Плоть и камень

Из праха нам восстать, над мраком, над могилой, Как день из ночи восстает. И если смерть — врата во тьму, то в свой черед Любой погожий день — кончина тьмы унылой. А жизнь над смертью верх берет. Агриппа д’Обинье Он хотел приехать летом, когда дни долги, а ночи сшиты на хлипкую нитку, но сумел вырваться со службы лишь осенью. Разницы, если вдуматься, не было. Полдень года или полночь, это ничего не меняет. Мрамор останется мрамором, этот материал не оживет, сколько ни обжигай его солнечным жаром. Обжигу поддается лишь глина. Чего он ждал от лета, каких небывалых чудес? Глупость, школярство! Мальчишеская поэтичность, которая никогда не была ему свойственна. Он не Арамис. И направляется не в дамский будуар. Ехал быстро, нетерпеливо, едва не загнал коня, и вся душа его была переполнена скачкой. Он пришпоривал свою решимость, чувствуя себя игроком с плохой картой, готовым поставить на кон последнее: будь что будет, была не была. Лихорадочность скачки миновала; в доме Атоса он испытывал только страх. Он успел пожалеть о том, что приехал, и за обедом вымучивал из себя реплики, запивая их щедрыми глотками вина, не оставлявшего вкуса на языке. — Д’Артаньян, вы совсем не едите, — говорит Атос. — Может быть, приказать приготовить для вас другие блюда? — Спасибо, но больше ничего не нужно. У вас, как всегда, замечательный стол. Говорит, и звуки вязнут между зубов. — Вы уверены? — спрашивает Атос с мягкой улыбкой. — Да, господин граф. «Господин граф». Черт бы побрал эту затею. Черт бы побрал меня! Атос пеняет ему добродушно-укоризненным взглядом за неуместное, официальное обращение. Тянет извиниться перед ним, а еще лучше — провалиться под стол. Хоть бы конец света наступил и прекратил мои мытарства. Безо всякой охоты он тянет вилку ко рту. Мясо приготовлено вкусно, но как-то странно: слишком сильно прожарено снаружи, слишком мягкое внутри, аж во рту распадается. Должно быть, по английскому рецепту. Д’Артаньян это осуждает. Что хорошего в Англии? Атос, дай ему волю, лег бы костями в той холодной земле под холодным дырявым небом и меня бы с собой прихватил. Хотя умереть тогда было бы ни капельки не страшно. Чего бояться, когда мы все вместе? Когда мы вместе — титаны, в Англии, в Африке, где угодно. Стоит нам разлучиться, сразу все катится в тартарары. Портос обрастает жиром, в Арамисе лезет на свет та его сторона, из-за которой охота дать ему кулаком по красивой физиономии, а господин граф… Господин граф. Атос рассказывает о сборе урожая в этом году. Д’Артаньян слышит отдельные фразы, воспринимая как единое, неделимое целое один только голос, глубокий и сильный, как песня. Пусть Атос хоть буквы алфавита проговаривает, слушать его будет приятно. Зачарованный, д’Артаньян думает: когда-то все, чего я хотел, было одобрение этого человека. Через миг осознает с ослепляющей ясностью: это не изменилось. Атос, в конечном итоге, оставил попытки залакировать беседу своей безукоризненной вежливостью и перевел радушное гостеприимство на язык сердечных улыбок. Его улыбки встречали д’Артаньяна, стоило ему поднять примерзший к тарелке взгляд, они окружали его стеной, подпирали его боевой дух и были совершенно мучительны. Он предпочел бы, чтобы Атос был в дурном настроении, чтобы в доме толпились гости, одолевавшие расспросами шевалье д’Артаньяна. Он предпочел бы, чтобы рядом маячила исполненная всех мыслимых и немыслимых достоинств юная копия господина графа, господин Рауль де Бражелон, который одним своим присутствием напомнил бы шевалье д’Артаньяну о том неоспоримом факте, что он спятил. Но сегодня никто не наносил графу визитов, Рауль был в отъезде, а глаза Атоса источали ничем не растревоженную светоносную лазурь, в которой я собираюсь искупать свои грязные сапоги, заслужив презрение и проклятье. Но я все равно скажу ему то, что должен был сказать целую вечность назад. Отгоняя накатывающий волнами страх, он вспоминает далекую воспаленную ночь. Он вспоминает: я сказал ему об этом, это было удивительно просто — как вдохнуть или выдохнуть, как вытащить шпагу из ножен. Я ни о чем не задумывался, ни на что не надеялся, я даже ничего от него не хотел. Что-то ожило во мне, что-то появилось на свет, мощное, как жизнь, и я сказал ему об этом. Тогда я протиснулся в щель между тенями, стоявшими между нами: две женщины — мертвая и живая. Теперь они обе мертвы. Почему мертвецы побеждают? Атос выбрал черное солнце, и я сказал ему об этом. Он не хотел меня слушать, и, конечно, не хочет сейчас, а значит, я потеряю его навсегда. Я потеряю его доверие, уважение, дружбу, крепкое плечо и вот эту невыносимую в своей теплоте улыбку. Полдень давно миновал, он не станет делать скидок на мою юную пылкость и безрассудство, я проживаю последние минуты его бескорыстной всепоглощающей нежности и даже не могу их запомнить, задержав в своем разуме. Сердце бьется так сильно, что перебивает мой разум. Но я больше не стану убегать от себя. Я потерял слишком много времени. Песчинки осыпаются с рук. Я ощущаю время как вещественное доказательство и призываю его как судью. И я все же не растерял до конца свой изворотливый ум, как называл его господин кардинал — не мстительное итальянское ничтожество с крысиным душком, которым Бог проклял Францию, а великий прелат, сведший за собой короля в могилу. Старый кардинал видел вещи и людей на просвет. Он был прав, и мой ум не ошибается. Он отыскал лазейку: Атос тоже несчастен. Несчастен в своем счастье, несчастен в провинциальном идиллическом благополучии. Закованный в свое мраморное совершенство так давно, он почти сросся с ним, но шевалье д’Артаньян дерзко полагает, что «эти глыбы льда в сиянье холода и света» не составляют его целиком. Если шевалье д’Артаньян всегда был в чем-то хорош, так это в том, чтобы смело предполагать и действовать согласно своим предположениям. Обед завершается. Напряжение д’Артаньяна наталкивается на спокойное, неослабное внимание и настороженную задумчивость Атоса. Атос наблюдает. Д’Артаньян бежит от его ясного взгляда, принимаясь изучать мебель. Атос хмурится, белый лоб иссекают морщинки. Он поднимается, подходит к д’Артаньяну, берет его под руку. Выводит сквозь размеренное движение дома на улицу, под взъерошенное крыло осеннего дня. Их плащи остаются внутри вместе с обрывками неоконченных полуденных разговоров. Д’Артаньян, во власти своей нервозности, ежится под прохладными ладонями ветра. Атос спрашивает, не позвать ли слугу, чтобы он принес им плащи. — Да, — рассеянно отвечает д’Артаньян. — Вы очень любезны. Еще бы прибавил: «Премного обязан, сударь». Его ошеломляет чужеродность собственных слов. Спрятанные в карманах камзола кулаки обретают каменную твердость. Он ступает медленно и тяжело, шорох гравия под подошвами его запыленных сапог звучит так громко, будто трескаются скорлупки пустых орехов. Трик-трак, трик-трак. Некоторое время д’Артаньян слышит только эти бессмысленные звуки, почти забывая о том, что Атос идет с ним по дорожке бок о бок. Вспомнив, он останавливается, пораженный новым открытием: я думал только о тебе, созданном моим воображением, а ты был здесь, со мной рядом. Может быть, я на самом деле совсем не знаю тебя? Может быть, я на самом деле не знаю себя? Поздний октябрь. Оболочка мира истончена, небо цвета гнева. Листва в парке кровоточит. Он заметил на кусте несколько увядших роз, рассыпавших лепестки в бледной, усталой траве. Осенние цветы пахнут тленом, в них трудно распознать обещание новых дней. Неважная обстановка, думает он. Если бы я приехал летом, то ароматы полей плыли бы в сиреневом сумраке. Знойное марево омывало бы горизонт, неся за спиной далекие раскаты грома. Розы на закате, истомленные солнцем, благоухали бы так сладостно, что щемило бы сердце… А, идите вы к дьяволу со своими закатами, розами и летними полднями! Как есть, так и есть. Остальное, если что, Арамис допишет. Если не подавится от возмущения. Задумался: а подавится ли? В голове господина аббата — неведомые тропы, загадочные лабиринты. Куда они ведут, никто не знает, может, сам Арамис до конца не прозревает. Что сказал бы Портос? О, с этим просто. — Дорогой мой, — сказал бы Портос, — вы меня поражаете. Потом они бы выпили, вот и все потрясение от внезапных вестей об амурных делишках шевалье д’Артаньяна. Благодарю тебя, Господи, если ты есть, за Портоса. Хоть что-то на этой бедной, кривоватой во всех отношениях земле тебе действительно удалось. Ветер раздул полы плаща и хлестнул тканью по ляжкам. Встряхнул ком опавшей с ясеня рыжизны и покатил его вдаль, к аллейке каштанов. Сверху просыпались мелкие холодные капли. Атос остановился и посмотрел на него, выколачивая признание в своей обычной манере — сделаться немым ловцом душ и все в тебе разворошить. Ну и прекрасно, решил д’Артаньян. Срази меня без промедления. — Атос, — сказал он, — Мазарини разжаловал меня в лейтенанты. Несколько мгновений полюбовался на то, как лучезарный взгляд Атоса наливается гневной грозовой темнотой. Не дав ему вставить слово, быстро прибавил: — И я вас люблю. Он думал — сейчас иссохнет от этих слов. Или они, затрепетав у него в груди и вырвавшись на волю, точно огромные птицы, оставят его звеняще-пустым. Но нет, отстраненно и внимательно он следит за Атосом, следит за собой, следит даже за дождем: вот крошечные капельки спускаются вниз по ступенькам серого воздуха, вот ложатся на черные, тронутые серебром на висках, длинные волнистые пряди. Образуют в мягкости волос Атоса искрящийся ореол. Вот они касаются его лица, застывшего в изумлении, словно первый человек в райском саду увидел первый свет, или первое дерево, или первое животное. Или второго человека. Будь на месте Атоса кто-то другой, он бы с изумлением заморгал. Заблестел бы от пота или самодовольного отвращения. Вскинул бы подбородок и указал ему пальцем в сужающийся коридор холодного вечера: — Извольте пойти вон! Знать вас более не желаю. Может статься, посмеялся над ним… Но это Атос. Он не очень-то похож на обычных людей с их обычной жестокостью. С их мышлением, обрубленным по краям. Из-за этого может выйти нечто ужаснее и больнее, еще обиднее, еще хуже. Жалость. Не дай бог, думает д’Артаньян. Но рисунок, созданный его воображением, его загнанным сердцем, уже стерт чьей-то большой рукой. Одолев первую оторопь, Атос поглядел на него растерянно и смущенно. Начал было: друг мой… Сам себя оборвал. Призраки слов прошли между ними, как печальные ангелы. — Вы же знаете это, — устало сказал д’Артаньян. — Зачем притворяться? Атос промолчал. Дождь усилился, нервно и зло колотя по земле. Сгустившийся мрак окружил светлоту его черт. Я мог бы сделать его счастливым. А, может, не смог бы. Может, ему это вовсе не нужно. Он давно поднялся выше всех желаний, искушений, страстей. Начал в могиле, а теперь шагнул одной ногой на небеса. Он даже не холоден, только… чист. Отмытая добела душа. Что его тяготит? Несовершенство мира, да две судьбоносные смерти, за которые он один во всем свете способен корить себя. Воды его души так прозрачны, а я вторгаюсь в них дьяволом. Смрадно дышу. Vade retro, Satana! «Потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое…» Тяжелые капли обвалились на макушку и поползли по щекам. Ему следовало бы хотя бы надеть шляпу, но он совершенно забыл о ней, выходя из дома. Искрящийся ореол в волосах Атоса угас, темные пряди оседали под тяжестью влаги. Он казался совершенно неподвижным, остановившимся. Д’Артаньян так боялся этой маски Добродетели и Упорства, неприступности, сквозящей в мраморных чертах, но что он видит теперь? Кто ему встретится через минуту? С губ слетело, как вечность назад, когда он мог лишь удивляться тому, как легко это выходит, как выдохнуть, как вдохнуть, как ответить ударом на оскорбление: — Ты так красив! Потом: — Ничего не изменилось. Ничего никогда не изменится. И еще: — Ты ошибся, а я поверил тебе, ведь никогда не сомневался в твоей правоте. Но ты ошибся, — повторил он. — Это была любовь, Атос. И единственное, о чем я способен думать: сколько лет мы потеряли. Можешь изорвать меня в клочья, я не отступлюсь. Вечер, истекая дождевыми слезами, теснился вокруг. Ветер разметывал слова по закоулкам парка, где деревья застыли, подобно темным стражам. В такие мгновения особенно сильно ощущается безразличие мира, природы, судьбы. Мир чернел и покрывался непроницаемой пеленой, жесткой коркой. Полдень давно миновал, скоро полночь, и нет таких титанических усилий, которых хватило бы на преодоление времени, и на небо я всяко не заберусь, и тебя на землю стянуть не выйдет. Отступись, Сатана, все без пользы. Атос взглянул на него, сосредоточенный и серьезный. Проговорил нараспев, будто во сне: — «Коль наша жизнь — лишь промежуток денный Средь вечности, коль года оборот Уносит дни и ввек их не вернет, Коль все рожденное для жизни бренно, О чем же грезишь ты, о дух мой пленный?» Стихи, тупо подумал д’Артаньян. И что это значит? Атос коснулся его запястья прохладными пальцами. — Пойдем в дом, — сказал он. — Не хочу, чтобы ты, находясь у меня в гостях, вымок насквозь и замерз. Д’Артаньян упрямо мотнул головой. — Нет. — Он пустил корни в земле и не намерен был трогаться с места, не получив ответа. — Сначала откройте мне свои мысли. Губы Атоса разрумянила внезапная улыбка, во взгляде мелькнуло лукавство. — Подумать только, — проговорил он с ласковой насмешливостью, — этот человек сохранил всю свою порывистость и непокорство, ничего не растеряв по дороге. Вы все еще поразительно молоды, дорогой друг. — По-вашему, это плохо? — спросил д’Артаньян. — По-моему, это прекрасно, — ответил Атос, крепче сжал его запястье и повел за собой, как ребенка. Они шли по облетевшей аллее, держась за руки. Пульс частил, но больше не выколачивал страха. Дождь утихал, вскоре лишь слабая морось беззвучно скользила по небосклону. Гряда туч поредела на горизонте, в просвете между ними показался тлевший закат — словно красные маки на черном поле. Потом последние блики солнца угасли, и остались только желтые окна особняка, тихо светящиеся в ночи. Позже, прикрыв в постели глаза, он ощущал прикосновение, согревшее его кожу. Слышал голос, осторожно прокладывавший в полуночи шаги. — Дайте мне время подумать. — Сколько? Еще двадцать лет, дорогой Атос? Я успею окончательно состариться и стану ни на что не годен! — Дорогой д’Артаньян, думаю, что пару лет телесной и душевной бодрости у вас еще есть. — Потешаетесь надо мной? Как вы жестоки! — А вы ужасающе нетерпеливы! — Вы сами сказали, что это хорошо. — Нет, я сказал… Атос тихо смеется, глядя на него с прежней нежностью, и ливень, рухнувший вдруг за окном, гремит, кажется, далеко-далеко, будто в чужой земле под посторонним небом. Конец