаривать зубы. В таких красках описывает цели (личные) и выгоду (для себя, естественно) от договора, словно и не подозревает каким количеством жертв (помимо всего прочего) он обернется. Тсуна предпочитает думать, что дон действительно не знает, однако уверен в обратном. Бедняга Беччио ежеминутно волевым усилием возвращает лицу невозмутимое выражение, мучительно стараясь прикрыть ладонью расползающиеся в улыбке-ухмылке тонкие, но удивительно яркие, почти красные, губы. А судя по тому, с какой снисходительностью он глядит на Саваду, не сложно догадаться, что держит Десятого Вонголу за дурака. Тсуне двадцать четыре, и теперь он не бегает от опасности, уже давно прошло время его беспомощности. Савада все еще ниже всех своих Хранителей, исключая, разве что, Хром, никуда не делись болезненная худоба, острые лопатки и узкие, бледные до синевы, ладони. Но даже если он похож на куклу с нингё-мацури его боготворят. Ему подчиняются. К нему прислушиваются. Его как минимум учитывают в собственных расчетах, но уж точно не игнорируют, считая бессмысленным приложением к Семье. Таких самоубийц мало, однако ж, остались, видимо. Тсуну сложно рассердить, но на такое отношение к себе он обижается. Подобное пренебрежение напоминает ему о том, чего он вспоминать не хочет. Десятый босс Вонголы встает со своего кресла и идет к Беччио - плавно перетекает из одного угла кабинета в другой. Нависает над как-то внезапно скрючившимся силуэтом и пытливо заглядывает в удивленные глаза, нелепо подхихикивая в кулак. - Это было занимательно, - заверяет собеседника Тсуна. Стол из красного дерева под его руками приходит в движение, будто оживает. Вскипает, пузырясь, лак, шипит и расползается ткань чужого костюма. Дон Беччио не пытается сбежать, не шевелится и, кажется, не дышит даже тогда, когда его руки, лежащие на столешнице, краснеют, покрываются волдырями, становятся похожими на что-то вареное, и выглядящее совершенно отвратительно. У дона Беччио такие глаза, словно он увидел... кого-то вроде Будды, наверное. Савада выскальзывает из кабинета, аккуратно прикрывая за собой дверь, кивает Хибари, монументом воздвигшемуся рядом с трупами(?) местных охранников. Хибари морщит нос: больше запаха паленой плоти он ненавидит только запах тумана, однако кивает в ответ и достает телефон, даже не пытаясь оторвать взгляда от лица Десятого. Глаза Тсуны – тягучая смола с яркими вспышками плавленого золота. Они, как трясина, затягивают своей ненормальной уверенностью и ненормальным спокойствием. И Хибари отплевывается, пытается выплыть, хватается руками за воздух, но тонет, тонет, тонет… А потом все как-то разом заканчивается. Огонь во лбу Тсуны гаснет так резко, будто выключили газовую конфорку. Хибари отворачивается, сообщает Тетсу, что договор не состоялся, и требуются меры. "Меры" - слово красивое и немного неуместное, но Тетсу понимает. Тетсу соглашается. Тетсу обещает, что приедут быстро. Хибари кладет трубку, а потом они с Тсуной молчат бесконечно долго, пока последний не передергивает плечами. - Я не хотел, - говорит. – Я не специально. Хибари хмурится. Он не любит тех, кто оправдывается или увиливает, он прямой и понятный, как монорельса, и ему, в общем-то, плевать, как оно так вышло. Ему даже плевать, что, в последнее время все чаще, Тсуна уже вовсе и не Тсуна из-за того, что Небо сделало дырку у него в голове. Ему было бы плевать и на Бьякурана, и на все планы Десятого, но, так уж вышло, что он один из немногих, кто в эти планы посвящен. Приблизительно через час к особняку подъезжает десяток машин. К вечеру особняк пылает, и Вонголы в нем уже нет. Кабинет Тсуны – хаос разбросанных бумаг. Кипы писем на стульях, стопки документов на столе, целые столбы пыли, кружащейся в солнечных пятнах на полу и легкий, ненавязчивый запах корицы и еще чего-то неуловимого, исключительно тсуниного, заставляющего голову приятно кружиться. Хибари думает, что примерно так и должно было бы пахнуть Небо, если бы его можно было понюхать, но случая проверить пока как-то не выдалось, да оно и к лучшему. В любом случае, кабинет Кея любит, Саваду не очень. –... так что дело только за машиной Ирие, - заканчивает Тсуна свой рассказ. Ставит точку. Приводит свой план к логичному, ети его, завершению, где счастливы даже те, кто уже сдох. – Замечательный такой конфетный план, - думает Кея. Правда вот подобные конфетки не вызывают у него ничего, кроме рвотного рефлекса. Хибари хочется о многом расспросить Тсуну, просто завалить его вопросами хочется Хибари, но он задает лишь один. – Почему я? - спрашивает он, не особенно надеясь на то, что будет понят правильно. Но в глазах Десятого мелькает понимание и тень какой-то непонятной мысли, будто грозовая туча пробежала по ясному небу. – Ширатори-сенсей, - говорит он после небольшой заминки так, будто это все объясняет. И, не дожидаясь реакции, продолжает старческим дребезжащим голосом, хмуря лоб и вытягивая губы трубочкой, – Опираться можно только на то, что сопротивляется. – Черт, - с какой-то дикой смесью восторга и ненависти думает Хибари. – Саваде младшему стоило стать не мафиози, а актером. Пародировал бы сейчас где-нибудь их неугомонного физика, а не разрабатывал подобные бессмысленные и опасные планы. – Однажды я укушу Небо, - внезапно даже для себя заявляет Кея. Не хвастается и не предупреждает - констатирует факт. Тсуна склонен ему верить, но... – Конечно, - кивает головой Вонгола Дечимо, Небо всея Италии, только что бывший просто Тсуной. – Все сказал? – спрашивает он. – А теперь вон отсюда. Хибари разворачивается и выходит из кабинета, резко захлопывая дверь. – Только было бы тебе чего кусать, - устало и горько говорит Савада Тсунаеши ходящей ходуном входной двери. – Только бы хоть что-нибудь осталось... Бьякуран улыбчивый, светлый и весь какой-то сияющий, как рождественская гирлянда, но парабеллум в его руке кажется настолько уместным, что Тсуна даже начинает сомневаться, что когда-либо видел их отдельно друг от друга. Бьякуран и парабеллум. Парабеллум и Бьякуран. Вроде и глупость, но вот теперь, когда Тсуна еще и лежит на полу, это кажется самой верной и правильной мыслью в его жизни. А чужой абсурдно белый силуэт на фоне еще более белого потолка дробится, размывается и снова складывается в цельную картину, как рисунки в калейдоскопе из далекого, далекого прошлого. Может даже из другой жизни. Дрожащая рябь, наконец, принимает человеческие очертания и склоняется над ним, с интересом косясь на разгорающееся Пламя Посмертной Воли, но ничего не делает. Да делать ничего и не нужно, даже тараканам, буде таковые имеются, было бы понятно, что Савада Тсунаеши без пары минут труп. Бьякуран говорит что-то. Тсуна почти не понимает слов, только и слышит, что забавные мурлыкающие интонации, да постоянно повторяющееся "кольца", "тринисете" и "заберу". – У меня нет ничего, что ты смог бы забрать, - Савада улыбается и говорит хрипло и тихо, но вполне внятно. Кажется, Бьякуран улыбается ему в ответ, а потом протягивает руки и как-то даже аккуратно прижимает ладони к развороченной груди. Пламя остро и ярко вспыхивает, почти опаляя кончики молочно-белых волос, но опадает почти мгновенно. – В тебе больше нечему гореть, - говорит он и вытирает руки об белую обивку дивана. Бьякурану мучительно хочется ответить хоть что-нибудь, но ровный гул Пламени Посмертной Воли вытесняет все мысли из его головы. – ...во мне еще есть чему гореть, - повторяет Тсуна из десятилетнего прошлого. – Иронично. Как же иронично, - губы Бьякурана помимо воли растягиваются в привычной, почти родной, улыбке. Вспомнить бы еще что именно и почему показалось ему таким забавным... но не вспоминается. А Пламя на таком расстоянии превращает людей в куски мяса с обломками костей. После каждой миссии Хибари пишет идеально точный отчет, включающий в себя все до последней мелочи. Не то чтобы ему нравилось докладывать о своих действиях... Хибари никогда в жизни не позволял подчинить себя людям или даже обстоятельствам, просто это его обязанность. Так нужно, так все будет в порядке. А порядок – это залог того, что все будет хорошо. Точнее, гарантия этого. Возможно, Хибари живет по принципам, достойным маленького ребенка. Полагается на таинственное «авось», и какой-то там кодекс (делящий людей на травоядных и хищников), не имеющий под собой никакой основы, и продиктованный более своим эгоизмом, нежели специфичным мировоззрением. Но работу свою он делает, и вряд ли вы найдете кого-либо столь же исполнительного. И поэтому Хибари вспоминает и кропотливо записывает все, что произошло после "смерти" Десятого. Ему неспокойно и как-то даже странно признаться себе, что травоядное, возможно, не такое уж и бесполезное, каким кажется на первый взгляд.