«Доброго утра не желаю. Понятия не имею, где носит тебя сейчас, но будь так добр — зайди ко мне. Прямо сейчас».
«Ого, мёртвые заговорили. Да как же, не знаешь, где я. Так я и поверил!» Пружина щёлкнула, и пасть захлопнулась. Крыса склонила голову в сторону, просканировала лицо прослушавшего сообщение ещё раз и, пробежав по руке на плечо, прыгнула куда-то на стену. Дадзай только усмехнулся, поправив респиратор и зашагав дальше, но, стоило завернуть за угол, как та же самая крыса появилась перед ним, прыгнув на ржавый подоконник заколоченного окна и спрыгнув после прямо под ноги, преграждая путь, и вновь раскрыла пасть:«Это срочно, Дадзай-кун, — динамик прервался на небольшие помехи и зажевал обрывок фразы. — … не шучу. Живо ко мне».
Крыса тут же защёлкнула челюсти снова и шмыгнула куда-то в пыль — её и след простыл. Чёрт подери, сукин сын, даже здесь отыщет! Чёртов выжлец. Дадзай сжал руки в кулаки, чертыхнувшись про себя неслышным «твою мать», не снимая респиратора, и, оглядевшись по сторонам и поглядев вверх, со вздохом и шумом маски натянул капюшон обратно, сорвавшись с места на бег. Крысолову ещё повезло, что Осаму и так собирался уходить, просто его творение его явно торопило, а торопиться Дадзай не любил. Чёрный снег оседал на плечи, и маленькие лопасти по бокам респиратора шумели в такт шуму громыхающих заводов. Дадзай единственный, кто знал быстрый, но довольно рискованный путь отсюда, и потому он, взглянув на часы и остановившись на несколько минут на одном месте, не отводя взгляда от мерно дрожащих резных стрелок, направлялся сквозь переулки прямиком к Пустоши — никаких укрытий несколько десятков метров здесь не было, зато виднелись небольшие бугорки на протяжении всего пути, припорошенные пеплом и мусором. Эти тела когда-то были живыми, но рискнули высунуться в трущобную околозаводную пустыню — и больше не вернулись. Дадзай перелез через полуполоманное ограждение решётки и перескочил через один из таких бугров, натянув капюшон побольше и ускорив шаг. Нет, он, конечно, проворачивал такое не раз, но на первом разе потому всё и не оборвалось, что он был крайне осторожен и высчитывал время вплоть до секунд. Ну, иногда. А иногда ему просто везло. Гудок послышался вдали угрожающим оповещением, и Осаму вновь сменил шаг на бег. Так, вообще-то, этот товарняк не по плану! Чего это они так зачастили? Дадзай не слишком-то и рассчитывал, что в этот раз он снова столкнётся лицом к лицу с этим смертным вестником Пустоши, но времени поворачивать назад уже не было — только вперёд. Заводы всё вырастали чёрными гигантами, уходящими в задымленное небо, и грязно-белый пар вырывался из низов с равным интервалом, шумя всё больше и больше. Дадзай был единственным безумцем, кто бросал вызов самому товарняку и перегонял его раз за разом; вот и сейчас чёрная громадина, пыша чёрным дымом из трубы, как дракон, неслась позади, не сбавляя скорости ни на один чёртов уголёк. На Дадзая уже давно падала тень заводской стены, и он бежал, шумя респиратором, не жалея сил. Полы пальто развевались позади, приподнимались и колыхались от нарастающего ветра, да и Осаму, чего уж скрывать, сбивало с прямой траектории поднимающейся бурей; позади него — смерч, вздымающийся голодной серой пастью, как дымовая завеса, готовый навечно погрести под собой. Если его перекроет тенью товарняка с рельсовой эстакады, его просто-напросто убьёт, но Осаму Дадзай не был бы Осаму Дадзаем, если бы не бросал вызов пыльной смерти каждый чёртов раз. Секундная стрелка, вздрогнув трижды, отсчитала чужое время. Время замедлилось, в нём растворился оглушающий гудок. Дадзай ныряет вниз, под корни завода, и мощным толчком воздуха в ту же секунду его выбрасывает наверх, в завесу смога, скрывающую от трущоб светлое небо. Рычащий товарняк отдался гулким тихим эхом там, внизу, когда яркое солнце ослепило глаза. Вот она, столь надёжно скрытая дымом Пустоши Йокогама — портовый город скользящих в небе кремовых дирижаблей, заслоняющих солнце, и первых паровых кораблей. По виадуку промчался, звеня колоколом, тёмный с медью и остроносый, как стрела, монорельс, и чистый серый пар вырвался из трубы, когда Дадзая подбросило вверх прямо над ним; кажется, над черепичными крышами домов он успел заметить высокий шпиль часовой башни на окраине. Машинист удивлённо проводит внезапно появившегося в небе человека, бодро махнувшего ему рукой и тут же рухнувшего вниз, исчезнувшего из поля зрения. Осаму, в полёте поправляя полы задравшегося пальто, оставляющего после себя серый след в воздухе, цепляется обеими руками за один из фонарных столбов над дорогой, очертив сальто и, выкинув ноги вперёд, спрыгнув прямо на асфальт широкого моста, на ходу снимая респиратор и скидывая капюшон, меняя его на цилиндр из-за пазухи с несколькими шестернями на тулье. Весь уголь от пара и потоков воздуха вокруг выветрился, и Дадзай, встав на ноги, только и успел снять прямой рукой шляпу с головы, уважительно кланяясь даме с собачкой и проходя мимо — она явно не ожидала, что прямо перед ней откуда-то с неба приземлится человек. — Великолепная погодка, не находите? — он засмеялся, не ожидая ответа и надавливая на своё левое плечо, со скрежетом опуская левую руку и пряча кисть в кармане. Погода сегодня и впрямь замечательная, тёплая. Осаму глубоко вдыхает тёплый воздух и сворачивает в тёмный переулок, скрываясь в тени. Закон общества всегда твердил одно и то же: домашние псы не бегут на север, а горожане всегда держатся ближе к солнцу. Люди ходят там, по светлым пешеходным мостам и тротуарам подле высоких домов, и никому нет дела до тех, кто, скрываясь в подворотне и присев у стены, задирает рукав пальто, снимает перчатку, разматывает бинты со всей руки и капает чёрной жидкостью из маленького бутылька на переход плеча из кожи и плоти в чёрный шарнир, наблюдая, как смазка стекает по корпусу из прутьев и проникает прямиком в вал, заставляя шестерни в предплечье крутиться вновь. Механические пальцы со скрипом начинают вольно сгибаться и разгибаться, разрабатываясь, и запястный шарнир вместе с пружиной локтя перестают скрежетать, как ржавые кости. Все соединения постепенно прекращают тяжело тереться друг об друга, возвращаясь в своё прежнее бодрое состояние, но что-то всё ещё мешает и скрежещет; он откидывает пластину предплечья, зажав между зубов шестерёнку с тульи шляпы, и, вынув отвёртку из-за пояса, откручивает один из шурупов, вытряхивая погнувшуюся шестерню и прикручивая к ней новую, с щелчком захлопывая пластину обратно. Дадзай не щадя выливает на протез после починки всю бутыль и со странной ухмылкой ещё несколько минут наблюдает, как от движений пальцев вытягиваются и сжимаются пружинки сухожилий, а шестерни предплечья разгоняются и замедляются при каждом движении, мягко касаясь друг друга без всякого звука. Теперь можно спокойно вернуть бинтовые повязки обратно, надеть перчатку, вдеть руку в рукав, как обычно, и продолжить свой путь в спокойствии и здравии. С приятной отдачей при движении плеча в нём от локтя двигается вверх и вниз вал. Спуск в трущобы всегда рискован, но всегда оправдан. Теперь можно месяц ни о чём не беспокоиться. Вынутая деталь должна была быть вышвырнутой куда подальше, но по привычке прячется в карман. Может, сгодится ещё. Часовая башня возвышалась кривым клыком над всем остальным городом, сияющим в солнечных лучах медью. Огромные часы медленно и беззвучно отсчитывали свой ход, нависая над каменной площадью и тая верхушкой в задымленном воздухе, бережно охраняя шпилем рыжее солнце от прямых взглядов. Трубы с искривлённой кверху постройки свисали безжизненными лианами, из полуразрушенного кирпичного корпуса виднелись в одном месте паутины бесконечных шестерней, друг друга скрывающих и никогда не замолкающих даже на миг; чем дальше в тёмные переулки, тем страшнее волки. Дадзай особо не светился на светлых тротуарах, предпочитая ходить дворами и закоулками, в один зацеп рукой перемахивая через ограждения и не обращая внимания на окружающие звуки — а вокруг люди, тысячи людей, и собаки, кошки, и дети, и снова люди. Верхняя Йокогама была красивой, тёплой, она притягивала своими антуражем и добропорядочностью: доблестный закон всегда верно соблюдался в виде его служителей, рыскающих у входа в низы и дежурящих в заводах, глядя сквозь зеркальные стёкла на то, как Пустошь зарастает пеплом и как через густой туман несколько раз в день проносится жёлтый хищный глаз, оглушительно ревя гудком. Нужно быть истинным безумцем, делящим одно тело с гением, чтобы высчитывать до секунд каждый раз проход товарняка и уход наблюдателей, чтоб и не попасться, и остаться в живых. Дадзай поступал умно и не метался из крайности в крайность: он выслушивал обе стороны своей личности и поступал по-своему. Город шумел, звенел скоростными поездами и гудел паром, скрипел шестернями тысяч механизмов в домах и под дорогами. Забавно было наблюдать за одинокими дрезинами, медленно и неторопливо проезжающими вслед за монорельсами; облака мешались с серым дымом из труб в домах; делили с чёрными кошками черепичные крыши одинокие поэты или романтики. Есть, в самом деле, что-то такое в этом вечно задымленном городе с чистым небом в прорехах смога и закрывающими солнце дирижаблями, есть что-то такое в том, чтобы просыпаться каждое утро от гудков приходящих в порт кораблей; это — картина идеального города с резной и выглядящей лёгкой архитектурой из тончайших сплавов железа на колоннах и стелах на площадях, здесь барокковые залы главных зданий и десятки остроконечных кирпичных башен, пышущих дымом обвисших труб; это — картина идеального города, если не знать, что скрывается в пыльной, богом забытой преисподней. Это всего лишь свалка и запретная зона для большинства общества и лишь для единиц — оплот тайн правительства и те самые ниточки, за которые можно дёргать, чтобы подстраивать систему под себя. Те, кто знают обо всём, что происходит в Пустоши и прилегающих к ней окрестностях, смело могут заявить: братская могила лучше, чем смерть там. Дадзай эту смерть обгонял десятки раз. Он старается об этом не думать, когда, выходя из переулка на площадь, как бы между делом с тихим скрипом отламывает левой рукой железную розу из переплавленных шестерней с одной из колонн местной администрации. В спину тут же раздаётся свисток, — это третья испорченная архитектурная ценность за этот месяц! — и приходится мгновенно поднажать, с ухмылкой и розой в скрытых перчаткой пальцах бежать прочь. Ха-а, откуда тут вообще столько полиции? Обычно такие вещи замечают через несколько часов, а тут фактически на горячем поймали! Осаму Дадзай не был бы Осаму Дадзаем, если бы платил штрафы за такие мелочи! Солнце светит ярко, слепо отблёскивает от медных вкраплений пластин в домах; адреналин разгоняет кровь, как горячую воду по медным трубам. Ветер шумит в ушах, но Осаму даже не оборачивается, легко сворачивая в переулки и ни разу не встревая в тупики. За ним стремятся стражи порядка, размахивая дубинками и свистя вслед — чудная мелодия для погони! Он выбегает на одну из дорог и чудом успевает проскользнуть мимо экипажа, ускользая из-под копыт вставших на дыбы лошадей, и со смехом резко поворачивает в сторону, не сбавляя хода, пока группа преследователей столкнулась с коляской экипажа с недовольными криками. В какой-то момент, сориентировавшись, мимо какого дома он сейчас пробегает, пришлось зажать розу зубами, выкидывая левую руку вбок и в прыжке цепляясь за чёрный фонарный столб, быстро, как флюгель от порыва ветра, разворачиваясь на девяносто градусов назад, перескакивая толпу жандармерии прямо через их головы и хватаясь за крышу флигеля ближайшего дома, вскарабкиваясь, и, улучив момент неожиданности, развернуться прямо к группе полицаев, с довольной улыбкой на лице поклонившись, сняв шляпу, и резво продолжив свой путь, стоило цилиндру вздрогнуть от продырявившей его пули. Тц, господа-офицеры, нечестно играете! За маленький вандализм не убивают! Ставни одного из окон приоткрыты. Дадзай пригнулся от очередного выстрела за спиной и кубарем влетел в окно, вставая на колено и вскидывая голову — парень с растрёпанными белыми волосами, в белой ночной рубахе и домашних штанах с широким поясом с парой шестерней на нём появился в дверном проёме комнаты, держа в зубах кусок хлеба и с ужасом глядя на внезапно появившегося человека в его доме. Он даже сказать ничего не успел, как Осаму, вскочив на ноги и с хлопком закрыв ставни окна, встряхнул головой и помахал ему рукой, направляясь из одной комнаты в другую. — Утречка, Атсуши-кун! — парень так ничего и не ответил, ошарашенно глядя в спину знакомого с железной розой в руке. Постойте, разве это не те самые, которыми украшают колонны на главной площади?.. — Спасибо, что не закрываешь окна! Я зайду к тебе как-нибудь попозже… — окно с другой стороны дома отворилось, и Дадзай выглянул вниз, поставив на подоконник ногу. — Обещаю, захвачу что-нибудь к чаю. Осаму выскочил на крышу флигеля с другой стороны и исчез в стороне, когда Атсуши подлетел к своему окну, упираясь в него рукой и другой вынимая кусок изо рта. Дадзай-сан вечно вот так внезапно и не вовремя! — Обещайте только, что зайдёте ч-через дверь! — юноша выкрикнул вслед аккурат за мгновение до того, как высокая фигура в светлом плаще скрылась где-то внизу, уйдя на тротуары. Это бесполезно. Осаму-сан почти никогда не ходит через эти волшебные отверстия в стене под названием «двери»; окна — обычное дело, как и разговоры с полицейскими о том, что никого постороннего, кроме непосредственного хозяина квартирки, внутри нет; а один раз и вовсе через трубу провалился. Рюноскэ тогда, знакомый инженер, заглянувший, как обычно, вечером на чай, чуть этим чаем и не поперхнулся, когда в камин позади него что-то грохнулось, подняв кучу угольной пыли, а затем медленно встало и как ни в чём не бывало спросило хриплым от усталости и бега голосом, нет ли чего перекусить. Осаму Дадзай-сан — тот самый человек, которого простой прохожий и силуэтом в вечерних сумерках никогда не увидит, но если уж судьба столкнула тебя с ним лицом к лицу при самых, казалось бы, обыкновенных обстоятельствах, то будь готов к тому, что этот человек будет являться на твоём пути в самых неожиданных местах и в самые неподходящие моменты и что именно он откроет тебе все потайные карты твоего города и людей вокруг тебя; именно с ним ты взглянешь на мир с другой, изнаночной и неприглядной, стороны. Словом, с ним не заскучаешь. Атсуши потому и не запирал ставни на замок — мало ли что случится. Вдруг Дадзай-сану приспичит укрыться от городской армии именно в его доме… Полиция среагировала мгновенно на то, как ухмыляющийся вандал промелькнул в переулке между домов и исчез. Длинный громкий свисток, раздавшийся в тишине дворов, означал лишь одно — за ним! Часовая башня была близка. Нет, Дадзай не видел её отсюда из-за домов, но зато он видел, как по углам, трубам и подоконникам с обеих от него сторон дороги, повыскакивав из мусорных баков и водостоков, бежали, не отводя взгляда, десятки маленьких крыс. Городские падальщики, только собирающие не отходы, а крупицы любой информации, поступающие к ним либо через динамики, либо через встроенные в глаза камеры; и сейчас они все сосредоточили внимание на знакомой фигуре, сканируя издалека со всех сторон и чересчур громко скрежеща работающими внутри шестернями. Осаму видит эти маленькие механизмы и улыбается — скоро он будет на месте, только бы не выдохнуться. Искривлённая тень башни падает длинным чёрным пятном на холм. Дорога здесь пьяная, последний виадук окраины закругляется в подножии и уходит к северу. Крысы, звякнув эластичными кожаными пластинами, остались в тени города, провожая бегущую фигуру взглядами красных глазок и прячась в щели от пробегающих мимо полицейских. Да, многим покажется, что дальше башни бежать некуда, но… Но Дадзай, обежав башню кругом и скрывшись за ней, как сквозь землю провалился. Был секунду назад — и нет. Исчез. Жандармерия по инерции пробежала дальше, но, быстро смекнув, что деться вандал никуда не мог, замерла на месте, оглядываясь по сторонам и, возвратившись к башне, пробуя найти двери и входы в подвалы — но ничего. Пусто. Только тонкий лаз между раскрошенными кирпичами, да и тот ведёт в полую и пустую дыру без дна. Медленно, слегка поскрипывая, крутился механизм, перебирая тяжёлыми проржавевшими цепями в огромных шестернях. Подъёмник неспешно поднимался кверху, минуя однообразные тёмные кирпичи и переплетения труб в развалившейся изнутри кладке, иногда по ним пробегали механические крысы, останавливая сканирующие глаза на человеке, поправляющем воротник, и вновь убегая прочь. Дадзай только несколько прядей за ухо заправил, держа розу в зубах и оправляя манжеты рубашки, смело ступая с подъёмника ногой вперёд, совершенно не глядя вниз, и оказываясь в полой вершине башни, где уже давно не ступала нога человека — от шага разлетелась пыль, медленно оседая белыми крупицами в просачивающемся сюда солнечном свете сквозь прорехи остроконечной черепичной крыши. Весь этот антураж больше напоминает старый чердак, если не считать замершие шестерни в стенах с накинутыми на них цепями, полное отсутствие хоть какой-либо живой души и доступ к витиеватой, запутанной кучей механизмов изнанке городских часов. Пластина подъёмника с низкими ограждениями замерла на цепях, даже не покачиваясь; не пахло дымом — здесь как минимум несколько дней никого не было. Дадзай, проходя вперёд, мимолётно глянул на себя в осколок зеркала в стене, оправив пальто и подходя к увесистой железной двери. Ни ручек, ни звонка, ни замочной скважины, ни чего-либо в принципе похожего на то, что намекало бы, что это — дверь, а не стена. Крысы, мерцая красными глазами и постукивая железными когтями по деревянному полу, забирались на медные трубы стен, сидя на перекрытиях и под самой крышей, безмолвно наблюдая за пришельцем. Одно из этих чудотворений вылезло прямо из щели в стене, где, казалось бы, должна быть плотная кирпичная кладка, прыгнула на одну из труб железной двери и раскрыла пасть, произнося записью из внутреннего динамика:«Код доступа. Код доступа. Код досту-»
Запись оборвалась, стоило Дадзаю, сняв перчатку с левой руки, приложить стальную ладонь к железной охраннице. Красные глаза после хлопка по спине тут же переменились на зелёный, и пасть раскрылась снова:«Доступ разрешён».
Трубы развернулись сами собой, стоило крысе вновь шмыгнуть в щель стены, и огромные, тяжёлые шестерни неспешно заворочались, постепенно раздвигаясь в стороны. Осаму, надевая перчатку и не глядя вперёд, шагнул в раскрывшуюся перед ним темноту, слегка расступившуюся от солнечного света и, стоило двери с тяжёлым грохотом захлопнуться, тут же сомкнувшуюся за его спиной плотным и непроглядным кольцом, оставляя в полном мраке. Можно подумать, что он провалился в бездну полночи, хотя на улице — яркий день. Но глаза ещё не успели привыкнуть к темноте, а голос из мрака, приглушённый и надменный, уже раздался: — Неужели так сложно было хотя бы дойти до этого места без хвоста? — Не сложно, но иначе было бы неинтересно, — Дадзай усмехнулся, снимая шляпу и кланяясь, а затем смело шагая на голос и постепенно начиная различать блеск десятков маленьких экранов в медных оболочках, с сотнями уходящих от них малых и больших труб и проводов, склоненных ниже и ближе или отодвинутых дальше и выше на металлических шарнирных пружинах. — Не мог же я с пустыми руками спустя столько времени. В слабом свете экранов с помехами в развёрнутом к ним высокой спинкой кресле сидел, закинув ногу на ногу, хозяин Часовой башни: его чёрный плащ запылился на мятых полах, на котелке с поднятыми на них очками с одной треснутой наискосок линзой, лежащем на приборной панели с кнопками, рычагами и разным другим хламом в виде отвёрток и гаечных ключей, от тульи до полей растянулась паутина. Солнечный свет сюда не проникал, как и внешние шумы, изредка был слышен лишь гул поездов и ощущалась тряска от товарняков с низа. Железная роза из переплавленных шестерней, единожды блеснув в свете чёрно-белых экранов, пролетела, швырнутая в сторону, через всю обитель мрака и попала точно в тонкие бледные пальцы — и это неудивительно, что они бледные, единственный живой обитатель башни может месяцами не видеть солнечного света и не жаловаться на это. Он и оброс значительно — его тёмные волосы прямыми прядями спадали на бледное, с тёмными тенями под глазами лицо, осунувшееся и с выделяющимися скулами; конечно, лучше выглядеть не будешь, если игнорируешь общество вокруг себя и предан лишь своей работе и своему образу жизни. Потрясающий человек, на самом деле — месяцами не видеть людей! И также потрясающе то, что паутиной покрылась только его шляпа, а не он сам. Меховой и чёрный воротник, кажущийся уже серым, давно запылился, белая рубаха обвисла, как мешок, воротником сильно ниже ключиц, ремень с пошарпанной медной бляхой на чёрных брюках с мазутными отпечатками ладоней затянут на ещё одно проделанное ножом деление — видать, сползать стали. Даже не подумаешь, что этот обитатель мрака и тишины, влюблённый только в свои экраны и себя, является тем самым, кто изобрёл механических крыс и смотрит на мир вне стен башни их глазами, слушающий — их ушами, и имя ему под стать загадочному затворнику, презирающему солнечный свет и выходящему из обители мрака к подъёмнику лишь покурить, чтоб не задымлять каморку, — Фёдор Достоевский. Иногда можно, как выяснилось путём проб, ошибок и выстрелов револьвера по ногам, Федя. Легендарный Крысолов, механик и часовщик, благодаря которому часы Часовой башни никогда не встают, мизантроп и весьма занятный собеседник. — И что прикажешь с ней делать? — Фёдор вскинул чёрную бровь, подперев щёку кулаком и в пальцах свободной руки прокрутив принесённую розу. — И ради этого стоило устраивать весь этот цирк? — Определённо, — Дадзай запускает руки в карманы, улыбаясь, а затем, оглянувшись, цокнул языком. В углу между стенами на крюках растянуто подобие гамака с кучей штопанных заплат, потому что о нормальных постелях здесь не слышали; старые и пыльные простыни валяются у стены рядом; полки на железных стенах со сшитыми скобами пластинами на них увешаны проводами и захламлены механическим мусором; на трубах под потолком сидят, замерев, десятки блестящих в свете экранов крыс: среди них можно увидеть отличные от основной массы старые модели с открытыми шестернями суставов, или переходящими от головы в тело тонкими медными трубками, или без механизмов челюстей с цельной головой, или работающих на масле вместо паровой энергии — эксперименты несовершенные и пробные, но всё ещё рабочие, которых никто разбирать на запчасти не собирается. Из башни хозяин их не выпускал, а в функции подать-принести здесь, чтоб не вставать с места, они были весьма полезны. — А у тебя тут ничего особо-то и не изменилось. — А должно было? — Достоевский скучающе глянул на Дадзая и отложил принесённую розу на панель, не сводя с гостя взгляда. — Я не собираюсь убираться ради тебя. — Даже ради меня? Ты ранил меня в самое сердце, — Осаму драматично прикладывает ладонь ко лбу и, подойдя ближе, сначала надевает на чёрную голову Достоевского свой цилиндр, а потом кладёт локоть на спинку кресла, сползая боком вниз. — Я для него всё, через весь город на своих двоих в кратчайшие сроки, а он… — Не паясничай, будь так добр, — Фёдор, раздражённо рыкнув и скинув чужую шляпу со своей головы на хлам панели, резко развернулся в кресле к экранам обратно, стряхивая Дадзая со спинки, но тот, встав на ноги, только хмыкнул. Ох уж эта достоевская вежливость… Осаму только деловито снятое пальто на спинку чужого кресла повесил, отряхнув руки. — К слову, зачем звал? — Дадзай глядит на сидящего сверху вниз, ожидая ответа. — Неужели есть какая-то настолько веская причина, что твои зверёныши достали меня даже там? — Честно говоря, не надеялся, что ты придёшь, — Фёдор глухо и хрипло вздохнул, подпирая кулаком подбородок, нажимая левой рукой несколько кнопок на панели подряд и отъезжая на кресле назад, указывая рукой на экраны. По всем без исключения пошла чёрно-белая рябь, меняя изображения на серые полотна с чёрными пятнами на них с разных ракурсов; на первый взгляд — невнятная картина, но, приглядевшись, невольно понимаешь, что то не серые полотна с чёрными пятнами, то однообразные пейзажи нижней Пустоши, вымерших переулков старого города и нарядов блюстителей закона в пепле и саже. Десятки уборщиков и поисковых групп рассредоточено по всем экранам, и лишь на одном, самом угловом, видно, как здоровым шлагбаумом перекрыта дорога для товарняка — чёрный зверь с погасшим глазом замер в тумане смога, ожидая своего часа. Так вот почему тот поезд, от которого пришлось бежать, проехал через столь короткий перерыв — они успевали до закрытия эстакады. Собственно, в этом кроется и причина того, что несколько нарядов полиции наполняло город. Кусочки пазла складываются в одну цельную картину. — Великая и ужасная Зачистка нижнего слоя почему-то решила произойти раньше срока, — Дадзай, скрестив руки на груди, задумчиво хмыкнул. Он смотрел, как на одном экране большая машина-уборщик волной проезжала по пыльному пустырю, сгребая тонны пепла и бугры чужих костей под ним. И таких машин — сотни. — И заводы наверняка остановили тоже. Достоевский молчал. Он не перебивал, да и незачем было влезать в чужой поток мысли. — И будь я там сейчас, мне бы перекрыли все пути к отступлению… Хмм, это что же получается, не менее великий и не менее ужасный господин Достоевский удостоил меня чести быть спасённым его руками? — Осаму с ухмылкой глянул на Фёдора через плечо, но тот на него даже головы не повернул — поставив одну из ног на кресло, по своей дурной привычке грыз ноготь большого пальца, держа на раскрытой ладони другой руки одну из прыгнувших со спинки крыс старой модели, рассматривая что-то под приподнятой пластиной спины. По его ладони растекалась чёрная лужица масла, а модель подрагивала от сбившихся внутри шестерёнок и трещала челюстью, заваливаясь набок. — Какая щедрость с твоей стороны. И что я… Договорить не вышло. Фёдор бросает исподлобья взгляд своих покрасневших глаз на гостя, и вместе с поворотом его головы синхронно поднимают головы и крысы, находящиеся в его мрачной обители сейчас, и несколько крыс новой модели, в один прыжок спрыгнувших с труб, повыползавших из щелей и показавшихся из-за кресла, направились прямиком к Дадзаю. Осаму меланхоличным взглядом проводил одну из тех, что вскарабкалась на панель и вытащила из груды металлолома отвёртку, покуда её механическая подружка рылась в куче хлама во мраке на полу, но одна из них вдруг вцепилась в штанину, взвиваясь вверх по ноге, вынуждая вскинуть руку кверху, и чётким рывком вынула из чужого кармана брюк ту самую погнутую шестерню, что была заменена из руки. Да, возмутиться можно было, но от шестерни, принесённой Фёдору в руки одной из крыс, плоскогубцами был отломлен один из зубчиков, тут же вставленный на место какой-то детали внутри модели на ладони. Хватило одной капли масла из отсоединённой трубки от другой модели, чтобы после захлопнувшейся пластины поломка на ладони встала, затихнув, и перестала трещать челюстью; использованная шестерня чётким броском отправилась в кучу хлама в углу. Осаму только тяжко вздохнул, упираясь руками на панель позади и усмехаясь. — Твои крысы не дали мне договорить, — починенная модель вскарабкалась на спинку кресла и отряхнулась, и Достоевский с ни капли не изменившимся взглядом встряхнул запачканной рукой, утерев её об штанину и край ремня. — Выходит, я теперь должен тебе, так? Затворник даже не ответил. Он молча развёл руками в стороны, пожимая плечами, мол, делай выводы сам. Дадзай только усмехнулся. Вечно он так: ничего и никого ему не надо, только отвяжитесь; и ведь действительно так или иначе к себе не подпускает и избегает всяких контактов. Никакой возможности не даёт! — Ц-ц-ц, Фёдор-ку-ун, так не пойдёт, — Осаму качает головой. — Говори прямо. — Все, кто знает тебя, так или иначе придерживаются лишь одного о тебе мнения, которое разделяю и я, и мнение это о том, что долгов ты не отдаёшь, — Достоевский, спустив ногу на пол, бесшумно встал — кресло даже не скрипнуло. Он хмурится и презрительно смотрит, когда Дадзай подходит ближе, отступив на шаг назад. — Мне достаточно того, что ты по моей просьбе приносишь мне то, что мне нужно. Можешь идти, и плащ свой не забудь. Осаму молчит. Все их отношения были завязаны на том, что Достоевскому, этому затворнику, век не видящему солнечного света и изобретающему всё, что может послужить его глазами и ушами вне его каморки в башне, был полезен Дадзай, а Дадзаю, имеющему кучу связей с кучей разных людей разного положения в обществе и без проблем поддерживающему контакты с внешним миром, способному властвовать над людьми психологически, был полезен Достоевский. Слышать и знать всё, что происходит в городе и на окраине, мог обитатель тьмы, а договориться, получить и взять то, что нужно ему и не только ему, мог выходец света, чудесно мимикрирующий под светское общество и заручившийся дружбой многих людей и через разговоры, и через помощь, и через постель. В конце концов, никто из них и подумать не мог, что этот обоюдно странный и скользкий тип, выглядящий, как кто-то, кто может легко сломать чужую жизнь и подчинить своей воле, окажется единственным, кто будет тебе равен и не будет уступать практически ни в чём. Их единственное отличие было в том, что Достоевский не видел в людях никакой пользы, а Дадзай наоборот — ценил, любил и наблюдал за ними. Разгадывать их психологию так интересно! А вот у Фёдора, казалось, вместо внутренней психологии был чёртов тёмный лес с непроходимым болотом — даже надавить не на что, чтобы он в чём-то сдался. Его просто невозможно добровольно склонить к простым человеческим прихотям, будто половина его внутренностей действительно заменена механическими деталями и сердце в том числе, иначе не объяснить его сухость и бессердечность. Дадзай уже чисто из интереса начинал подходить с разных сторон, но всё без толку — затворник либо успешно игнорировал, либо в упор не понимал. Не разделял. Ещё не существовало кого-либо среди населения Йокогамы, кого Осаму, зацепившись за них, не удалось бы сломить под свои желания; а единственное, чем занимался Фёдор — это сталкивал их прихоти лбами и выходил из воды чистым, напоминая Дадзаю каждый раз, что он далеко не божок, и оставляя его ни с чем. Вот уж по-настоящему человеческое проклятье на по-человечески непонятном представителе человеческого рода! Чёрное пятно. Уступить приходится лишь тогда, когда нужно отойти в сторону — Фёдор обходит боком и подтягивает рукой кресло, усаживаясь на подлокотник и, ссутулившись, взявшись за малый гаечный ключ, вновь включая режим игнорирования посторонних. С угла панели он подгребает ближе несколько частей экзоскелета одной из железных крыс, и непонятно, было ли это уже условно живым или это новая модель, но Дадзай, глядя на это, только закатывает глаза, даже не думая уходить, и вновь подходит ближе. — Пускай долги не отдаю, но терпеть не могу, когда нахожусь в них перед кем-то, даже если этот кто-то — ты, — он резко стукнул стальной ладонью по краю стола с панелью, выбивая из чужой руки ключ и разворачивая за плечо к себе, хватая за воротник. Дадзай шансами не брезговал, даже если они брезжили миражами где-то на горизонтах, а любопытство утолять нужно. Фёдор смотрит злобно, щурясь, и невольно встаёт на ноги, роняя чёрную накидку на подлокотник с плечей, когда его дёргают в темноту подальше от экранов. — Кто так встречает гостей? Хватит нянчиться со своими железками, удели внимание моему порыву добропорядочности в кои-то веки. От удара спиной о стену все крысы исчезли из поля зрения, и каморка перестала перебиваться на десятки красных огоньков. Достоевский терпеть не может человеческие прикосновения, Дадзай обожает нарушать любые установленные границы и выводить из себя — и потому сердце бьётся от совершённого чаще, когда губы касаются бледной и тонкой кожи шеи на яремной вене, когда зубами прикусывают и слегка оттягивают, не реагируя на неровный вдох от боли. Кадык дёрнулся вниз от прикоснувшихся к нему губ, они же целуют впадину ключиц — казалось, в них можно вгрызться зубами и при хорошем рывке просто вырвать, настолько они выступали, обтянутые тонкой кожей белые кости. Каждое касание обжигает и словно оставляет огонь на каждом пятне. Достоевский и рад бы дёрнуться и с силой от себя оттолкнуть, но его двинувшуюся от стены руку намертво прижали к стене тыльной стороной железной кисти без перчатки, впившись пальцами между пальцев в железные пластины стенки, а вторую держат за плечо, стягивая рубаху в сторону, пока воротник с одной стороны не упёрся в шею. Фёдор презрительно щурится и смотрит на то, как сухие губы вжимаются в его оголённое плечо и смазано целуют. Дадзаю же кажется, что даже сам Достоевский пахнет пылью. Стоит всего лишь коснуться, прижаться щекой — и ощущается контраст между только что поцелованным местом и его привычной холодной кожей. На одном из экранов внезапно пошла сильная рябь, благо что не шумя помехами, и засияла полоса с восклицательным знаком, означающая сбой сигнала. Видно, одна из крыс с камерами-трансляторами повреждена или вовсе уничтожена — такое случается. Стоит щёлкнуть бляхой ремня и вытащить его из петель, с ударом о пол сбросив на пол; Дадзай опускается на одно колено, отпуская чужие руки, и Фёдор невольно наклонился корпусом вперёд, когда его за бёдра впечатали в стену снова. Довольно смешанные мысли от того, что тот, кто мог не вернуться с Пустоши, сейчас берёт член в свой рот и при этом прекрасно себя чувствует, будто так уж сильно хотел этого. Эта черта человеческой природы затворнику так до конца и не ясна. Дадзай обиженно мыкнул, чисто случайно бросив взгляд наверх и заметив, как Достоевский, расслабленно стоя у стены и упёршись локтем в одну из захламленных проводами полок, держит в пальцах длинную белую сигарету, подожжённую — внезапно — от искры из пасти крысы, при открытии челюстей у которой внутренний механизм чиркнул кремень о кремень. Осаму давится, двинув головой назад. — Какого чёрта? — Что конкретно тебя смутило? — Фёдор даже не глянул на него, но бровь вскинул и сигаретой затянулся, выдыхая дым в темноту. — Даже не знаю. То, что ты куришь, пока я перед тобой на коленях, или то, что эта чёртова крыса дышит огнём, — Дадзая, усмехнувшись, потрепали по голове. — Ты куришь снаружи. — Не отвлекайся. Наверное, даже хорошо, что Достоевский не выпускает модели, кроме наблюдательных и голосовых, в свет. Страшно представить, на что ещё способны эти адские самопальные механизмы. Некоторые ещё и в прямом смысле самопальные… Их влечение росло ровно в обратной пропорциональности: чем больше хотел Дадзай, тем больше и увереннее у Достоевского держалась стрелка на нуле. У Фёдора дыхание сбилось едва-едва. Дадзай сам расстёгивает свой жилет и рубашку под ним, глубоко вдыхая, перед тем как взять за щёку и чисто ради интереса глянуть вверх. Достоевский сутулится, одну руку положив на каштановые волосы, второй в пальцах держа сигарету и смотря куда-то в сторону. К его лицу даже кровь не прилила, он только вздохнул тяжело, слегка закашлявшись и прикрыв рот тыльной стороной ладони. Сжимает зубы и прикрывает один глаз, стоит медленно взять в рот целиком, касаясь головкой глотки; тонкие и узловатые пальцы скользнули по прядям и напряглись. Всё он чувствует, просто не так, как другие. Дадзай не стремился довести до конца. Между головкой и губами растягивается нить слюны, лицо покраснело, а на его волосы между узловатых пальцев чужой руки после выдоха дымом в сторону стряхивается пепел. Сукин ты сын. От грохота с панели стола скатилась отвёртка. Осаму резко схватил за руки и, наклонив к себе, ловя губами дымный выдох с приоткрытого рта, дёрнул вниз — очень удачно рядом на полу швырнуты тряпки-простыни, которые Достоевский спихивал со своего гамака в углу, когда было жарко. Фёдор ожидаемо падает на него грудью, тут же отодвинув голову и хмуро глядя глаза в глаза — Дадзай нехорошо улыбается, лёжа на локтях и смотря, как Достоевский, зажав сигарету зубами, поднимается на руках. Железные пальцы прошлись по выпирающим позвонкам спины под его рубахой и впадинам рёбер, вызывая мурашки, но, когда касаются шеи и щеки, Фёдор рукой отодвигает стальную конечность в сторону. Дадзай щурится, держа во рту чужие пальцы, когда прямо в лицо снова выдыхается серый дым. Затворник смотрит надменно, его глаза кажутся абсолютно тёмными, когда в них не попадает свет. И что люди в этом находят… Ему даже не приходится отвлекаться, он просто следит за тем, как одной рукой Осаму расстёгивает бляху своего ремня и тянет ниже свои светлые брюки, потираясь коленом о колено. Что-то в этом, наверное, есть — все люди так делают. Дадзай вздрагивает, закашливаясь, стоит ради интереса сунуть пальцы глубже, надавить на корень языка и тут же отпустить. Осаму дышит с открытым ртом, щуря глаз и хмурясь, тяжело дыша — его перебинтованная грудная клетка неровно вздымается, когда он утирает рот. От света экранов серый выдох от сигареты подсвечивается белой дымкой, путаясь в чёрных волосах; от света в спину на лицо падает тень. Достоевский снова зажимает сигарету зубами, опуская взгляд вниз. Ты хотел этого. Убери гримасу боли с лица. Дадзай кусает губы. Дадзай, напряжённый, держится, разводя ноги шире и откинув голову, сжимая руки в кулаки; он чувствует на шее чужое дыхание, кончик языка над бинтовой повязкой едва касается кожи, перед тем как зубы впиваются и кусают рядом с кадыком, оставляя кровавые подтёки. Сигарета дымит вверх, зажатая между пальцев упёршейся в пол ладони, от движений внутри привычно неприятно поначалу — приходится терпеть. Осаму дыхание задерживает, чувствуя горячий выдох под челюстью, и облизывает пересохшие губы, поджимая их. Укус мочки уха даже не влажный — от сигареты язык сухой. В нос бьёт едкая струйка дыма; кажется, экраны погасли, погрузив каморку в темноту, или это просто Осаму лёг на спину и зажмурился, закусывая нижнюю губу. Достоевский только брезгливо рукой встряхивает, вновь вытирая о свои брюки в масляных пятнах. Острые железные пальцы оставляют очень ощутимые царапины — до выступающих кровавых капель на бледной коже. Дадзай дышит прерывисто, голос у него понизился, пока постанывает, откинув голову. Тёмные волосы спали, закрывают лицо, и дышать со сжатыми для сигареты с зубами тяжело; дымный выдох Осаму, щурясь, перехватывает, но губ не касается — Фёдор поднял голову, не давая этого сделать. Смотрит из-под полуприкрытых век, ресницы чёрные, и в тени его тени под глазами кажутся ещё больше, зато от закручивающегося от сквозняка дыма в свете экранов кажется, что над чёрной головой повисло подобие зубчатого нимба. Дадзай на этом взгляд останавливает, ахнув и свистяще вдохнув воздуха. Когда Достоевский зашипел, резко склонившись правым плечом вниз, Осаму расправил железные пальцы — упс, перестарался. Фёдор злобно глянул исподлобья, кривя губы, и в отместку наотмашь бьёт по бедру, мазнув сигаретой по коже.Как говорится в русских деревнях — нехуй потому что.