Горьтябрь2019

— Нет-нет-нет… — Коннору очень захотелось зажмуриться и чтобы всё пропало. Но всё оставалось материальным и более чем хорошо ощущалось пальцами. Плотная стопка бумаги не исчезла даже после того как он открыл глаза снова. — Не дурачься, Коннор. Просто подпиши. Они сидели на кухне в квартире Коннора, летний день оказался вдруг гораздо хуже, чем планировалось утром и становился ещё хуже с каждой минутой с того мгновения, как Кеннет позвонил и сказал, что сейчас придёт. — Не хочу, — Коннор отодвинул от себя стопку бумаг. Кончиком пальца. Как можно дальше. И руки сразу убрал на колени, сжался, опуская голову, чтобы не смотреть на брата. — А я не хочу дальше тащить на себе этот проклятый старый дом! — Кеннет уже явно бесился и разозлился ещё сильнее, услышав смешок. — И в очередной свой дурацкий прикол не смей это превращать! На мгновение брат показался Коннору криво слепленной куклой. Одна часть его лица съехала куда-то в сторону, на другой оставались неровные пятна краски. Кукла-Кеннет дёргался всем своим корявым вывернутым тельцем на полу, размахивал обрубками ручек и ножек и визгливо верещал «Нельзя! Запрещено! Штраф!». Коннор снова крепко зажмурился и закрыл уши ладонями, надеясь, что голосок от этого пропадёт. У него была тяжёлая неделя. И месяц до неё, если подумать, прямо начиная с выставки. Возможно у Кеннета тоже, но чувствовать Коннор мог только себя. И все его внутренние чувства говорили о том, что с этим он справляться не хочет и не может. Не хочет подписывать бумажки, не хочет отрывать кусок жизни в тридцать с лишним лет. Не хочет, чтобы в этом его жизнь окончательно изменилось. — Сегодня не подпишу. Уходи. — Коннор смог удивиться тому, что говорит более-менее понятно. Рядом что-то гулко ударило, взвизгнуло. Слова разобрать не получилось, и Коннору пришлось открыть глаза, чтобы посмотреть на то, что ему говорят. Брат наклонился над ним и что-то выговаривал. Кривая кукла с искажённым голосом брата диктовала список статей. Что из этого было правдой, Коннор уже не представлял и не хотел разбираться. Он хотел только чтобы это всё закончилось как можно более немедленно. Кеннет, кажется, тоже хотел, чтобы всё решилось сейчас же: сунул в пальцы Коннору ручку, сказал что-то и замолчал. Даже отошёл немного. Ручка пахла октарином, отбрасывала блики шёпота, и Коннор осторожно отложил её на край стола, заметил, как дрожит рука и прижал ладонь к колену. — Не подпишу. Не сегодня. — А когда? Когда ты подпишешь? — Кеннет снова вернулся и встал слишком близко, наклонился, пытаясь заглянуть в лицо. — Когда эти люди откажутся от покупки? Когда дом сгниёт и развалится? Этого ты хочешь, Коннор? Чтобы дом просто сдох? Чтобы всё, что тебе было дорого, просто покрылось плесенью и было обоссано какими-нибудь бомжами? Туда ведь обязательно вломятся: у меня нет возможности проверять его даже раз в неделю, а ты там вообще с похорон не был. — Кеннету не нужно было повышать голос для того, чтобы каждое слово окрашивалось сияющей сталью и тяжело падало куда-то туда внутри Коннора, где было особенно больно. — Вот поэтому папа и не любил тебя. Коннор скорее почувствовал, чем увидел, как побледнел и выпрямился брат. Резко вздёрнувшийся подбородок, впрочем, он вполне заметил, когда сам поднял голову. — Это было абсолютно неуместно, Коннор, — и голос у него переливался вспышками тяжёлого и колкого. — У меня есть неделя, чтобы закончить все дела с продажей. Надеюсь, за это время ты найдёшь минуту подписать бумаги. Одну копию оставь себе. Кеннет вышел, забрав с собой прямое гнетущее сопротивление, жёлтую горечь и ярость шума. Хлопнул дверью, громко вздохнул сталью где-то снаружи. Коннор заглянул в бумаги, поморщился от буйства красок и осторожно поднялся. Ноги ещё держали, и это было хорошо. Очень хотелось завернуться во что-нибудь, и это было уже гораздо хуже. Чашка Кеннета фонила недовольством, пришлось отмыть и убрать её, пока оно не расползлось по квартире. Кухня опустела совсем, когда он закрыл окно, осталось только немного чего-то неприятного в коридоре, но не осталось сил реагировать на это. Коннор заглянул в комнату за пледом, сел на диван и понял, что встать не сможет. Всё вокруг светилось, перешёптывалось, пахло, кричало и давило на голову. Плед среди всего этого казался серой гаванью тишины и звучал только белым шумом. Воспоминания захлёстывали и выползали из углов памяти. Мешанина из дней рождений, скандалов, тёплых осенних вечеров, весенних ливней, уговоров, плача, алкогольных загулов, награждений, собачьих лап, бесконечных дней в школе, выговоров, важных разговоров и тех обрывков бесед, которые зачем-то хранятся в памяти годами, совместных просмотров фильмов, больниц… Они смешивались под сводом черепа, давили, грозя выплеснуться на диван из носа. Коннор закрыл голову пледом, отрезая себя от всего. Шум погас. Коннору очень хотелось погаснуть следом, хотелось выставить вокруг себя оборону, чтобы никто и никогда больше не прошёл, но он успел только отключить мобильный и свернуться в комок поплотнее.